Смерти как полного уничтожения нет. В каждом из нас таятся тысячи прожитых и непрожитых жизней. Надо лишь иметь веру и смелость увидеть в своей одинокой волне движение океана вечности. И тогда мы прозрим глубинную нашу суть, найдем смутно видную цель и поймем всегда ускользающий смысл…

Мое знакомство с этой рукописью произошло жарким летом 198… года, когда я был аспирантом Института всеобщей истории. В отличие от многих отпускников, бежавших из каменных джунглей Москвы на дачные участки или морские пляжи, я не уехал в родной город, где в зелени парка над великой рекой мне было так хорошо гулять и думать. Две причины побудили меня отказаться от возвращения домой. Во-первых, я с тоской представил, как буду выслушивать жалобы матери на ушедшего от нас отца, привычно изумляться фронтовым историям деда, ходившего в разведку за «языками», и наставлять младшего брата, которому не терпелось перед армией стать мужчиной. Во-вторых, я не хотел потерять найденную по случаю подработку, скромные доходы от которой дополняли аспирантскую стипендию и позволяли мне сводить концы с концами в столичной жизни, полной соблазнов для молодых провинциалов.

Вот уже месяц я носил звание «стрелка-контролера» вневедомственной охраны одного из районов Москвы. На деле же работал вахтером в закрытых на лето техникумах, малолюдных складских помещениях или неприметных учреждениях. Все мои труды состояли в том, чтобы день просидеть или ночь продержаться. После смены, за которую платили 5 советских рублей, меня сменял другой «стрелок». Чаще других приходила Эльвира Филипповна – дородная дама с обиженным лицом и туманным прошлым, которая начинала разговор с доверительного признания, что она происходит из польской дворянской семьи, а заканчивала неизменной просьбой одолжить ей червонец до получки. Настырнее нее был только наш бригадир Алексей Германович, называвший себя «морским волком на пенсии». Он любил приходить к подчиненным с проверкой в самое неожиданное для них время, и, дымя в лицо «Беломором», распекать тех, кого не сразу находил на своем посту. На жалкий лепет оправданья бригадир отвечал полной понимания людских слабостей улыбкой: плавали – знаем.

Однажды в июльский субботний вечер я дежурил, лежа на диване в одной конторе, и грезил о том времени, когда обзаведусь кандидатской степенью, зарплатой доцента и женой-красавицей. Находясь в сладком дурмане, я вдруг вспомнил, что забыл поздравить с днем рождения Вячеслава Несторовича, под руководством которого второй год корпел над диссертацией о переселении племени ютов в Британию. Зная мнительный характер шефа, я спешно набрал его номер, уповая на то, что он скрывается от жары на подмосковной даче, недоступной для телефонных звонков. Вопреки моим заботам о его здоровье, на другом конце линии мне ответил знакомый глуховатый голос. Сухо поблагодарив за поспешные слова запоздалого поздравления, наставник тут же занялся моим воспитанием. «Что вы себе позволяете, – раздраженно бросил он, – не выходя на связь со своим научным руководителем? У меня для вас есть задание, которое вы должны выполнить со всей ответственностью». И не терпящим возражения тоном шеф потребовал, чтобы завтра в 10 утра я был у него на квартире.

На другой день я едва не проехал нужную остановку, заглядевшись на светловолосую девушку в алой блузке и синей юбке, талию которой охватывал модный в том сезоне пояс из желтых металлических колец. Со вздохом проводив ее взглядом, я поспешил к подъезду новой «высотки», в которой Вячеслав Несторович проживал со своей третьей женой на Юго-западе Москвы. Поднявшись на идущем с натугой лифте, я позвонил в указанную мне квартиру, и дверь открыла женщина в домашнем халате. Супруга моего шефа была дамой средних лет, с еще красивым, но уже утомленным жизнью лицом, которая не сразу поняла, кто я такой и зачем пришел. Разрешив с моей помощью этот вопрос, она громко произнесла: «Вячик, это к тебе!», – и неясно указав мне путь, скрылась в ванной комнате. Я минуту постоял в раздумьях, пока не услышал оклик шефа, который расслабленно-повелительным голосом призывал меня к себе. Когда я вошел в его кабинет, мне открылась незабываемая картина.

В центре комнаты, в окружении шкафов и стеллажей, полных книг, журналов и папок, на кресле восседал Вячеслав Несторович с высокой думой на челе и мокрым полотенцем в руке. Мой руководитель был еще нестарый человек, с мускулистым телом и волевым лицом, мужественность которого скрадывали роговые очки с толстыми стеклами и зачес длинной жидкой пряди на раннюю плешь. Душу Вячеслава Несторовича раздирало противоречие между честолюбивым стремлением оставить след в мировой науке и необоримым влечением к крепким напиткам, отчего на его лице застыло выражение тоскливого беспокойства. Как двуликий Янус он мог быть и душой компании, умевшей очаровать смелостью суждений молодых сотрудниц и студентов старших курсов, и склочным субъектом, который ввязывался в пустые ссоры с коллегами и по мелочам тиранил своих аспирантов. Но историк он был от Бога, и если бы пагубная склонность не помешала ему закончить многолетний труд по эволюции общины у рипуарских франков, он стал бы если не академиком, то членкором.

При виде меня шеф отбросил полотенце в сторону и заговорил властным и тихим голосом, по привычке закинув руку за голову:

– Я вызвал вас, чтобы сообщить приятное известие. Из отдела редких книг Ленинской библиотеки нам доставили артефакт – латинскую рукопись неизвестного автора. В сопроводительном письме сказано, что она была найдена в 45-м чуть ли не в личной библиотеке Розенберга. 40 лет у архивистов не доходили до нее руки, пока не было принято решение вернуть ее с прочими раритетами в ГДР. Только тут музейные работники спохватились, что рукопись не проходила исторической экспертизы, и переслали ее копию в наш институт. Руководство могло направить ее Гуревичу, однако доверие было оказано мне. Я пробежал глазами рукопись, но события, описанные в ней, довольно темны и далеки от моих интересов. Между тем часть их происходила в Ютландии. Поэтому я вспомнил о вас, ведь вы изучаете ютов, да и латынью владеете недурно. Займитесь переводом и, чем черт не шутит, может эта летопись будет посильнее, чем «Gesta Danorum»¹, хотя, на первый взгляд, она кажется исторической подделкой. Сроку вам дается полтора месяца, и чтобы не позже 25 августа у меня были перевод и ваши выводы!

С этими словами наставник вручил мне пухлую папку с бумагами и царственным мановением руки послал выполнять оброк.

Так в моей жизни появилась эта летопись, которая первый раз предстала в виде изрядной стопки «ксерокопий», как мы тогда называли любую продукцию копировально-множительной техники. Качество копий страниц оказалось невысоким, и, чтобы разобрать отдельные буквы и слова, мне приходилось вооружаться лупой, но в целом рукопись была в состоянии, доступном для чтения и понимания. Обложившись словарями, одолженными у Вячеслава Несторовича, я принялся за работу. Хвала Светлане Алексеевне, преподавателю латыни на нашем историческом факультете, язык Цезаря и Вергилия я знал прилично. Ведь я был одним из немногих, кто удостоился оценки «хорошо» от этой строгой дамы, у которой сдать экзамен с первой попытки среди студентов считалось большой удачей, а получить «отлично» – ненаучной фантастикой. Я сначала делал черновой перевод, а затем переписывал его набело, выбрав образцом для подражания исландские саги, сборник которых имелся в моей библиотеке в общежитии.

Не скажу, что рукопись сразу увлекла меня. Люди в ее начале уходили быстрее, чем я запоминал их имена. Отталкивали грубость и жестокость нравов, а также логика поведения, присущая средневековым варварам, но нелепая для современного человека. Более же всего раздражали комментарии неизвестного автора, который порой едко высмеивал все им написанное. Но постепенно я проникся его историей, овеянной романтикой «прекрасного и яростного» мира, который вблизи выглядел более яростным, чем прекрасным. Нечего и говорить, что перевод отнимал у меня много времени, и я трудился над ним не только в общежитии, но и на новой работе. К моему удивлению, члены вольного братства стрелков отнеслись к моему занятию с интересом и даже почтением. Алексей Германович, уважительно взирая на листы, испещренные латиницей, и отгоняя от меня дым своей папиросы, предрек, что за их перевод начислят хорошую премию, с которой мне следует «проставиться». А Эльвира Филипповна даже перестала просить у меня деньги, очевидно, полагая, что в скором времени я достойно вознагражу благородную женщину, которую лишь нужда толкнула на заработок, подобающий одним плебеям. Так, окруженный вниманием и заботой коллектива, я переводил нежданно попавшую ко мне рукопись. И вот, что у меня получилось…

«В конце была слава, и слава избрала мужа, и стал он мужем славы. Жизнь всякого длит слава его, когда его не станет, и по ней мир судит о нем. Славой ценится человек, ведь она манит людей, словно пламя в ночи. И среди многих смертных, чьи имена забыты, живет память об избранных, слава которых сияет, как далекие звезды, пока стоит наш мир, и тьма не скроет его.

Я вижу это ясно, так как уже занес ногу над пропастью, на дне которой меня ждет забвение. Мне все равно, где пребудет мой дух после смерти, – в ледяных ядовитых потоках, чем устрашал меня в детстве отец, в неугасимом подземном пламени, как уверяют слуги распятого бога, или развеется с дымом погребального костра, зажженного моим внуком. Но дабы прогнать мрачные думы, которые, словно змеи, свили гнездо в моем сердце, напоследок я хочу поведать о человеке, смерть которого не один раз, а дважды подрубила меня под корень.

Много зим, живя в страхе, я по крупицам собирал его жизнь из рассказов людей, знавших его в отрочестве и зрелости, в радости и печали, в мудрости и безумии. Выведал я у них и о делах его родичей. Теперь я вызываю тени прошлого и готов открыть все, что мне известно о нем. Ибо некого мне больше бояться после того, как умерла та женщина, прекрасная и убийственная, будто солнце для выходца из могилы, коим я стал со дня последней встречи с ним».

I

Эта сага начинается с того, что в древние времена жил человек по имени Хельги². Он был высоким, статным и сильным мужем, с лицом красным от солнца и ветра и волосами белыми, словно морская пена. Нрав его был похож на морскую бурю, в сердце которой царит покой, а вокруг ревет и кружит ветер. Он плавал на ладьях к датским островам, сходил с людьми на берег и навещал богатые дворы. Семьям, которые привечали его пирами и дарами, Хельги зла не делал. Но тем, кто отказывал ему в угощении, не следовало ждать от него добра. А погулять Хельги и его люди умели: за один присест они съедали и выпивали столько, сколько хозяевам и работникам хватало на месяц. Хельги всегда приходил с моря и уходил в море. Даны³ не знали, чей он сын, где его отчина и откуда его гриди⁴. Многие желали ему удачного плаванья, да немногие – скорого возвращенья.

Жил тогда человек по имени Сигар, сын Атли. Он был самым богатым бондом⁵ на острове Самсей⁶. За какое бы дело он ни брался, все ладилось в его руках, и добро само плыло к нему в руки. Сигар был хозяин радушный, любезный и охочий до новостей. Он как нельзя лучше принимал Хельги и его людей и до ночи готов был слушать их рассказы. Много раз гости звали его пойти с ними за море, но Сигар отвечал, что ему не на кого оставить усадьбу. Он охотно состязался с ними в играх и порою брал верх, так как был силен и ловок. Лишь самого Хельги он ни разу не сумел или не захотел одолеть. Сигар угождал вожаку этой буйной ватаги, чем мог, и вскоре тот стал называть его своим другом.

Однажды ладьи Хельги пристали к острову Самсей вместе с кораблем, который островитяне прежде не видели. По сходням с него сошли молодые женщины в сверкавших на солнце кольчугах, с короткими копьями и расписными щитами. Впереди гордо ступала дева в красном платье и синем плаще с алой повязкой на лбу и золотыми запястьями на руках. У нее были русые волосы, вьющиеся на ветру, кожа нежная, как яблоневый цвет, синие глаза искрились улыбкой, и свет будто следовал за ней. Девушку звали Свава⁷, и Хельги держался с ней как с дочерью конунга⁸. Он сказал Сигару, что между ними все уже слажено, и вскоре быть великой свадьбе. Гостья заняла почетное место в усадьбе бонда, изумляя ее хозяина красотой лица и мудростью речей. Люди Хельги верили, что Свава охраняет вождя от всяких бед и, пока она будет рядом, ему не грозит никакое лихо.

Хельги и его невеста провели у Сигара всю зиму. Они пировали и веселились, не задевая соседей, и все люди были очень довольны. Весной Свава с подругами отплыла к отцу, взяв с Хельги обещание не покидать без нее Самсей. Но вскоре вождь получил вызов от кровного врага, дух его закипел от жажды боя, и он устремился на встречу с ним. Тщетно самые разумные из его людей вместе с Сигаром пытались отговорить Хельги от поспешной поездки. Не медля, вышел он в море, и Сигар, обуреваемый тревогой, впервые вращал весло на его ладье.

Когда вернулся корабль Свавы, Хельги уже не было на Самсей, и никто не мог сказать, где его искать. Днем княжна затворялась в доме Сигара, а по вечерам выходила на берег моря, пока солнце не тонуло в его водах. Однажды она вернулась в сильной печали и велела подругам отплыть с острова. С той поры Свава стала молчаливой, и никто больше не видел ее светлой улыбки. Когда к Самсей подошла ладья Хельги, его не было на борту. По сходням, как безумный, сбежал Сигар, который кинулся к дому, не замечая людей. Тяжело переводя дух, он поднялся к Сваве и сказал ей, что им надо спешить, чтобы застать Хельги в живых.

По пути Сигар открылся княжне, что Хельги был вызван Альвом, сыном Хродмара, биться на мечах у Волчьего Камня. Как пошел бой между ними, Хельги порубил все щиты Альва, сохранив один свой⁹. Не желая, чтобы говорили, будто он одержал победу над беззащитным, Хельги отбросил щит и пошел на Альва с мечом. Только зря он так поступил: благородно, но нерасчетливо. Ведь на нем была простая кольчуга, а на его враге – двойная¹⁰. Стали они биться, и хотя Хельги не раз пустил Альву кровь, ни одна рана не была глубокой. Альв же нанес обманный удар и поразил вождя под сердце. Чувствуя, как жизнь вытекает из него по капле, Хельги послал за невестой, чтобы она пришла к нему раньше смерти.

Сигар отвез Сваву на малый остров, где лежал раненый вождь. Хельги был еще жив и говорил с ней. Он просил подругу выйти замуж за своего брата, но она не желала делить ложе с другим мужчиной. Свава сказала, что ждет от него дитя, и просила дать ему имя. Тогда Хельги велел привести Сигара и наказал ему оберечь жену и ребенка. Затем он скончался, был перевезен на Самсей и погребен в большом кургане, который три дня насыпали люди. Справив тризну по вождю, его гриди подались за море, а княжна в ожидании родов осталась в усадьбе Сигара.

После смерти Хельги Свава сперва жила надеждой на месть Альву, а потом ее будто подменили. Все чаще она пропадала из дома, и люди находили ее лежащей на кургане Хельги. Жених словно призывал ее из могилы, и она уже была не в силах противиться этому. Когда в начале зимы¹¹ пришло время родов, призванные женщины не могли облегчить ее муки и извлечь младенца на свет. Тогда Свава поманила к себе Сигара и тихо, но внятно произнесла:

– Моя любовь к Хельги такова, что не могу я ни жить без него, ни дать новую жизнь. Чтобы его род не пресекся, вырежи ребенка из моего чрева. Коль будет сын, дай ему имя Торбьёрн¹². А родится дочь, пусть назовут как мать…

И столько было власти в ее взгляде, что заголосившие повитухи разом умолкли, а окаменевший под ним Сигар обнажил свой меч и склонился над ней. Всюду витал запах крови и ужаса, как на бойне, но мать, прокусив себе губы от тяжких мук, простилась с жизнью не прежде, чем вдохнула ее в сына. Когда палату огласил последний женский стон и первый детский крик, Сигар поднял на окровавленных руках крупного младенца, которого он окропил водой. Сваву похоронили в кургане Хельги, и Сигар поставил над ней надгробный камень¹³. Но их ребенка он не отвез ни отцу Хельги, ни отцу Свавы. Люди говорили, что, если сын Хельги похож на отца, то не такому наставнику следует улучшать его нрав.

«Достойна мать, отдавшая жизнь за дитя. Но не ждите от сына, погубившего мать с рожденья, что он будет щадить сынов других матерей».

II

Торбьёрн, сын Хельги, с детства не был похож на сыновей бондов. Он нипочем не хотел врастать в землю под сенью крепкого, как сам хозяин, дома Сигара. Торбьёрн бежал от работ по дереву и железу, скучал при осмотре стад и полей и терпеть не мог следить за рабами. Но, презирая мирный труд, он был готов с утра до вечера драться с мальчишками на кулаках или палках. Когда же Сигар укорял его за леность, сын Хельги с веселым вызовом отвечал воспитателю:

– Герой рожден для ратных дел, а не для мужицкой доли.

Это очень удручало хозяина усадьбы, и, дабы вразумить строптивого юнца, он решил было перейти от ласки к таске. Но если сердечное слово делало Торбьёрна добродушным щенком, то поднятая рука превращала его в озлобленного волчонка. Тогда, вспомнив, что вода закаляет железо не хуже огня, Сигар избрал другой путь. Питомец давно просил приучить его к владению мечом и боевым топором. Вот бонд и пошел отроку навстречу – в обмен на его работу в усадьбе. После этого старый и малый некоторое время прожили в ладу. Но от этого нрав Торбьёрна менее буйным не стал, поэтому, переколотив своих однолетков, он принялся за ребят постарше. Никто из жителей Самсей был ему не указ, и только попреки от Сигара он сносил без гнева, отвечая на них шутками.

Когда Торбьёрну сравнялось шестнадцать зим¹⁴, он превзошел ростом и статью обычного мужчину. Тогда начал он разъезжать по дворам и задирать местную молодежь, вызывая людей на поединок. Многие парни, слывшие удальцами, не желали терпеть насмешек и выходили против него. Он же всегда побеждал их, порой нанося людям увечья. Вскоре ни один молодец не желал мериться силами с Торбьёрном. А на его вызовы парни отвечали, что у них есть дела поважней, чем биться с ним без всякого повода. Это сильно его раздосадовало.

Торбьёрн долго раздумывал, как принудить сыновей бондов к поединку, и, наконец, измыслил одну уловку, которая показалась ему забавной. К тому времени ему исполнилось восемнадцать зим, и Сигар уже заводил с ним речи о женитьбе. И вот едет он к одному молодцу, который недавно женился, и предлагает ему на выбор сразиться с ним или уступить свою жену. Тот хотел было посмеяться над его словами, но сын Хельги показал ему, что с ним не шутят. Делать нечего: пришлось принять вызов и лечь побитым на землю. После этого Торбьёрн стал навещать молодых мужей, предлагая им сходный выбор. Так как в то время не было человека, кто бы предпочел позор неудаче, он вновь получает желаемое. Но люди, которым он причинил обиду, встретились в одном месте и сговорились убить его.

Узнав об этом, Сигар собрал Торбьёрна в дорогу, сказав ему на прощание:

– Я не желаю тебе ни бесславья, ни гибели. Никто еще не сделался хуже оттого, что перестал озлоблять людей. Но раз уж ты не можешь прожить без этого, поступай так в других краях.

Сын Хельги, которому, по правде, уже наскучило жить среди травы и песка, с ухмылкой выслушал его наставленье и поехал пытать судьбу на чужбине.

III

За три года Торбьёрн побывал на Фьоне и Селунде, в Ютланде и Сканей¹⁵