Кстати, Любовь Орлова как-то призналась, что на экране стремилась подражать тому, что делала на сцене Валентина Токарская, так как считала ее своим кумиром. Может быть, это преклонение отчасти и помешало пробиться Валентине Георгиевне на экран. Двум звездам на одном Олимпе было бы тесно, а у Токарской не было такого мужа, как у Орловой.

Тридцатые годы были самыми счастливыми в жизни Валентины Токарской, время шуток, веселья, розыгрышей, смеха и поклонников. В ее уборной из стены торчал большой, толстый гвоздь, на который актриса нанизывала письма зрителей. Были смешные, малограмотные письма, были очень тонкие и изысканные. Один человек писал даже до 80-х годов: начал, когда она играла в Мюзик-холле, и продолжил, когда она вернулась в Москву из Воркуты.

За Валентиной Токарской ухаживали… да кто только не ухаживал! В книге Галины Полтавской и Наталии Пашкиной «Звезды далекой свет немеркнущий… Валентина Токарская»^[1] опубликованы фрагменты многих писем, адресованных актрисе поклонниками. В нее были влюблены писатели, музыканты, артисты «больших и малых академических театров», режиссеры – от Акимова до Калатозова.

Кстати, будущий каннский лауреат Михаил Калатозов страшно злился, что Валентина не отвечала ему взаимностью. Его пылкие признания в любви чередовались с горячим кавказским гневом. Говоря о тонкости и чувствительности ее актерской натуры, он тут же ругал возлюбленную за невежественность, незнание поэзии, нежелание читать и писать длинные письма. Он критиковал Валентину за отсутствие требовательности к себе и приверженность «легкому жанру». Вот отрывок из его письма, написанного после закрытия Мюзик-холла: «…Обладая данными настоящего творческого диапазона, вы сами ограничиваете свои творческие возможности, и причина эта, во-первых, – в романтизации этого европейского мистингетовского жанра, со всякого рода фоли-бержевскими трю-ляля. Вы вбили себе в голову, что это ваш жанр, лелеете где-то в глубине сердца “высокие качества” этого искусства. И невозможность, вернее, ненужность этого жанра на нашей сцене создает в вас творческую депрессию, как в девушке, которая всю жизнь искала “героя” своей жизни, так и не нашла, осталась старой девой с истерией на почве половой неудовлетворенности…»

Калатозов со всей своей грузинской прямотой и горячностью бил не в бровь, а в глаз. Валентине Токарской – самоучке, не имевшей в творчестве учителей, читать эти строки было обидно. Она действительно нашла себя в жанре водевиля, мюзик-холла, варьете и в душе осталась преданной ему до конца жизни, до девяноста лет…

Долгие годы считалось, что знаменитый вальс «Ваша записка в несколько строчек», без которого не обходился ни один концерт Клавдии Шульженко, был написан специально для певицы. Но это не так. Поэт Павел Герман подарил его Валентине Токарской. В те годы лирическая песня-воспоминание никак не соответствовала темпераменту жизнерадостной примадонны мюзик-холла. Много позже в ее архиве найдут и бережно сохраненные записки от друзей, и эмоциональные признания поклонников, и веточки засушенных цветов – поэт очень точно предсказал будущие ощущения актрисы. Но тогда она об этом не задумывалась, а наслаждалась жизнью. И петь отказалась. На одном из концертов начинающая певица Клавдия Шульженко пожаловалась на бедность своего репертуара, и Токарская отдала ей свою «Записку». С ней Шульженко стала лауреатом 1-го Всесоюзного конкурса артистов эстрады в 1939 году. Герман очень огорчился.

Спустя годы имя Шульженко гремело на всю страну, а о Токарской почти никто не вспоминал…

Мюзик-холл закрыли неожиданно, в 1936 году. Как говорила актриса: «Кричали, что мы иностранцы, что это не советский театр, кому он нужен?! Извините, каждый день зал был набит битком. Полные сборы! И по воскресеньям два раза аншлаги! Бешеная прибыль государству! Никого это не интересовало. Помещение отдали Театру народного творчества, который через год закрылся, так как никто туда не ходил».

Токарская получила приглашение в Театр сатиры и с этого момента стала актрисой драматической. Что любопытно, открылся этот театр в 1924 году в Большом Гнездниковском переулке, в подвале знаменитого дома Нирнзее, где Валентина Георгиевна проведет последние годы жизни. Затем «Сатира» переехала на Садово-Триумфальную, где позже, в 50-е, откроется «Современник», а театр переберется через площадь в то помещение, где когда-то располагался Мюзик-холл. Так что Токарская вновь вернется на свою самую любимую сцену. Вот такой круг…

Основал и возглавил коллектив Давид Гутман, под свое крыло он собрал превосходных комиков: Федора Курихина, Сергея Антимонова, Павла Поля, Еву Милютину, Рину Зеленую, еще неизвестных Москве Фаину Раневскую, Бориса Петкера, Дмитрия Кара-Дмитриева, пригласил прекрасных драматургов. В репертуаре были скетчи, миниатюры и обозрения, актуальные и вызывающие смех узнавания. Следующий главный режиссер Театра сатиры Николай Горчаков изменил репертуар, сделав ставку на пьесы не только современных драматургов, но и классиков мировой драматургии, он обновил труппу. Три его главных приобретения, три бриллианта – Владимир Хенкин, Владимир Лепко и Валентина Токарская. И хотя в «Сатире», в отличие от Мюзик-холла, Валентина Георгиевна уже не была примой, не являлась женой главного режиссера, не могла диктовать условия, как некоторые другие ее коллеги, она, несмотря на жесткую конкуренцию, была плотно занята в репертуаре и занимала свое место в блистательной труппе. Токарскую ввели в старые спектакли, стали репетировать новые. Были у нее интересные роли: Беатриче в «Слуге двух господ», миссис Хиггинс в «Пигмалионе», героини старинных водевилей и легковесных современных комедий Шкваркина. Но всё это было не то. Тоска по мюзиклам, опереттам и варьете будет одолевать Валентину Георгиевну всю дальнейшую жизнь.

Но любые муки творчества – ничто по сравнению с тем, что принесла актрисе война.

* * *

Тринадцатого сентября 1941 года бригада № 13 в количестве 13 человек с 13 рублями суточных выехала на фронт. Возглавил коллектив директор ЦДРИ Лев Лебедев. В группу вошли два певца, Виктор Мирсков и Надежда Политикина, юная драматическая актриса Руфина Бригиневич, клоун Александр Бугров, цирковое трио музыкантов-акробатов Макеевых – Александр, Валентина и Владимир, аккомпаниатор по фамилии Розенберг. Театр сатиры представляли четверо: Яков Рудин, Рафаил Корф, Рафаил Холодов и Валентина Токарская.

«Помню, мы смеялись над этим роковым совпадением, не зная, что жизнь наша уже раскололась пополам, на до и после этого дня, – вспоминала десятилетия спустя Валентина Георгиевна, комментируя цифру 13 в их судьбе. – Первые дни было спокойно. Выступали в лесу на сдвинутых грузовиках. А в начале октября начались бомбежки. В штабе нам сказали: “Кое-где просочились немецкие танки. Хотите, мы отправим вас домой? Или в тыл?” Мы молчали. Я лично до того трусихой была, что на фронт-то через силу поехала. Конечно, я домой хотела. А Корф, старейший из нас, самый мудрый, заслуженный, говорит: “Неудобно как-то… Что ж мы уедем?.. Мы уж свой месяц доработаем и тогда поедем”. И отправились в так называемый тыл. Вот ведь как бывает, мхатовцы повернули домой – хоть пешком, хоть ползком, но вернулись живы-здоровы. А нас в ту же ночь подняли в землянках, посадили в грузовики и повезли куда-то. Но из кольца вырваться мы уже не смогли…»

Артисты попали в окружение, им пришлось оставить грузовик, бросить музыкальные инструменты, вещи и пробираться сквозь лес пешком. С Владимиром Макеевым произошел психический шок, он выскользнул из рук товарищей, бросился в лес и исчез навсегда. На рассвете 7 октября артисты попали под минометный и пулеметный обстрел противника. Рафаил Холодов был дважды ранен в ногу, Валентина оставалась около него, остальные разбежались кто куда. Токарскую и Холодова взяли в плен, но тут же разлучили, поскольку Холодов сам идти не мог. Много позже выяснится, что Рудин, Мирсков, Политикина, Розенберг и руководитель бригады Лев Лебедев погибли сразу. Руфа Бригиневич, оказавшись одна в окружении, решилась на службу в немецкой концертной бригаде и почти сразу погибла от рук советских партизан, расстрелявших грузовик со свастикой, в котором перевозили артистов. Старейшину Корфа, по легенде, немцы повесили в Ельне, хотя официально он пропал без вести.

Враг наступал настолько стремительно, что, казалось, ничто не в силах его остановить. Пленных было огромное количество, на всех не хватало конвоиров. Когда дошли до деревни Семлёво, Валентина Георгиевна незаметно вышла из колонны. Вскоре она неожиданно встретила семейную пару циркачей Макеевых и клоуна Бугрова. Позднее разыскала в госпитале Рафаила Холодова и буквально похитила его. Тут же уничтожили холодовские документы, где была указана его национальность – еврей.

О тех событиях Валентина Георгиевна впервые рассказала в 1980-е. Андрей Миронов под впечатлением решил поставить спектакль «Прощай, конферансье!», пьесу написал Григорий Горин. Но зрители не знали всей правды, которую актриса открыла лишь в начале 1990-х: «Тут опять в мою жизнь ворвался голод. Копали мерзлую картошку. Старушка, которая нас сначала приютила, теперь выгнала: “Надоели вы мне тут! Сидите у меня на шее! Нечем мне вас кормить, убирайтесь!” Пошли на другую квартиру. А когда вывесили объявление о всеобщей регистрации в управе, мы решили сказать, что работаем артистами, – есть же театр в городе. Можно и с концертами выступать, хоть что-нибудь заработаем. Зарегистрировались. На следующий день пришел немец русского происхождения – из тех, кто уехал сразу после революции, – и предложил показаться ему, представить возможный репертуар. Мы говорим, что нам и надеть-то нечего. “У нас здесь склады есть. Мы дадим вам записку, берите что найдете”. Пошли мы на склад, а там уже кроме марли ничего нет. Я себе подобрала какие-то трехкопеечные босоножки, Валя Макеева помогла сшить из марли бальные платья. Случайно встретили в Вязьме танцевальную пару Платоновых, которая тоже с бригадой попала в окружение. Вместе с ними сделали небольшую концертную программу. Я пела французскую песенку, которую исполнял Мартинсон в “Артистах варьете”, Макеев играл на гитаре, Бугров – на пианино. А Холодов был страшно цепким к языкам, поэтому он почти сразу освоил немецкий и вел у нас конферанс. Выспрашивал, какие у них шутки, выяснял особенности их юмора. Под конец мы все хором пели “Волга-Волга, мать родная”, эту песню немцы знали. Посмотрели нас и разрешили выступать. Со временем мы с ними даже подружились. Они приходили к нам в гости, приносили продукты, сочувствовали. Эти немцы были прекрасны. Они первыми шли воевать – красивые, высокие. Один из них как-то показал нам портрет Ленина – дескать, он партийный, но скрывает. Вскоре весь этот цвет нации погиб, остались хлюпики…»

Однажды к русским артистам присоединился знаменитейший берлинский конферансье Вернер Финк, взял над ними шефство. Фашисты призвали его в армию и самым откровенным способом пользовались его популярностью: достать бензин, боеприпасы и так далее. Отказать ему никто не мог. Финк съездил в Берлин, привез Валентине Георгиевне концертное платье, а также аккордеон, ксилофон и саксофон, выхлопотал артистам паек, и раз в день они получали пищу. Выступали и в русском театре для русской публики. По воспоминаниям очевидцев, Токарскую всегда встречал шквал аплодисментов. Артисты стали неплохо зарабатывать, смогли купить теплую одежду.

В 1942-м Финк уехал в Берлин и не вернулся. «Вероятно, его арестовали, так как он никого не боялся, говорил что хотел и ругал Гитлера», – предполагала Токарская. На самом деле судьба Вернера Финка сложилась счастливо. Известен его афоризм: «Я стою за любое правительство, при котором я не должен сидеть, если я за него не стою». Он прожил долгую жизнь, выступая до последних дней на эстраде и снимаясь в кино.

Бригада попала к другому немцу, который обращался с пленными как с рабами. Началась муштра. С отступлением артистов погнали с собой: Смоленск, Могилев, Гомель, Барановичи, а потом всё дальше и дальше до самой Германии. В Берлине Токарская и Холодов выступали для русских военнопленных, которые были расселены в небольших городах и работали по хозяйству на владельцев земель.

В конце войны кто-то всё-таки донес, что Холодов еврей. Его арестовали. «К тому времени мы с ним были уже, по сути, мужем и женой, – признавалась Валентина Георгиевна. – На все мои вопросы отвечали: “Не ждите, он не вернется”. Я тут же начала бешено действовать: одну свою знакомую русскую девушку, очень хорошенькую, говорящую по-немецки, попросила мне помочь разузнать, где он, что может сделать для него жена. Наконец выяснили, что Холодов в больнице. А попал он туда, потому что был жестоко избит, избит до полусмерти, до неузнаваемости. Начала подавать бесконечные петиции, пыталась убедить их, что Холодов русский, просто он был прооперирован в детстве, что он по происхождению ростовский донской казак. Этой же версии придерживался и Холодов – мы ее заучили еще в Вязьме. В конце концов мы привели двух так называемых свидетелей: одну старую актрису из Смоленска и эстрадника Гаро из Москвы (все почему-то в Берлин попали). Они засвидетельствовали, что знали деда-бабку Холодова, его родителей, что он самый настоящий донской казак, – к счастью, у немцев смутное представление о казачестве! И в апреле 1945-го его всё-таки выпустили».

Полгода они провели в польском городе Жагане – выступали перед солдатами, возвращавшимися на родину. Токарскую за это премировали… аккордеоном.

В Москву артисты попали только в декабре. На улице Горького Рафаил вдруг направился в другую сторону. «Ты куда?» – спросила Валентина. «Домой. У меня жена, семья». «Прощайте, Рафа», – только и сказала она.

Скоро они встретились вновь. На этот раз в пересыльном пункте по дороге в Воркуту…

* * *

Следователь говорил Валентине Георгиевне заученную фразу: «Ну, расскажите о ваших преступлениях». «Каких преступлениях? – не понимала актриса. – О чем он? Что я могла в плену сделать? Я же не героиня. Партизан искать? Я не знаю, где они могли быть. Ни одного партизана в глаза не видела. Кушать мне как-то надо было, у меня есть профессия, вот я этой профессией и занималась, чтобы не умереть с голоду. Если виновата, значит, виновата».

Суда не было, была тройка. 14 ноября 1945 года Токарскую Валентину Георгиевну приговорили к четырем годам – самый маленький срок. А Холодову дали пять лет, потому что ершился: «Как же вам не стыдно? Я столько вытерпел! Меня били!» Ему возражали: «Но ведь отпустили же? Милый, так просто не отпускают! Не может быть, чтобы тебя не завербовали». Докричался до того, что получил лишний год.

Конфискации имущества у Токарской не было. Одному из тех, кто проводил в ее квартире обыск, приглянулся аккордеон, и он в надежде на конфискацию инструмент забрал. На вокзале перед этапом Валентина Георгиевна увидела его вновь: прибежал к поезду и притащил ее аккордеон. Этот человек помог Токарской выжить. В Вологде, в пересыльной тюрьме, начальство страшно обрадовалось при виде музыкального инструмента: «Будешь для нас играть!» – «Но я не умею, – оправдывалась актриса. – Я только на рояле играю». – «Ничего-ничего, все наши музыканты такие!» В этом маленьком лагере вчерашнюю звезду отправили на общие работы – вытаскивать на берег огромные бревна, которые приплывали по реке. Каждый вечер Валентина Георгиевна валилась без сил. Помогла врач, устроила ее в санчасть медсестрой, научила выписывать по-латыни лекарства, ставить клизмы и делать подкожные впрыскивания. Вечерами актриса участвовала в художественной самодеятельности.

Там же, в пересыльном лагере, Токарская во второй раз спасла своего Холодова. Перед тюрьмой был двор, где дальнейшей участи ожидали приехавшие эшелонами из Москвы. Она каждый день бегала туда посмотреть, не привезли ли… И дождалась. Летом 1946-го увидела его, печального и бритого наголо. Побежала к начальству: «Приехал человек, который вам нужен! Он придумает и поставит совершенно роскошный спектакль, создаст невиданную художественную самодеятельность! Снимайте скорее его с этапа и придумайте для него какую-нибудь должность!» И сработало. Рафаила назначили заведующим этой самой самодеятельности, так называемым «придурком». Но ни о каком продолжении романа речи уже не шло. «Прощайте, Рафа!»

Потом на Токарскую пришла заявка из Воркутинского театра. Именно этот театр и стал шансом не погибнуть среди миллионов, умиравших на лагерных работах. Именно там она сыграла свои лучшие роли, о которых в Москве могла только мечтать: Диану в «Собаке на сене», Елизавету в «Марии Стюарт», Ковалевскую в «Софье Ковалевской», Ванду в оперетте «Роз-Мари». Сыграла Джесси в «Русском вопросе», Глафиру в «Волках и овцах», Бабу-ягу в «Аленьком цветочке», играла в спектаклях «Мадемуазель Нитуш», «Вас вызывает Таймыр». Сама поставила две оперетты – «Баядеру» и «Одиннадцать неизвестных». За это начальство выдало ей сухой паек: сахар, крупу, чай и кусок мяса. Работали «без фамилий», заключенных запрещалось указывать в программках и рецензиях.

Окружение было потрясающим: с одной стороны, писатели, актеры, музыканты, знаменитый художник Петр Бендель пишет портрет примадонны, с другой – убийцы и грабители.

Валентина Георгиевна иногда рассказывала про своих «подруг» по ссылке: «Перед тем, как рассадить нас по вагонам, чтобы везти в Воркуту, я попала в комнату без мебели, где сидят воровки. Вижу главную: черненькая, хорошенькая, вокруг нее шестерочки бегают. Я уже ученая, знаю, как надо себя вести: “Девочки, возьмите меня к себе в компанию. У меня есть еда, давайте покушаем вместе”. На меня выпялились, как на сумасшедшую: чего это фраер так себя ведет?! С другой стороны, раз я сама предлагаю, почему бы не пообедать? Сели в кружок, поели. Они остались страшно довольны. Во всяком случае, сапоги не украли. Так и поехали с этой девкой. Играли в самодельные карты, в “шестьдесят шесть” – я всегда была заядлой картежницей! Но если видела, что моя “подруга”, проигрывая, начинала злиться, я незаметно поддавалась ей от греха подальше. Так мы добрались до Воркуты…