© Сергей Калашников, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2020

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону

Глава 1
Ассимиляция

Небо с редкими кучевыми облаками выглядит не слишком глубоким. Оно имеет насыщенный четкий цвет, какой бывает весной. Тут нынче солнечно и тихо. Вокруг много берез, но ветви их не покрыты листвой – они голы и черны. Дымка набухающих почек тоже еще не заметна – рано пока листьям распускаться. Вон и снег лежит под деревьями, съежившийся, присевший, испещренный язвинами протаек и припорошенный лесным мусором. Особенно убедительно смотрятся грязновато-белые участки под елями – нарядными и пушистыми, как всегда.

Я стою на склоне пригорка и с наслаждением любуюсь красотой нашей русской природы: просторной луговиной, из которой торчат клочья вытаявшей прошлогодней травы, темной кромкой леса в отдалении, разбитой мокрой грунтовкой. Мне почему-то очень хорошо и ни о чем думать решительно не хочется.

А надо.

Надо сообразить, куда я попал.

Выходил из подъезда, увидел, как обращенное ко мне лицо прохожего исказилось каким-то сильным чувством. Даже рот стал приоткрываться, видимо, чтобы выпустить крик… и – вместо унылого городского двора вокруг меня раскинулось великолепие загородного простора. Первое, что приходит на ум – на меня что-то свалилось и зашибло. Если бы очнулся в больнице, значит не насмерть. А то, что очутился я в окружении невообразимой красоты, верный признак попадания.

В рай? Возможно, хотя я в него и не верю. Да и как-то безлюдно тут. Ни ангелов тебе, ни гурий. Зато воздух здешний – чистый нектар. Так бы и пил без передышки.

После нескольких энергичных вдохов голова закружилась, и я полез в карман за сигаретами. Пусто. Точно, я же как раз за ними и шел в ларек. Да уж – реакции живого тела никуда не девались. Так что, выходит, скоро и есть захочу. А потом и спать потянет.

Так помаленьку разум приводил меня к пониманию необходимости осознать себя и сообразить, что делать дальше. Если бы не дорога, я, наверное, принялся бы выворачивать карманы в поисках там вещей, необходимых Робинзону, чтобы искать пропитание, охотясь или рыбача, строить хижину и осваивать технологию изготовления ручного рубила. А так – понятно, что необходимо выбираться к людям. Потому что дорога не столько натоптана, сколько накатана. Не тропа это, а езженый путь.

Спросите, не боязно ли мне? Нет, не боязно. Я ведь наверняка уже погиб там, где жил раньше. Поэтому ко всему, что происходит сейчас, отношусь как к некому довеску к уже прожитой жизни. И потрачу я его, этот довесок, на получение одного сплошного удовольствия. Поскольку же от страха или адреналина никакой радости не ощущаю, то испытывать сильных эмоций не желаю категорически. Я ведь уже далеко не юноша. И верю в то, что даже если все живущие здесь люди намерены меня обидеть, то это вовсе не причина прятаться и дрожать от ужаса. Безразличие к возможным опасностям не раз позволяло мне сохранить разум в ясности и не наделать глупостей. А сейчас, после, как я полагаю, удара по голове и недавней гибели, чувствую в себе просто бескрайний разлив равнодушия, некую отстраненность от возникших передо мною проблем.

Спускаюсь со склона к дороге и поворачиваю налево. Разбитые колеи, мешанина грязи на дне узких, заполненных водой канавок, осевшая на дно податливая на вид размокшая глина, покрытая прозрачной отстоявшейся водой – и ни одного следа автомобильных шин. Тут ездят на телегах с узкими колесами. Вот и навоз, и отпечатки кованых копыт. Не в близкие годы я угодил – явно в прошлое.

Лезть в грязь и месить ее подошвами ботинок нет никакого смысла, поэтому иду вдоль обочины, наступая на прошлогоднюю траву. Дальний лес тянется справа за дорогой и полем. Слева покатый склон, на котором уже можно углядеть пробивающуюся зеленую траву. Мне тепло в дубленке, и, чтобы не вспотеть, я расстегнул ее. Так не жарко. Можно отдаться течению мысли. Заботы прошлой жизни, словно на прощание, неспешной чередой проходят перед внутренним взором.

Жена на пенсии, дети… дочь замужем, а сын, кажется, тоже скоро будет окольцован. Внуки – дети как дети. Обойдутся и без моего заработка. На работе, конечно, могут начудить, но поплюхаются чуток, да и справятся. Есть у нас в коллективе и без меня светлые головушки, а опыт – дело наживное. К тому же объяснял я много и доходчиво, поэтому уверен – и гигрометр до ума доведут, и эту штуку с шариком на конце доделают. А правый винт шпингалета, что дома на двери в ванную, я только что затянул…

– Барин, садись, подвезу! – Вот, задумался и не обратил внимания на то, что меня догнала телега. Ведь и скрипело сзади, и фыркало, а пока не услыхал человеческого голоса, так и переставлял ноги, ни на что не обращая внимания. Это мегаполис превращает нас в слепоглухонемых до той поры, пока не почуешь воздействие, оказанное непосредственно на тебя.

– Спасибо, голубчик. Я гуляю. Мне доктор велел.

– А-а. Тогда ладно. А то ведь тут еще версты три, – мужик тряхнул вожжами, пронзительно чмокнул и покатил дальше.

Пальто на нем длинное из грубой тканой материи, напоминающей мешковину, но плотнее. Думаю, это армяк, потому что на груди имеет место глубокий запах к плечу, где отворот закреплен деревянной пуговкой-палочкой, и талию перетягивает мягкий, вроде шарфа, кушак. Шапка напоминает покроем цилиндр, которые носили в эпоху фраков. Только материя на головном уборе – та же мешковина, отчего форма головного убора против прототипа менее четкая – и поля, и торчащая из них труба имеют разнородные беспорядочные деформации. Штаны из той же домоткани, однако материя тоньше, фактурой приближается к брезенту, который использовали для курток сварщиков. Все это выкрашено в один цвет, хотя каждый предмет одежды выцвел в свою меру. Общая тональность – сдержанная, ближе к коричневому.

Борода опрятная, стриженая, но без фасону – просто укорочена, чтобы не мешалась. Ни в лошади, ни в телеге глаз не подметил решительно ничего, стоящего особого упоминания, – не шибко я разбираюсь в гужевой тематике.

Проводил взглядом возницу и понял, что упустил шанс проехать рядом с человеком, способным рассказать мне много полезного о том, где я и что тут вокруг творится. Ну а что делать, если при прощании я не смогу дать ему даже пятак на водку.

Откуда такая аналогия? Так человек этот словно вылез из мультика про то, как один мужик двух генералов прокормил. Лапти на нем смотрятся гармонично и естественно. Нога обмотана портянкой и поверх перевита шнурочком. Таким персонажам за услугу категорически предписывается выдавать пятак, которого у меня нет. А пятирублевая монета Российской Федерации вряд ли заинтересует здесь кого-нибудь, кроме собирателя диковинок.

Так вот. Внутренний голос дал мне понять – именно этот мужик диковинками не интересуется. А еще этот же самый голос намекает на то, что на дворе девятнадцатый век. Почему именно девятнадцатый? Знаете, когда всю жизнь имеешь дело с техникой и преимущественно про нее читаешь книжки и роешь сетевые ресурсы, начинаешь каждую историческую эпоху оценивать по совокупности вещей, ее наполнявших. По разным деталям, с виду неброским. Вот скажем, железная шина на тележном колесе. Не на городской коляске и не на карете вельможи, а на крестьянской телеге. Для меня это явный признак того, что черная металлургия выросла из коротких штанишек, которые носила несколько тысячелетий. Железо доступно даже человеку, одетому в одежду, пошитую из сотканной его супругой материи, и обутому в лапти.

Итак. Россия. Средняя полоса. Девятнадцатый век. Судя по обращению «барин», возможно, крепостное право еще не отменено. Я неважно знаю историю. Даже дату этого события помню весьма приблизительно. Она у меня ассоциируется с продажей Аляски – ну не судите старого технаря. Тысяча восемьсот шестьдесят с чем-то.

* * *

Так, спокойно рассуждая, подошел я к городу. Стоит он на берегу реки, и купол церкви однозначно указывает на то, где расположена центральная его часть. Храм возведен из камня, вид имеет опрятный, ухоженный. Вокруг угадываются двухэтажные кирпичные строения, а все остальное вокруг деревянное. Многие трубы дымят потихоньку, но ни запаха, ни копоти не чувствуется.

Дорога, по которой я иду, вливается в улицу. Сначала справа появляется забор, за которым ничего нет – ровное место, истоптанное в кашу. Изгородь – две жерди на столбах. Человека этим не остановишь, разве что корова или лошадь затруднятся преодолеть подобное препятствие. А вот дальше вдоль пути моего следования начинается тын. То есть те же столбы и те же жерди, но к ним прикреплены вертикальные палки. То, что находится по другую сторону, вызывает мысль об огородах, о козах и свиньях, для которых это препятствие и сооружено.

Дальше заборы утратили прозрачность – сплошные доски. Я бы сказал – горбыль. Но сейчас это, наверное, называется тесом. За ними угадываются сараи и дома. Сараев больше. Навстречу стали попадаться люди. Женщины сплошь в длинных платьях, что мне не очень понравилось. Как-то уж очень архаично смотрится. На ногах ботиночки или сапожки. А может быть, боты – я застал еще этот вид обуви в детстве. Но наверняка не скажешь, что сейчас носят – подолы все скрывают, только изредка носок покажется на глаза. А вот верхняя часть комплекта – на любой вкус. От коротких, до пояса, мило отороченных мехом курточек, до суконных приталенных пальтишек, при виде которых на память приходит слово «свитка». И ничего, что было бы до пят. Не зима уже – морозы миновали, но до лета пока далеко.

Мужчины же носят длинные плащи, как с рукавами, так и с обширной пелериной, из-под краев которой при надобности высовывают руки. Впрочем, это я о господах благородного вида. А еще встречаются уже знакомые мне армяки, но не из домоткани – явно из материала мануфактурной выделки, и даже пошитые с некоторым шиком.

Тот факт, что со мною раскланиваются, поначалу вызвал легкое недоумение, но я сообразил, что подобный обычай примечал и в свое время в русской глубинке… давненько. Так вот тут как раз и есть глубинка, и именно давненько. А кивнуть в ответ – это у меня давно получается на автомате. Походите-ка с мое по заводу, где работают тысячи человек, которых всех ни в жизнь не упомнишь! Невольно станешь кивать на любой приветливый или узнающий взгляд. Иначе окажешься гордецом и невежей.

Между тем, по мере продвижения к центру, дорога перестала чавкать под ногами. Влажная она, да, но плотная. Как будто что-то в нее подсыпали, на манер каменноугольного шлака. И тропинки, идущие вдоль заборов, хорошо утоптаны. Вывески портного и сапожника над крылечками выходящих на улицу домов, поперечные переулки, в конце которых слева видна недалекая река – улица не вела меня к центру, а огибала его вдоль берега. Купол колокольни маячил справа, а слева до моих ноздрей донесся запах съестного.

Он шел из распахнутой двери двухэтажного дома. Вывеска «Трактиръ» не оставляла сомнений в том, что нюх меня не обманул. Хм. На первых порах не будет ничего зазорного в том, чтобы устроиться посудомоем за еду и койку, – эта мысль показалась мне простой и естественной. Я ведь тут никого и ничего не знаю, так что не стоит привередничать.

Вошел. Просторная комната со столами, накрытыми скатертями. Кроме входной двери, есть еще две, ведущие вправо.

Из-за конторки, пристроенной слева у окна, навстречу мне повернулся молодой чисто выбритый мужчина в белом переднике поверх заправленных в сапоги шаровар. Атласная косоворотка застегнута под самым горлом, а на сгибе руки висит полотенце. Это половой. В точности такой, каким его представляют во всех фильмах. Классика.

– Здравствуйте! Желаете отобедать?

– Здравствуйте. Желаю, но не могу себе этого позволить в связи со стесненностью в средствах, – вводить в заблуждение вероятного коллегу нет ни малейшего смысла.

– В дороге поиздержались? – и улыбается какой-то выжидательной улыбкой.

Ха! Это же из «Ревизора». Ну да. Девятнадцатый век на дворе.

И что прикажете отвечать? Хотя губы мои растягиваются в непроизвольной улыбке – все как у нас. Только крылатые фразы заимствованы не из фильмов, а из того, что в наше время давно уже включено в школьную программу.

Видимо, сообразив, что я все прекрасно понял, половой отодвигает стул рядом с ближайшим к конторке столом и забирает у меня шубу:

– Присаживайтесь. Сейчас я вам щей принесу. Ох, и хороши они у нас нынче!

Мне остается только благодарно кивнуть и… сделав шаг к конторке, где лежит газета, я невольно кошу на нее глазом. Тысяча восемьсот семьдесят шестой год. Март месяц. Не думаю, что это меня удивило. Тем более что кроме щей расторопный малый принес и горку нарезанного правильными ломтями хлеба, и стеклянный графинчик с бесцветной жидкостью, и даже рюмочку поставил.

– Отведайте, – только и сказал. И снова повернулся к конторке.

Выпить водки было бы замечательно. Вот вы думаете, что если я такой спокойный, то ни капельки не мандражирую? Как бы не так! На самом деле я испытываю сильнейший стресс. Только потрясать окружающих фейерверком истерики это не по-нашенски. Не мужское дело нервами звенеть или брызгать слюной. Переживания следует запрягать в тележку трудолюбия и пахать на них борозду, ведущую вперед.

Так вот. С одной стороны, не отведать предложенного нельзя – это было бы неучтиво. С другой – мозги мне нынче нужны свежие. В общем, налил полрюмочки и откушал.

Водка как водка. Градусов сорок будет. Хоть тресни меня, не помню, в каких датах Дмитрий Иванович Менделеев рекомендовал такую крепость любимого мною напитка, но здесь и сейчас все правильно. И щи правильные, и хлебушко, и размер порции в самый раз.