Грядущего лик – дик.
Сегодняшний день – пуст.
Случаен любой миг.
Напрасен любой Пруст.
А мир, как всегда, – глух,
Слеп, заметает след,
Нем, невесом, – пух
Весомей, чем этот свет.
Ну, где он, Тристан? – Прах.
Изольды костяк? – Пыль.
Героя несёт в штанах
Больной мочевой пузырь.
Сизиф? – Тот еще жив,
За камнем пошел вниз, —
Творить свой дурацкий миф,
То есть чей-то каприз.
1970
Жизнь не исправить ни молчком, ни вслух.
Желтеют листья в ней, течет ручей.
Смешное тело в ней, тщеславный дух,
И каждый миг её ни твой, ни чей.
И где концы её, не разберёшь.
На землю падает январский снег.
Сто тысяч лет ему и хошь не хошь,
Он так же холоден, как человек.
А слов не найдено и где отвес,
Чтоб выверить всю эту пустоту
Вокруг, в которой веселится бес,
Крича: «Поэт? – Ату его, ату!»,
Вопя и воя над чужой рекой,
Где не свернуть и не найти пути,
Где можно лишь вот так себе идти,
На жизнь махнув,
На жизнь махнув рукой…
1972
Боже, спаси меня, грешного.
Боже, я так изолгался.
В омуте царства кромешного
каплей воды притворялся.
Господи, это сознание
малости, капли, кружения
стало моим, да и ранее
чувство кораблекрушения
жило во мне. Словно камешек
шел я ко дну. Нынче вечером,
Господи, дай мне хоть краешек
неба увидеть. Мне нечего
ждать. Ни друзей, ни радетелей.
Весь я – унынье и жалоба.
Есть ли Ты, Господи, есть ли Ты?
Господи, видишь ли малого?
Если Ты рядом, то выслушай.
Если вдали, дай знамение.
Слёз моих озеро высуши,
Плачей моих наводнение.
Боже, кощунствую в немощи!
Видишь, я весь потерялся.
Висельник царства кромешного,
Я ведь живым притворялся.
Вот я, один, без свидетелей,
капля Твоя, но немилая…
Есть ли Ты, Господи, есть ли ты?
Если Ты есть, то помилуй мя…
1972
Я снова в чаше бытия
Лишь капля боли.
Учусь искусству забытья
Своей неволи.
Не знать, не помнить, не искать
Начал паденья.
Боюсь и другу доверять
Свои сомненья.
Опять в сентябрьские дожди
Иду как в рабство.
Так встарь побитые вожди
Сдавали царство,
Чтобы под белое в разлив,
Разлив забвенья, —
Не вспоминать излишний миф
Об избавленьи.
Пока идет процесс литья,
Закалка стали, —
Сгорает в домне бытия
Тростник Паскаля.
1972
Молчать и слушать – большего не надо.
Склоняться сердцем к музыке стихов.
Твои следы искать в аллеях сада,
Себя искать в сумятице веков.
Дышать и думать – этого довольно.
Всё остальное – можно стороной.
В пустое небо над собой
Подымешь голову невольно
И видишь двух ворон чуть к северу от юга,
И слышишь «невермор», а не курлы-курла,
Опустишь голову, – а верная подруга
Уже сажает из горла…
1972
Всё ясно нынче:
Жизнь так прекрасна
И чисто, ясно
Звучит хорал.
Но как ни странно,
Мир так же болен
И тих и тёмен
Ночной канал.
И так же, в общем,
Заходит солнце,
Восходит солнце
И верь, не верь, —
По переулкам
Всё так же бродишь,
И не находишь
Ни дом, ни дверь.
Лишь звук органа
В полночной мессе
В даль поднебесья
Порою путь
Укажет. Ладно,
С крестом, с кастетом, —
Речь не об этом,
Не в этом суть:
Найдешь опору
И в то же время
Свободы бремя
Отбросишь прочь, —
Но только после,
От сна очнувшись,
Вновь, оглянувшись,
Увидишь ночь.
А так, всё ясно, —
Жизнь не напрасна,
Когда так классно
Звучит хорал.
Но лучше, право,
Сей мир-отрава,
И Богу слава,
Что есть канал.
1972
Над крышами Сената и Синода
С утра натянут равнодушный холст.
С него стекает дождь на серый мост.
В квартирах никакое время года.
Вода в реке, наполнена водой
с небес, когтями брызг скребёт граниты
тюремных стен. Ворота приоткрыты.
Острог сыреет, временно пустой.
Всё моросит. Срываются с карнизов
разрывы капель. Воздух населён
селёдкой с пивом. Серый как бетон,
летает бес меж куполов и фризов.
Всё то же небо, те же колера
над крышами Сената и Синода —
всемилостиво нам даны: свобода,
Суворов, Пушкин, русское ура,
огромное, как мать вчера,
и хер на месте небосвода.
1972
Теперь я слов твоих прошу
Как подаянье.
Как в тайну тайн теперь гляжу
В твое молчанье.
Жду хоть улыбки на губах
И, будто болен
Я этой памятью, во снах
Кричу – виновен!
Виновен в том, что потерял,
Что был спокоен,
Что жизнь на слухи разменял,
Во всём – виновен.
1972
Я теряю тебя,
Не успев обрести.
Опасаясь любить,
Не хочу отпускать.
Лишь слова теребя,
Повторяю «прости…»
Не умея забыть,
Не могу укорять
Ни друзей за смешок,
Ни себя за разлад.
Мне бы легче не быть.
Мне любить тебя лень.
Я, наверно, смешон,
А они говорят:
«Кто боится любить,
Превращается в тень».
1973
Город унылых стад
Как из банки сардинку,
Дождь попивая в такт,
Варит меня под сурдинку.
Тих. Безоружен. Мал.
Гол. Переварен до мозга.
Сзади – дворов провал.
Прямо – судьба из воска.
Вечер. Вползаю в дом.
Сплюнут. Изжёван. Втоптан.
С той же, как дядя Том,
Кожей убитых оптом.
1973
Утро. Четыре часа.
Капает серенький дождь.
Веришь ли ты в чудеса,
Маленький выродок-вождь?
Ты ли мятеж возгласил
С форума, славен вовек?
Ты ли триумфа просил
Из-под опущенных век?
Ты – позабыл и сменял
Войско, народ и сенат
На выпивоны менял,
Маленький бука-легат.
Кто ты? Куда ты? Зачем?
Брось, не ершись, дурачок!
Нечего плакать. Ничем
Не выделяйся… молчок…
1973
Вот мир, он кажется велик,
а он, как девственница, мелок,
и в нем, как некий недомерок,
ничей пульсирует язык.
Его бы выманить сюда,
ему бы дать обозначенья,
но как застывшая вода,
он пребывает без движенья.
И я не в силах превозмочь
мою больную безъязыкость:
какая выспренняя дикость —
пытаться выговорить ночь.
И речь в дешевые ходы
уходит, в трюки и намеки.
Сплошным синонимом беды
Становятся её упрёки.
А мир по-прежнему молчит,
не выдавая тайну слова.
И вместо говора живого
Сухая проповедь звучит.
1974
Я думал – жить. А эва – Ленинград!
Хрустит ноябрь, по лужицам ломаясь.
Писатель, в коммуналке маясь,
Скрипит пером, описывая сад.
Там человек в снегу. Пал? Перепил?
Теперь бы вспомнить, как там было летом,
Пока февраль костлявым пистолетом
Стучит в окно, страдая без чернил.
Но нет чернил. И крови нет. И жизни.
И друга нет. И даже нет врага.
Ты мне не веришь? Ну-ка, свистни,
Увидишь, – нету ни фига.
1974
Самой малой малости
Выпросишь едва ли,
Шуточки да шалости
Льдинкою в бокале.
Вечером стаканчики,
Сдвинутые в ряд.
Мысли-одуванчики
К ночи облетят.
Хохмочки да сплетенки —
Весело и смело.
Мысли-перманентики
Завиты умело.
Доводами давними
Выдуманных слов
Скрыты, как за ставнями,
Душу – на засов.
Молодость проносится
Винною отравой.
Загнана околица
Городом-облавой.
Речи медоустые
Стряпают кисель.
Кружится без устали
Ваша карусель.
1974
Всё что-то наобум, всё как-то невпопад
Я делаю теперь, а, впрочем, как вчера, —
По-прежнему боюсь кружков, дружин, бригад
И в одиночество смотрюсь по вечерам.
И чистая вода, – уменье детских лет
Разгадывать людей, – сквозь пальцы утекла.
Я был когда-то здесь. Меня здесь больше нет.
В Разъезжей улице у Пятого угла.
1974
Я слышу всё одну и ту же фразу.
Всего глупей, что даже и во сне,
уподобляясь вражескому джазу,
мой слух импровизирует во мне.
Зачем Господь даёт сначала память,
а не склероз? К чему сей диамат?
Шесть слов как будто нищему на паперть
ты бросила, – вот объективный факт.
И по ночам, днём, утром, час за часом,
от мозга моего неотделим,
то глухо, как придавленный матрасом,
то как в казарме, пьяный в пух и дым,
твой голос повторяет раз за разом:
«Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»
«Мне тяжелей, – ведь я лгала двоим…»
На насыпи завыла электричка
и где был Крым, там сразу стал Нарым,
и навалилась ночь-алкоголичка.
Я всё еще пытался по привычке
пробить с налёту штукатурку слов,
грыз кирпичи, перебирал отмычки, —
но был из победита их покров.
А в поле за последними домами,
где обрывался гад-микрорайон,
уже клубился дым, уже тенями
он наползал на нас, он был как сон,
в котором задыхался я ночами
десятки раз, предчувствием смятен.
Десятки раз, предчувствием смятен,
во сне я видел наш последний вечер
и гад-микрорайон. И он и он
как Бегемот мне прыгали на плечи,
и зажигал фаллические свечи
знакомый мне по пьянкам сукин сын
и начинались поцелуи, речи
каких-то несоветских образин,
и снилось мне, что твоему отказу
я отвечаю залпом в абажур,
где то ли Бегемот, то ли Амур
качается, в меня швыряя вазу,
и каждый раз кончался этот сюр
дурацкой фразой: «Коли так, то – сразу…»
Дурацкой фразой: «Коли так, то – сразу…»
я бредил наяву. Я думал, я помру.
Как ржавый флюгер утром на ветру
над бездной улиц, полных диабаза,
я сковырнусь, – и книзу головой.
И эту жизнь с ее пустыми днями,
чтоб ног твоих не вспоминать плечами,
я разобью о камни мостовой.
И вот – свершилось. Злее час от часу
меня терзает голос дорогой.
Но в общем-то я всё еще живой,
еще хозяин и душе и мясу,
и буковок я не рассыпал строй,
но взяв в ладонь, поднёс поближе к глазу.
Но взяв в ладонь, поднёс поближе к глазу
я дуру-мысль о дезертирстве в ночь
и повертев, её отбросил прочь
и сапогами затоптал заразу.
Лишь память не сумел я превозмочь.
Тут все мои старания ни к чёрту.
Слова твои во мне еще не стёрты.
Особенно, когда приходит ночь…
Ну ладно, значит снова без тебя.
Днём. Утром. Вечером. Все чаще. Все привычней.
Вот одиночество, дружок мой закадычный,
меня приветствует, по комнате скрипя
пустыми половицами. Надёжно
его присутствие. Ну ничего, жить можно.
1975
О проекте
О подписке