Он почти бежал в свой взвод. Взвод занимал оборону в соседней деревне. Часовой возле штабной избы пояснил, что это в километре отсюда. Бальк сразу сообразил, насколько плохи здесь дела. Еще летом такой участок фронта занимала бы рота. Полносоставная рота в сто двадцать человек с четырьмя пулеметами, с усилением в виде штурмового орудия или батареи ПТО, минометного взвода или нескольких легких полевых гаубиц калибра 75 мм. А теперь он шел по расчищенной дороге и не видел никаких траншей и даже одиночных ячеек. Открытые места он старался перебежать пригнувшись.

Да есть ли здесь вообще фронт, подумал он и беспокойно оглянулся. Снег лепил прямо в глаза, сек по каске. В какое-то мгновение ему показалось, что в лесу, среди елей и сосен, он не один. Бальк снял с плеча винтовку и втолкнул затвором в патронник патрон. Нет, все тихо. Только снег шуршит, и ветер со скрипом и стоном раскачивает старые деревья. И все же какие-то посторонние тени снова мелькнули в глубине просеки, и хрустнула ветка под ногой. Бальк зашагал быстрее. Лес, к счастью, вскоре кончился. Когда он вышел из ельника в поле, с облегчением вздохнул и несколько раз оглянулся. Хотя какое-то время все еще казалось: вот-вот из-за деревьев, оставшихся позади, прогремит выстрел. Нет, обошлось. Людей в лесу на просеке он все же видел. Теперь он это знал точно. Возможно, это была русская разведка.

За полем виднелась деревня. Оттуда сразу отделилась разляпистая серая точка и понеслась прямо навстречу Бальку. Послышалось урчание мотора. Мотоцикл! К нему мчался мотоцикл. Судя по посадке и пулемету в коляске – свои.

Это был патруль. Никого из старых знакомых среди солдат, сидевших на «BMW», Бальк не увидел. Он назвал пароль.

– Бальк? – спросил его простуженным голосом укутанный в разное тряпье, совершенно не имевшее отношение к полевой одежде солдата вермахта, нахохленный пулеметчик.

– Так точно, шютце Бальк! – И Бальк вскинул к каске руку в меховой перчатке, полагая, что перед ним, по меньшей мере, фенрих^[1].

Пулеметчик осклабился и сказал:

– Вольно.

После чего мотоцикл резко взревел мотором, развернулся на пятачке и, обдавая Балька выхлопными газами и ошметками грязного снега, помчался обратно к деревне. Черт бы их побрал, стиснул зубы Бальк, кто это такие? Ведут себя как «цепные псы». Но горжетов полевой жандармерии на их одежде он не увидел. Артиллеристы из усиления? Тогда откуда им известно его имя?

На околице его встретили двое: фельдфебель Гейнце и пулеметчик из третьего отделения Пауль Брокельт.

Как часто в последние дли отпуска и в дороге сюда, в Россию, он думал о своих товарищах! Он по-настоящему о них тосковал, как тоскуют о родных и близких людях, когда судьба и обстоятельства неожиданно разлучают тебя с ними.

Они обнялись. Гейнце и Брокельт тут же повели Балька в белый кирпичный дом с опрятной изгородью и калиткой к высокому крыльцу с резными столбами и перилами. И Бальк понял, что все это, в том числе и мотоцикл в поле, были частью церемонии встречи старых боевых товарищей.

– Старик сообщил по рации, что ты прибыл. – И взводный, сияя улыбкой, хлопнул его по плечу. – Как тебя подштопали, дружище? Все в порядке?

Теперь фельдфебель Гейнце обращался к нему как к равному. Видимо, им здесь действительно несладко.

– Да, – ответил он, – готов выполнять свои обязанности в полном объеме и на любом участке.

– Вот и отлично.

Крестьянский дом, который занимал Гейнце, по обыкновению состоял из двух горниц – кухни и светлицы. Светлица, комната побольше, и была оборудована под КП. На столе стояла переносная радиостанция «Петрикс». Рядом лежала карта. На стене висел «МП40». Окна занавешены черной материей, которая сейчас наподобие портьер была отведена в стороны, и в комнату с улицы лился матовый свет отраженных снегов. Под потолком висела керосиновая лампа.

Гейнце и Брокельт принялись расспрашивать о Германии, о девушках, о том, какие песни поют на родине.

– «Лили Марлен», – ответил Бальк. – А где Зоммер? – И он внимательно посмотрел на взводного.

Курт Зоммер всегда возился возле своего портативного «Петрикса». Обеспечивал бесперебойную связь с командным пунктом управления Одиннадцатой роты. Через него старик Фитц передавал во взвод свои распоряжения. Очень часто он упрашивал Курта послушать по его «Петриксу» музыку. «Твой любимый Чайковский в Германии запрещен!» – возмущался Курт и тут же настраивал волну на Москву, откуда заплывали в их вонючий блиндаж звуки Шестой симфонии. «Но ведь мы не в Германии, Курт, и здесь официальный запрет не действует», – отвечал он. И Курта это развлекало. Он начинал перечислять и другие запреты, введенные Третим рейхом, которыми здесь, в России, можно было пренебречь.

Фельдфебель Гейнце пропустил вопрос Балька мимо ушей. Это было его манерой – не слышать незначительное, на что не стоило тратить драгоценного времени. Но сейчас его молчание показалось Бальку слишком неестественным. Похоже, что вопрос Балька что-то задел в нем. Что-то такое, о чем долго молчать было невозможно.

– Как поживает Виттманн? Отрабатывает очередной наряд? Или строчит жене длиннющее письмо?

Взводный помалкивал, будто вопросы Балька его и не касались. Пауль Брокельт тоже отвернулся к окну и, пока они разговаривали, не поворачивал головы в их сторону.

– В чем дело? – Бальк вскочил с деревянной скамьи, стоявшей возле жарко натопленной печи, куда его гостеприимно усадили с дороги.

– Мы даже не всех смогли похоронить, Арним. – И взводный похлопал Балька по плечу.

– Вот так, приятель, – наконец оторвал от окна свой пристальный взгляд Брокельт, – от летнего состава нашего взвода остались только мы. Да еще помощник адвоката. Возможно, кто-то еще вернется из госпиталя. Францу Роту осколком оторвало ногу. Выше колена. Эрих Биндер тоже не вернется. Ему ампутировали кисти обеих рук. Горн, Шнайдер, Герменс и Лехнер пропали без вести еще в июле, когда русские прорвались на Хотынец, и мы лесами выбирались из окружения. Рейнальтера, Хольцера, Вильда и лейтенанта Шнейдербауера похоронили в начале октября. Русские снова атаковали крупными силами, пытались прорвать фронт. Нас бросили их остановить. Заварушка, скажу я тебе, была такая, что в роте больше не вспоминали бои под Хотынцом.

– Так что, Бальк, теперь наша очередь, – мрачно усмехнулся Гейнце.

– Мужики!^[2] А не выпить ли нам по этому поводу? – И Брокельт вытащил из-под деревянной кровати гранатный ящик и распахнул его. Блеснули зеленым мутноватым стеклом бутылки.

В тот вечер ветераны взвода устроили в его честь настоящую пирушку, на которую пригласили даже нескольких девушек из местных. По очереди играли на аккордеоне и хором пели «Лили Марлен». Если бы об этом узнали в штабе батальона или даже гауптман Фитц, Гейнце, как командир опорного участка, вряд ли бы избежал сурового наказания. Самое маленькое, его бы на время отстранили от командования взводом. На время, потому что лучшего командира взвода, чем фельдфебель Гейнце, не было во всем батальоне.

А утром Гейнце назначил Балька первым номером в расчет МГ-42.

На восточной окраине деревни, видимо, еще до морозов, прямо в землю был врыт сруб примерно три на три метра с глубокой узкой амбразурой, обращенной в сторону леса. Бальк отвел ствол Schpandeu, установленного на станке, и выглянул в тщательно замаскированную узкую щель амбразуры. Отсюда прекрасно просматривался склон с восточной, юго-восточной стороны и край поля с северо-западной стороны деревни. Вдобавок ко всему в лесу, который начинался метрах в трехстах от крайних дворов, были сделаны просеки. Они расходились лучами и, таким образом, пулеметный расчет вполне мог контролировать ближайший участок леса.

– Надо посматривать за лесом, – сказал Бальк второму и третьему номерам.

Снегопад вскоре прекратился, и Бальк увидел извилистую ленту дороги. Именно по ней он пришел сюда. Значит, на дороге в лесу вполне могли быть русские.

Третьим номером в расчете был тот самый пулеметчик, восседавший в коляске, которому Бальк по ошибке, а больше всего на радостях, что наконец-то прибыл в свой взвод, отдал честь. В конце концов, он отдал честь не этому незнакомому мордовороту, с добродушной улыбкой, а своему славному взводу и всем тем, кого уже нет. Третьего номера звали Эрвин Пачиньски. Эрвин и в действительности оказался добродушным увальнем. Говорил на мягком силезском диалекте. Мать его была наполовину полька, наполовину бессарабка, а отец немец. Эрвин родился и вырос в деревне. До призыва в армию работал на ферме, принадлежавшей его родителям. Эрвин простодушно признался, что после победоносного польского похода, когда все юноши в его деревне буквально грезили военной формой, он хотел было вступить в гитлерюгенд.

– Ты рассказываешь об этом уже девятнадцатый раз, Эрвин! – заорал, багровея, второй номер Вилли Буллерт. – Сколько мы здесь гнием? Четыре с половиной месяца! А это значит – восемнадцать недель! Восемнадцать, Эрвин! А не девятнадцать! Ты начинаешь рассказывать свою историю слишком часто! Не чаще одного раза в месяц! Иначе мы поссоримся.

Буллерт не на шутку злился. И надо было его остановить. Но Бальк решил помалкивать и слушать. Во взводе все же многое изменилось. Дисциплина здесь, в России, решала не все. Нужно было понять, кто есть кто в подразделении.

– Ты что, до сих пор жалеешь, что тебя не зачислили в эту кровавую свору конченых ублюдков?! – не унимался Буллерт, но на губах его вздрогнула усмешка. – Переживаешь, что не попал в СС?! Не сделал карьеру!

– Ни о чем я не жалею. Просто стало неприятно, что меня сочли в какой-то мере неполноценным немцем.

– Расово неполноценным, ты это хотел сказать?

– Да.

– А скажи, Эрвин, тебя твоя жена таковым не считает? В смысле полноценности.

– Да вроде бы нет. У нас с ней полная гармония.

– Ну вот. Чего тебе еще надо? Твоя жена умнее всех этих недоносков с золотыми партийными значками и их теориями. По их теории иваны и вовсе недочеловеки. Но что-то я до сих пор не видел ни одного из них с каменным топором. Посмотри, как они воюют! И оружие у них хоть куда! Отличные автоматы. Прицельная дальность стрельбы больше, чем у наших МР40. А какие танки!

– У нас теперь танки тоже хорошие.

– Да. Но их мало.

– Моя просьба была отклонена по формальной причине, – продолжал свою историю третий номер, – но я-то понял, что все дело в моей матери, в ее польском происхождении. Особенно переживал отец.

– Ты знаешь, что сказал о поляках наш взводный? – Помощник адвоката решил, видимо, подступиться к несостоявшемуся члену гитлерюгенда с другого бока.

И Бальк, и Пачиньски вопросительно посмотрели на Буллерта.

– Гейнце сказал, что поляки – самый скверный народ, живущий в Европе, что они ничуть не лучше, чем мы, немцы. И взводный прав! Не обижайся, Эрвин. Я не хотел обидеть твою мать. Прости. Но Гейнце все же прав.

– По поводу поляков?

– Да.

– Может быть. Потому что по поводу полек он ничего плохого не говорил. Наоборот, он не раз упоминал об их некоторых прелестях.

– Заткнись, Вилли. Посмотри в поле. Иваны пожаловали.

– Без артподготовки?

– Подожди…

И тут взвизгнула первая пристрелочная мина и рванула землю, смешивая ее с серым снегом, перед самым срубом. Мины им были не страшны. Сруб, основательно врытый в землю, имел толстый, в три наката, потолок, на накатнике метровый слой земли. Землей были засыпаны и стены. Единственное, что могла натворить мина, так это попасть в вентиляционное отверстие. Но и оно имело колено – на случай, если иваны подберутся совсем близко, в «мертвое» пространство, и вздумают забросать ДОТ ручными гранатами. Прямое попадание мины батальонного миномета вентиляционная отдушина тоже вполне выдержит. Стоило опасаться только тяжелых гаубиц. Только они могли пробить их укрытие своими мощными снарядами. Но гаубиц у русских на этом участке не было. Во всяком случае, пока данные о них отсутствовали.