Прощание

 
Родная окраина, Богом забытый угол,
Костёр за рекой, по-над берегом синий дым.
Мы снова с отцом в тишине друг напротив друга,
Мы в летнем кафе под высокой сосной сидим.
 
 
Он за час на ветру продрог.
Нам у стойки рисуют счёт.
«Не спеши, – он сказал, – сынок,
Подожди, посидим ещё».
 
 
Это кстати как раз. Всё злей
Мой по жизни безумный бег.
…Он уйдет через восемь дней
Навсегда, насовсем, навек.
 
 
Вечерний сквозняк лупит влёт по сосновым шишкам.
«За мать, наливай, – мне, как водится, подан знак, —
Эх, жили же мы! Может, строгими были слишком,
Какие уж есть. Ты прости, если что не так».
 
 
Ну, чего ты опять, отец?
Вы сто лет за меня горой,
Да от ваших родных сердец
Стук стоит, барабанный бой!
 
 
И под эту лихую дробь
Мне – хоть в гору, хоть вглубь, на дно.
От крутых и опасных троп
Лишь веселье во мне одно!
 
 
Стемнело. Стихи бормочу, у меня их прорва.
Фонарь почему-то вдали на углу погас.
«Ну, ты и даёшь! Эх, сынок, вот бы было здорово,
Чтоб ты сочинил что-нибудь про своих, про нас!
 
 
Чтобы всех этот мир узнал —
Мать, соседей, родню, друзей!»
…Он мне руку тихонько сжал.
Он уйдет через восемь дней.
 
 
А пока о житье былом
Он ведёт не спеша рассказ.
Мы за круглым сидим столом.
Если б знать, что в последний раз…
 
 
…Матёрый, здоровый волчище я – битый, тёртый,
В делах день и ночь от сосны той верчусь вдали.
Я денег занёс, чтоб её не спилили к чёрту.
Спилили. А после ещё и кафе снесли.
 
 
Что стесняться? Скажу, как есть:
Бог мне в пальцы перо вложил,
Чтоб тащил до конца свой крест,
Чтоб писал, не жалея сил.
 
 
Время тает, как снег. Спешу.
И про всех, кто меня любил,
Кто был рядом со мной, пишу —
День и ночь, не жалея сил…
 

2016

«Он вошёл – живот вперёд…»

 
Он вошёл – живот вперёд,
Пол-купе собою занял,
Смотрит мутными глазами
И её не узнаёт.
 
 
Вот он принял стопаря,
Закусил солёным груздем,
Покосился взглядом грустным
На листок календаря.
 
 
Он журнал большой достал,
Чью-то речь взахлёб читает,
Авторучкой отмечает
Интересные места.
 
 
Поезд мчится под уклон,
Дребезжат полы и двери,
А она глазам не верит:
«Неужели это он?»
 
 
Было время, он у ней
Под окном свистел в три пальца,
Ждал, дрожал, в дожде купался,
Под балконами мотался,
Не считал ночей и дней.
 
 
До рассвета, до зари,
На ветру качаясь в вальсе,
В мокром мартовском асфальте
Отражались фонари.
 
 
Он у каждого угла
Ей читал свои сонеты,
Звал с собою на край света —
Не решилась, не пошла, —
 
 
В ночь по чёрному двору
Упорхнула, улетела,
Ей маманя не велела
Целоваться на ветру!
 
 
Он исчез. Судьба сама
Повернулась, как монета, —
Сгинул к чёрту – ни ответа,
Ни привета, ни письма.
 
 
Вот он сбегал на перрон,
Колбасы купил и пива,
Мордой к двери лёг лениво,
Неужели это он?
 
 
Распустил во сне губу
И подушку носом роет,
И начальство матом кроет,
И супругу, и судьбу.
 
 
Вот ревут на весь вагон
Ревизоры, словно звери,
А она глазам не верит:
«Неужели это он?»
 
 
Был у девок нарасхват,
Как весной морковь на рынке,
Был красавчик, как с картинки —
Заграничные ботинки,
Галстук, трость, туманный взгляд.
 
 
Он теперь, как гриб, растёт, —
Важный чин в большой конторе,
Едет в Сочи, в санаторий,
В ус не дует, пиво пьёт.
 
 
Всё растаяло, как сон,
Унеслось, ушло, уплыло,
Неужели это было,
Неужели это он,
 
 
Кто с ней шуточки шутил,
На руках ходил по крышам,
Грозных окриков не слышал,
Сонных дворников дразнил? —
 
 
Молод, весел, и силён,
И Фортуна с ним дружила,
Неужели это было,
Неужели это он?
 

1984

«А в облако месяц вонзился, как бивень моржовый…»

 
А в облако месяц вонзился, как бивень моржовый.
Туманом завод, как морскою пучиной, накрыт.
Мечта металлурга, красавица Нинка Чижова
Идёт после смены домой и на нас не глядит.
 
 
Мы, ясный пень, подшофе, но не в усмерть, не в ноль,
«Нинка, чего кочевряжишься, – вслед ей кричим, —
Девок – до чёрта, но ты – наша страсть, наша боль!»
Мы ей стихи по ночам на асфальте строчим!
 
 
Она на ходу каблуками колотит чечётку
И машет: спешу, мол, и мне не до вас, без обид,
Покуда вы всё, что горит, заливаете в глотку
И тащите прочь со складов всё, что плохо лежит!
 
 
Нам тётя Мотя, завхоз, обозначила суть:
«Братцы, вам всё по плечу, я скажу без прикрас —
Альпы, Памир и Кавказ, Гималаи свернуть,
Главное дело, чтоб девки смотрели на вас!»
 
 
Быть бы чуток потрезвей нам, а мы не смогли,
Типа, и ладно, что Нинка на нас не глядит,
Сами с усами! И пусть она где-то вдали
С гадом каким-то культурным на лавке сидит!
 
 
Уволилась Нинка, и жизнь кувырком покатилась,
Вагоны буксуют, чугун замерзает в печах,
Стоят шлаковозы, и коксоподача накрылась,
И чьи-то, вон, тени, как крысы, шныряют в цехах!
 
 
Нету людей. Холод, ветер, и ночь всё темней,
Возле забора фонарь побледнел и погас…
Сторож, забытый на вахте, бормочет во сне:
«Всем нам хана, если девки не смотрят на нас!»
 

2009

Так я стал поэтом

 
Вон окошко светится в сталинской высотке,
Академик живописи здесь когда-то жил.
Я ещё, бывало, с ним принимал по сотке,
Так как с его дочкою, с Валькой я дружил.
 
 
Валька открывала мне, стройная такая,
Лёгкая, воздушная: «Я тебя ждала!»
И, очами чёрными на меня сверкая,
В комнату за шиворот сразу волокла!
 
 
Страсть меня, как молния,
Наповал разила!
Полная гармония —
Вот что с нами было!
 
 
Нас как будто ласковый
Ветер тихий, нежный
Каждый раз утаскивал
В океан безбрежный.
 
 
Валька на художницу в ВУЗе обучалась,
А меня с рук на руки ей передала
Томка из «Плехановки», что со мной встречалась,
Прежде, чем в Америку с мужем удрала.
 
 
Валька небылицами знай папашу грузит,
Что мы однокурсники, что уж третий год
Мы там всё штудируем, в этом самом ВУЗе,
Что она давно меня в женихи зовёт.
 
 
К ним без этой сказки я
Даже и не вхожий,
В эти кущи райские,
Где мороз по коже
 
 
От фуршетов-раутов,
Где сижу, пирую, —
Где, как мяч из аута,
Вброшенный в игру я!
 
 
Я спокойный, тихий был, матом не ругался,
Валькин папа сразу же это оценил.
Он моими планами интересовался
И уже нас мысленно с Валькой поженил.
 
 
«Парень, береги её, чтоб она ни шага
Без тебя не делала!» Он и знать не знал,
Что на самом деле я – грузчик, работяга,
Временный, чего уж там, Валькин идеал.
 
 
В институте, в юности
Я скулил от скуки —
Пару лет по дурости
Грыз гранит науки.
 
 
…Всё прошло, и вскорости
Плотную, густую
Без зазренья совести
Папе гнал пургу я.
 
 
Мне вообще-то жаль его было, горемыку,
Он конкретно впахивал, стойкий был солдат —
Рисовал без продыха Брежнева, Громыку,
Суслова, Косыгина – всех, кого велят.
 
 
Но притом, смотри-ко-ся! – был фанатом Пресли,
Коньяки французские за свободу пил,
Как-то в кабинете он, сидя в мягком кресле,
Винную коллекцию для меня открыл.
 
 
Там богема всякая
В холле тусовалась,
Стакана́ ми звякая,
К папе не совалась.
 
 
Он со мной беседовал
По своей программе:
«Шевели, – советовал, —
Головой, мозгами!
 
 
Вот я на покой уйду – не сейчас, не сразу, —
После свадьбы Валькиной, надо ж погулять,
А тебе, как зятю, я все свои заказы,
Дело жизни думаю в руки передать!»
 
 
Он допил «Бургундское», закусил бананом:
«Ну чего, к гостям пойдём, хватит уж скучать,
Ознакомим публику с перспективным планом,
Кто кого тут вскорости будет замещать!»
 
 
Я уже, как лодка, плыл,
По волнам, по морю,
Я с богемой водку пил
И о вечном спорил.
 
 
И в пылу полемики
На восьмой рюмашке
Я у академика
Попросил отмашки.
 
 
Мол, чего растрачивать время вхолостую?
Все, вон, тут великие, каждый – царь и бог;
Можно, я чего-нибудь тоже нарисую?
Надо ж как-то с обществом строить диалог!
 
 
Он кивнул, и сразу же, будто ждал, поди ты! —
Брат его двоюродный дал мне чистый лист —
Тоже живописец он, битый-перебитый,
Отовсюду изгнанный абстракционист.
 
 
За окошком на реку
Снег летел пушистый.
Я налил стопарика
Абстракционисту:
 
 
«Грош цена эстетике
Самой разной масти,
Если в ней конкретики,
Силы нету, страсти!»
 
 
Звёзды в небе мутные тлели, как окурки,
И уже сама моя вывела рука,
Как Чапай на лошади едет в чёрной бурке
И рубает шашкою банду Колчака.
 
 
Или, там, Деникина, не один ли хрен-то?
Млечный путь ещё я там вставил в свой сюжет —
Он оплёл галактику пулемётной лентой,
Мол, у революции и конца-то нет!
 
 
Он там вроде хобота
Из-за леса вылез, —
Гости все от хохота
На пол завалились.
 
 
Даже диктор в телеке,
Мне казалось спьяну,
Рухнет от истерики
Прямо к нам с экрана.
 
 
Кто-то, лёжа, пятками в стену барабанил,
У папаши в горле, вон, рёв какой-то, свист,
И в углу стремительно под шумок дербанил
Винную коллекцию абстракционист.
 
 
Валька мне из комнаты знаки подавала:
«Ну чего, хорош уже, подходи давай!»
Сколько ни ласкай её, всё ей будет мало,
У неё энергия хлещет через край!
 
 
Я от той энергии,
Будто в жар и пламя,
Падал, брошки-серьги ей
Покупал с камнями.
 
 
И, сгорая заживо,
Я, слегка поддатый,
На неё просаживал
Сразу пол-зарплаты.
 
 
Это так, отвлёкся я, ну, а тут – о, чудо! —
Валькин папа водки мне полный ковш налил
И сказал: «Неважно мне, кто ты и откуда,
Важно, чтоб скорее ты навсегда свалил!»
 
 
В общем, в шею выперли на мороз, на холод,
По каким-то лужам я шёл не глядя, вброд,
Но в душе для радости был хороший повод —
То, что на дорогу мне дали бутерброд.
 
 
Нет, ни в коем разе я не теряю веры
В то, что я художником тоже быть могу,
Что своеобразие творческой манеры,
Острый угол зрения есть в моём мозгу.
 
 
Абстракционисту лишь
Этот угол важен:
Ты ещё, мол, «выстрелишь»,
Мы им всем покажем!
 
 
Ну их, этих дуриков!
Может, не Гоген ты,
Но уже не Суриков!
Так держать, студенты!
 
 
А потом в бригаде мне парни подсказали:
«Ты попробуй всё это в книжке описать,
Прозой ли, стихами ли, чтобы люди знали,
Как у нас с талантами могут поступать!»
 
 
А чего, попробую, всё же до черта́ я
Накопил умища-то, а уж сколько сил,
Как вулкан, бурлит во мне! Вот и пусть читают
Бабы, Валька с Томкою, как я их любил!
 
 
(Я сюжет не комкаю.
Всё познал сполна я,
Но в сравненьи с Томкою
Валька – основная).
 
 
В жизни место подвигу
Сам найдёшь везде ты,
Но она мне по фигу,
Если баб в ней нету.
 
 
В общем, как-то всё оно лихо завертелось.
Спорт – моё призвание. А поэтом быть
Я и не рассчитывал, просто мне хотелось
Чем-то неожиданным Вальку удивить.
 
 
И теперь я с рифмами лихо упражняюсь,
У моей фантазии тот ещё полёт,
Даже не сказать, что я сильно напрягаюсь,
Как-то всё само оно у меня идёт.
 
 
По стране стихи мои скачут, словно кони!
Я тогда на холоде, на ветру озяб,
У высотки сталинской, но в итоге понял:
Всё, что люди делают, это ради баб!
 
 
Пусть из рук всё валится,
А вот ты поди-ка —
Чем зазря печалиться,
Бабу заведи-ка!
 
 
Вот я и не вякаю!
Я зимой и летом
Был на связи с Валькою,
Вот и стал поэтом!
 

2017