«Он огонь умел глотать, он об стёкла спички чиркал…»

 
Он огонь умел глотать, он об стёкла спички чиркал,
Помнишь, как вы с ним гуляли в Ботаническом саду?
Он тогда был молодой, он хотел работать в цирке,
Он тянул ладони к небу, для тебя ловил звезду.
 
 
И пока ты под луной банку с пивом открывала
И под боком его жарким грелась, словно у костра,
Он шнурки тебе связал, чтобы ты не убежала,
И с тобою на скамейке целовался до утра.
 
 
Солнце встало, и привет, ты ушла искать другого,
Чтоб серьёзный был, при деле, чтоб не связывал шнурки,
Чтоб машину «Кадиллак» по Бродвею вел сурово
И держал на антресолях денег полные мешки.
 
 
Ох, вела тебя судьба по колдобинам, по кочкам,
Ох, валила тебя наземь, бесновалась, как в бреду.
Ты бы склеила тот день по осколкам, по кусочкам,
Как вы вместе с ним гуляли в Ботаническом саду!
 
 
Ты красивою была, адской страсти жаркий пламень
По тебе сто раз прошёлся, прогулялся, словно нож.
И остался узелок на шнурке тебе на память,
Ты над этим узелочком в уголочке слёзы льёшь.
 
 
Вот опять ты и опять, просыпаясь среди ночи,
Сад, скамейку вспоминаешь. Белый свет тебе не мил.
И в подушку, в простыню до утра впотьмах бормочешь:
«Ох, зачем ты меня, дуру, развязал и отпустил?»
 

1995

«Били в рельсу, вставал затемно, пониманье имел смолоду…»

 
Били в рельсу, вставал затемно, пониманье имел смолоду,
Лес валил, в штабеля складывал, об колено судьбой гнут,
Рвался, прыгал – дурной, дёрганый – расплеваться с зимой, с холодом,
И, по мертвой земле шлёпая, в дом войти, где тебя ждут.
 
 
Воля вольная, жизнь жалкая – подворотня, сквозняк, сумерки,
Снег в лицо, и пойти не к кому – этот съехал, а тот – сел.
Вдоль домов, возле стен граждане ходят смирные, как суслики,
И всплеснул старый клён ветками, удивляясь, что я цел.
 
 
Ветер тащит меня за угол, где потёмки – хоть глаз выколи,
Шарит, сволочь, по мне лапами, воет, рвёт на груди крест,
Мол, тебя здесь вообще не было, и тебя мы в гробу видели,
Не в гробу, так в петле – прочь иди, зал заполнен, и нет мест.
 
 
Прочь иду – прямо в даль светлую, где уроды снуют толпами.
Пусть верёвки, шнурки с нитками из меня впопыхах вьют,
Пусть душа на ветру скорчилась, только б знать, где свои, только бы
Свет в окне увидав издали, в дом войти, где тебя ждут…
 

1984

«Меня советский строй, как молот стопудовый…»

 
Меня советский строй, как молот стопудовый,
Утюжил, прессовал – хитёр, жесток, лукав,
А я крутил любовь с Лариской Комаровой —
Брюнеткой пышных форм, шалавой из шалав.
 
 
Я лирик. Это факт. Я пел стрезва и спьяну,
Мол, солнце ты моё, звенящая заря!
И подвиг трудовой мне был по барабану,
А светлый путь страны – вообще до фонаря.
 
 
В ударники труда я не прошёл по списку,
Точнее, всё проспал – я рано поутру
Лариске доставал из фантика ириску —
С похмелья, под сосной, в Серебряном Бору.
 
 
Стихи про мавзолей, про Ленинские Горки
У сверстников моих крутились в голове,
А я привержен был к портвейну «три семёрки»,
«Алжирское» лакал за рубль двадцать две!
 
 
Я в тему не вошёл, в чем фишка Первомая,
И что там учудил диктатор Пиночет.
С Лариской под луной в беседке выпивая,
Я так и не узнал, за нас он или нет.
 
 
Какие кренделя, какие я коленца
Выделывал тогда, я даже не пришёл
На общий сбор – клеймить врага и отщепенца, —
Того, в больших очках, что бомбу изобрёл.
 
 
Они там с бодуна жужжали, словно мухи,
Родной рабочий класс с трибуны горло драл,
А я в тот самый час за столиком в пивнухе
Амура со стрелой Лариске рисовал.
 
 
Я слушать не хотел комсорга-балабола —
Кто любит, тот уже не полный идиот!
Я Пушкина читать пытался для прикола,
Не ясно ни черта, но за душу берёт!
 
 
Да-да, иных уж нет. Санёк, дружище, где ты?
Ты кто? Ты наше всё! Теперь иной расклад —
Властители умов – советские поэты —
За бабки по щелчку с восторгом шестерят!
 
 
Ну ладно, пошумят, и всё, и в Лету канут,
А я, хоть не Шекспир, но тоже рифмовал —
Для храбрости махнув с соседом по стакану,
Лариске день и ночь сонеты вслух читал!
 
 
Она простила мне отдельные изъяны,
Мол, вижу, вот те крест, души твоей разбег,
Не все вокруг меня козлы и обезъяны,
Я знаю: есть один нормальный человек!
 
 
Её комсорг увел. Ей век не видеть воли!
А мне в строю стоять – ей-Богу, западло!
Я выпил. Я люблю. Друзья, чего же боле?
И соловьи поют, и на душе светло!
 

1999

«Люди едут в далёкие дали…»

 
Люди едут в далёкие дали,
Поезд птицей летит на восток,
Конвоир у окошка печален,
Сероглазый простой паренёк.
 
 
И вокруг ледяная равнина,
И луна холодна, высока,
Хоть с верёвкою лезь на осину,
Вот такая на сердце тоска!
 
 
Девки машут с перрона руками:
«Эй, давай, на ходу соскочи,
Мы накормим тебя пирогами,
Спать положим на тёплой печи!
 
 
Чаю выпьем с малиной из блюдца,
Пусть шумит в чистом поле камыш,
Пусть они все к чертям разбегутся,
Те, кого ты с ружьём сторожишь!»
 
 
Он бросает монетку на счастье:
«Эх, остаться б, да путь мой далёк,
Надо мчаться, и мчаться, и мчаться
На восток, на восток, на восток!»
 
 
Рыжий чуб – как костёр из-под шапки,
Девки машут, глядят на него:
«Эх, не будет ни мамки, ни папки,
Ни тебя и ни нас, никого,
 
 
Ни рассвета, ни звонкого смеха,
Только туча – как чёрный сапог,
Если ты, как дурак, будешь ехать
На восток, на восток, на восток!»
 
 
Вот и скрылось за ёлками солнце,
И рычит паровоз, как бульдог,
И несётся, несётся, несётся
На восток, на восток, на восток…
 

1985

«Мне любые дела по плечу…»

 
Мне любые дела по плечу.
Мне великая сила дана:
Стопку принял – и к девкам на крыльях лечу,
А иначе мне крышка, хана!
Я с восьмого стакана впадаю в экстаз,
Мне любви подавай – много, здесь и сейчас!
Я к Тамарке пришёл с бодуна.
 
 
Я с ума её родичей свёл.
Я по отчеству их величал.
А с утра, что и как я по пьянке наплёл,
Ни концов не найти, ни начал.
И брательник, и батя её, и племяш
Мне кричат: «Молодец, что проспался! Ты наш!
Вот и делай, чего обещал!»
 
 
Это финиш, ребята, конец.
Я своё огребаю сполна.
И уже, вон, снимает фотограф-подлец,
Как я в ЗАГСе стою с бодуна.
Мне на свадьбе селёдку суют прямо в пасть,
Не дают мне ни в спячку, ни в обморок впасть,
Бьют по рёбрам: «Держись, старина!»
 
 
Вот и новая жизнь, новый дом.
Мне положено нынче и впредь
Сериалы за круглым семейным столом
Про влюблённых дебилов смотреть.
Старый бравый полкан, отставник в галифе —
Тесть в районе торшера сидит подшофе,
Что-то хочет душевное спеть.
 
 
Дождь осенний прошёл стороной.
У Тамарки на сердце весна.
Теща с битой бейсбольной стоит надо мной:
Мол, хлебай своё счастье до дна!
Я в него улетел, как бульдозер в кювет.
Нет, ребята, не надо – таков мой совет —
В гости к бабам ходить с бодуна…
 

2001

«Он тащится чуть не волоком…»

 
Он тащится чуть не волоком
К тебе под конец гульбы.
Звонок по мозгам – как колокол,
Как звук боевой трубы.
 
 
За окнами – тьма бездонная,
Дома и деревья спят.
И ты открываешь, сонная,
Уже десять лет подряд.
 
 
С наломанной наспех вербою
Он на пол желает сесть.
Ещё не допили первую,
А он начинает лезть.
 
 
А он: «Да я на минуту лишь».
Ты шепчешь: «Постой чуть-чуть»,
И плечи во что-то кутаешь,
И ставишь на стол свечу.
 
 
Он режет лимон по-скорому,
Шампанское в рюмки льёт,
Цветы отвернулись в сторону,
И дождь по стеклу скребёт,
 
 
Мол, пусть он закусит влёгкую,
Хлеб-соль завернёт в кашне
И катится в даль далёкую
К любимой своей жене.
 
 
Глазами глядишь печальными,
Прогнать его нету сил.
Ты помнишь, как он под пальмами
Тебя на руках носил,
 
 
Как вы у причала падали
На мокрый песок плашмя,
И волны по гривам гладили.
И вечность уже прошла…
 
 
Он утром, как горький пьяница,
Лицо кулаками трёт.
Впотьмах к телефону тянется,
Кому-то чего-то врёт.
 
 
Ему хоть бы хны, похмельному.
Ты к стенке отводишь взгляд.
И кофе несешь в постель ему
Уже десять лет подряд…
 

1997

Песнь о любви и труде

Я очень люблю роман в стихах «Евгений Онегин» А. Пушкина. По ходу жизни я много раз к нему возвращался – перечитывал, думал о его героях, о том времени и т. д. Девяностые годы двадцатого века подарили много сюжетов любому пишущему человеку, мне в том числе. Некоторые события из жизни моих знакомых удивительным образом напомнили мне «Евгения Онегина» – на то она, считаю, и классика, чтобы время от времени становиться предельно актуальной. Меня не очень устраивают расклады, когда некоторые мои земляки (Онегин и Ленский, например) начинают ни с того ни с сего впадать в неправильное, на мой взгляд, состояние – см. финал пушкинского романа. Я написал произведение с более оптимистической концовкой. Совпадения имён моих героев с именами пушкинских персонажей носят довольно случайный характер.

Жанр моего произведения я определил как «песнь». Песней это не назовешь – не бывает таких длинных песен. Стихотворением тоже не назовешь. Мне и слово «поэма» не нравится в данном случае, а песнь – это когда хоть пой, хоть рассказывай столько времени, сколько хочешь, и ничего, нормально.

1

 
Ну, что тебе сказать, мой друг читатель? —
Что полон я по-прежнему огня
И что ещё не создан выключатель,
Который может выключить меня.
 
 
Во сне, и на ходу, и днём, и ночью
Я сочиняю песни о любви, —
Как будто вечный двигатель – точь-в-точь я, —
Попробуй ты меня останови!
 
 
Никто и не пытается, чего там?
Такое нынче времечко пришло, —
Стихи читать – как бегать по болотам —
Тоскливо людям, трудно, тяжело.
 
 
При численном глобальном перевесе
Тех, кто и букв не в силах распознать,
Народу я едва ли интересен —
На кой им хрен поэзию читать?
 
 
Обычно на всю голову контужен
Народ, который знает, что к чему,
И на простой вопрос: «Кому ты нужен?»
Я сам же и отвечу: «Никому» —
 
 
На первый взгляд, конечно. На второй же
Картина будет несколько другой,
Об этом речь пойдёт немного позже.
Ты потерпи, читатель дорогой.
 
 
Мне прошлая пора в который раз идёт на ум —
Эх, годы шли, катились – так и сяк, шурум-бурум, —
Пешочком ли, под горку кувырком ли.
Я песнь про эту пору сочинил, нашёл слова.
Друзья! Я расскажу вам всё, как было, но сперва
Со списком персонажей ознакомлю.
 
 
Женька – старый приятель мой, – нет, не Онегин,
Что у Пушкина в книжке, но жизнь говорит:
Если с бегом сравнить её, он в этом беге,
Хоть хромой, хоть какой, но всегда фаворит.
 
 
Вовка – тоже герой мой. Как в море подлодка,
Он таинственный весь – с целью девок завлечь! —
Ну, а так – наш обычный советский Володька,
Правда, тоже, как Ленский, с кудрями до плеч.
 
 
Кто ещё? Две блондинки – Танюха и Олька,
Здесь покажут они, что такое любить,
Ими будет такая исполнена полька,
Что кому, как не им, героинями быть?
 
 
Ну, и Пушкин. Кому это имя знакомо,
Тот со мной согласится – куда без него?
Кто он есть? Наше всё! Значит, он по-любому
Был и будет всегда элементом всего.
 

2

 
Короче, тут история такая:
Мы в ВУЗе были верные друзья,
На лекциях всегда сидели с края —
Танюха, Женька, Ольга, Вовка, я.
 
 
Ещё там были Славка и Валерка,
И рыжая, забыл уже, как звать, —
Тамарка? Нет, не факт, скорее, Верка,
И балаболка Нинка – ей под стать.
 
 
Учились мы, конечно, не особо,
Зато была гулянка – высший класс!
Какая, братцы, к чёрту, там, учёба,
Когда весна с ума сводила нас!
 
 
Да и зима, и лето – всё сводило!
Любимый ВУЗ устал от нас рыдать,
Нас карусель такая закрутила,
Что и словами тут не передать.
 
 
Я до сих пор, едва бокал наполню,
Давай орать: «Прекрасен наш союз!»,
При этом, если честно, слабо помню,
Как назывался этот самый ВУЗ.
 
 
Застой страны кому-то был противен,
А мы в упор не видели его,
И то, что Пентагон был агрессивен,
Из нас не колыхало никого.
 
 
Я помню: скверик, ливень – отморозок, буйный псих,
И мы под ним танцуем. В деканате нас таких
Терпели долго – полтора семестра.
Я был отчислен первым – заводила, дирижёр, —
В то время Веркин, Нинкин, да и Олькин ухажёр, —
Пошёл-ка ты отседова, маэстро!
 
 
Я пошёл, только мы всё равно тусовались,
Жизнь кипела вовсю, вермут лился рекой!
Помню, синие звёзды в реке отражались,
Это в парке пикник у нас вышел такой.
 
 
Женька в воду холодную шлёпнулся брюхом,
Типа, как бы, он вот он – смельчак, не слабак.
И хромого зайчонка с надкушенным ухом
Он в тот вечер отбил от бродячих собак.
 
 
Танька в оба глядела: «С такими-то знаться
Я не против как раз», – и на тесную связь —
Курс на Женьку взяла, и дрожащего зайца
Забрала и выхаживать дома взялась.
 
 
Всех она прогнала ухажёров залётных,
Только Женька для зайца морковь покупал, —
Под эгидой прокорма домашних животных
Он Танюху теперь каждый день навещал.
 

3

 
А мы постичь нюансы не пытались,
Кому из нас кто голову кружил.
Мы с Нинкой окончательно расстались,
А Вовка глаз на Ольгу положил.
 
 
Родной Совок скрипел, как старый тополь,
Народ – не то, чтоб трезвый, как стекло,
Но всё же к коммунизму бодро топал,
У Вовки с Ольгой тоже дело шло.
 
 
Конечно, мы до чёртиков допились,
В ментовке даже встретили рассвет,
Когда они в итоге поженились.
Нам было всем тогда по двадцать лет.
 
 
Мы не считали пьянку верхней планкой, —
У касс всю ночь стояли до утра,
Билеты добывая на «Таганку»,
На слётах песни пели у костра.
 
 
Я, что-то спутав, сам орал, поддатый,
Каким-то силам вражеским грозя:
«Пока она, мол, вертится, земля-то,
Возьмёмся, типа, за руки, друзья!»
 
 
Ну что тут скажешь? Жизнь была прекрасна!
Пожалуй, я тогда поэтом стал,
И не сказать, чтоб так уж ежечасно,
Но ежедневно Пушкина читал —
 
 
Не то, чтоб я учился – я и сам мог всех учить —
Так думал я в то время – как стихи писать, как жить,
И к Женьке с Танькой в гости заявлялся,
Я Пушкина читал им, да и раннего себя,
Молчать в тени титанов, тихо в тряпочку сопя,
Я, Бог меня простит, не собирался.
 
 
Не сказать, чтобы так уж ко всем недотрогам
Женька ключ мог найти, а к Танюхе сумел.
А ещё они зайца прозвали Ван-Гогом —
Был такой, тоже с ухом проблемы имел.
 
 
Что за ключ? Так себе. Раз в неделю за плечи
Таньку мог приобнять он, и всё, и сиди!
«Я культурная, Жень, сделай шаг мне навстречу,
По музеям сначала меня поводи!
 
 
Я, вообще-то, из тех, кто Бетховена, Брамса
Может слушать часами в течение дня.
Я тебе, так и быть, в полном смысле отдамся,
Если внутренний мир твой устроит меня!»
 
 
Он её вывозил на природу родную.
«Храмы, Русь, красотища, гляди, нету слов!» —
Он шептал ей, и в книжку свою записную
Заносил с умным видом размер куполов.
 

4

 
Он даже глубже удочку забросил,
Он пригласил Танюху под Рязань
На фестиваль фольклора и ремёсел,
В какую-то лесную глухомань.
 
 
Там местные умельцы из соломы
Связали Таньке зайца на заказ,
Чтоб веселей жилось тому, другому,
Которого когда-то Женька спас.
 
 
Она там от упадка излечилась,
Превозмогла в душе тоску и дрожь,
Плясать под балалайку научилась
Хоть «Барыню», хоть всё, чего ты хошь!
 
 
Профессорша в притопах и прихлопах,
Она потом впадала в буйный гнев:
«Они там бездуховные в Европах! —
Кричала нам, от водки одурев, —
 
 
Деньгу-то загребает, так уж вышло,
Любой поющий в телеке герой,
Но нету ни мелодии, ни смысла
В культуре ихней западной гнилой!»
 
 
Она вокруг осматривалась зорко:
Тут до хрена просторов-то родных!
Не надо нам Парижев и Нью-Йорков
И Лондонов не надо никаких!
 
 
И, как цветок на стебле, у Танюхи голова
Тряслась. Женёк поддакивал: «Танюха, ты права,
Высокий слог и стиль не по плечу им!
У них культур-мультур – сплошной осадок и отстой,
У нас же всё великое – и Пушкин, и Толстой!
Танюх, ну что мы врозь-то всё ночуем?!»
 
 
И Танюха сдалась. Свадьбу скромно сыграли.
Так же скромно прожили потом десять лет
В коммуналке с клопами – ну, хоть не в подвале.
Вроде всё ничего. Жаль, детей только нет.
 
 
И ба-бах! – вот они, девяностые годы!
Женька сразу смекнул: это время – его!
Он напрасно не стал ждать у моря погоды,
Женька сам себе клич сочинил боевой:
 
 
Ать-два-три! Шагом марш! Не бояться! Не падать!
Он терзал всех подряд: «Я вам твёрдо скажу:
То, что я предназначен для первого ряда,
Для великих побед – это ясно ежу!»
 
 
Надо честно признать: основания были
У него, как казалось нам, гнать лабуду:
Он сумел – результаты потом подтвердили —
Закрепиться всерьёз в этом первом ряду!
 
 
Он скупал по заводам цветные металлы,
А потом продавал. У него сверхчутьё,
Нюх на жизнь. Он сидел, водку пил, резал сало:
«Крупный опт – вот призвание в жизни моё!»
 

5

 
У Женьки был родной любимый дядя,
Он гнал на экспорт, смелый весь такой,
На мелочёвку разную не глядя,
Ресурсы, что хранятся под землёй.
 
 
Приверженец довольно честных правил,
Он, прежде чем покинуть этот мир,
Племянника в такую схему вставил,
Что Женька стал транжирой из транжир.
 
 
Насчёт «покинул мир» всё было просто —
Был взорван за рулём в единый миг,
А так прожил бы лет до девяноста —
Хоть пожилой, но крепкий был мужик.
 
 
Транжирил Женька так, что по приколу
В Париж на сутки, просто почудить,
Тайком от Таньки, бодрый и весёлый,
Красавиц штук пятнадцать мог свозить.
 
 
Танюха, выпив, шлёпала губами:
«Ну это же вот прямо в аккурат,
Что где-то механизмы с рычагами
Какие-то там скважины бурят!
 
 
И мне с любимым мужем ой, не мало
Идёт, идёт копеечка-то в плюс,
Я эту нефть ни разу не видала,
А уж который год с неё кормлюсь!»
 
 
Но вот меж позвонков какой-то странный сквознячок
Пошёл гулять у Женьки, что-то горек коньячок,
И кисловат лимон, и для начала
Какие-то звонки не очень ясные пошли,
И вот уже три офиса синхронно подожгли
Ему, чтобы охрана не скучала.
 
 
Словно град, и наезды пошли, и проверки.
Как-то, глядя в окно в поднебесную высь,
Он сигнал получил от ментов, от Валерки,
С кем он в ВУЗе учился: «Женёк, берегись!
 
 
Ты в открытом бою обречён, если кратко.
Закошмарят тебя, будешь гол, как сокол́».
Я на кухне сидел, как всегда, над тетрадкой,
Когда Женька ко мне за советом пришёл.
 
 
Он сказал: «Вот и время разбрасывать камни,
Золотишко, валюту – запасец-то есть —
По ячейкам по банковским. Слушай, куда мне,
Где, в какую берлогу поглубже залезть?»
 
 
Мол, хочу, где тепло, где свистит свежий ветер,
Где прозрачная синяя в море вода.
Может, в Штаты рвануть?» «Может быть – я ответил, —
На галеры, на каторгу – это туда».
 

6