Алину приятно удивляла такая моя решимость, у нее не было причин сомневаться в серьезности моего отношения к ней, однако ей все время приходилось сталкиваться с невидимым присутствием моей жены: кто-нибудь в разговоре нет-нет, да и произнесет ее имя. Оно и понятно, мы прожили столько лет, что я не мог требовать от друзей не вспоминать о ней и вычеркнуть ее из нашего общего прошлого. Но Алина чутко реагировала на всякое упоминание о моей прежней жизни, и почему-то – я никак не мог взять в толк, почему, – все, связанное с бывшей женой, она воспринимала как упрек в свой адрес. Зайдет речь об отдыхе, и кто-нибудь вспомнит невзначай, как весело мы проводили зиму, катаясь в горах, так Алина всю ночь не уснет, расстроенная тем, что не умеет стоять на лыжах. Услышит она в разговоре, что жена моя понимала по-турецки, и станет переживать, мол, она-то и английский никак не выучит. Поначалу я ошибочно считал, что таким способом она желает добиться от меня комплиментов, только и всего, пока не увидел, что она огорчается всерьез. Кто-то из друзей, вернее, их спутниц, однажды обмолвился при ней, что моя бывшая жена отлично готовила и что я якобы жить не мог без ее ужинов. Это было так давно, что сейчас не имело для меня никакого значения, но Алина уже взялась за дело, и остановить ее я не мог: она с головой погрузилась в кулинарные книги. По утрам теперь меня ждал завтрак, вечерами ужин. Однажды, вернувшись с работы, я застал ее в слезах, а квартиру – в дыму от подгоревшей еды, которой пахло еще за дверями, на кухне я увидел гору перепачканной посуды и большой квадратный противень с тем, что должно было стать лазаньей. Я с трудом успокоил Алину и уговорил ее отправиться со мной в ресторан, где мы чудесно поужинали, заказав лазанью у Николо, итальянского шеф-повара, в тот вечер как раз оказавшегося на своем посту. С тех пор так и повелось; каждый раз, когда Алине не удавалось какое-то блюдо, я скорее хватался за телефон, чтобы заказать нам столик у Николо.

Напрасно я объяснял ей, часами напролет, что полюбил именно ее и совсем не хотел бы, чтобы она становилась похожей на кого-то другого. Признаться, я вообще не мог понять причину ее переживаний – с ее-то молодостью, обаянием и душевными свойствами, которые так восхищали меня в ней, зачем ей было что-то в себе менять, да еще так мучительно? Однако в такие дни Алина словно не слышала меня, она находилась под воздействием какой-то собственной идеи, и я ничего не мог ей доказать. Я даже подумывал про себя, что это была, возможно, какая-то необъяснимая, неосознаваемая ею тяга к самобичеванию, а жена моя была лишь предлогом. Как бы там ни было, единственная размолвка, которая между нами произошла, случилась именно из-за моей жены. Это было на второй месяц наших с Алиной свиданий. Как-то вечером она пришла ко мне погасшая, молчаливая. Мы ужинали в ресторане, и она едва не роняла слезы в тарелку. Я не успокоился, пока не выведал у нее всего. Оказалось, она услышала от кого-то, что свадьба моей бывшей жены отменяется, и решила, что та вернется ко мне. Что я должен был на это ответить?

Откуда она вообще об этом узнала, если даже я, к примеру, ничего такого не слышал? Оказалось, она нарочно выуживала новости у одной нашей знакомой, которая продолжала близко дружить с моей бывшей женой. Почему она решила, что я захочу сойтись с женой? Ей намекнула на это другая приятельница.

– Зачем ты слушаешь их? Неужели ты не понимаешь, что я хочу быть с тобой? – воскликнул я. – Если бы я хотел быть с ней, я бы был с ней. Но я с тобой, какие еще доказательства тебе нужны? И почему я все время должен оправдываться, как будто в чем-то виноват?

Мы поссорились. Я попросил счет и уехал, оставив ей деньги на такси. Два дня мы провели раздельно, на третий Алина позвонила мне и тихим взволнованным голосом попросила о встрече. Мы помирились сразу, как только увидели друг друга. Она снова плакала, теперь уже от радости – она не на шутку перепугалась, от переживаний не могла ни есть, ни спать, вся дрожала и выглядела бледной и слабой, только глаза казались еще больше на белом как бумага лице. Я просил ее верить мне. Она согласно кивала. Я спросил, не пора ли нам перевезти ко мне ее вещи. Она снова расплакалась и, счастливая, упала в мои объятия.

И все-таки в нашей ситуации были и свои плюсы. Опыт семейной жизни научил меня азам обращения с женщиной, которые хорошо известны каждому мужчине, намеревающемуся прожить с женой если не в любви, то, по крайне мере, в мире. Я не забывал хвалить Алину и никогда не делал ей замечаний напрямую. Когда мне хотелось о чем-то попросить ее, я всегда начинал с комплимента и говорил «ты так хорошо это умеешь, сделай, пожалуйста, так же», и она с радостью делала; если я видел, что она собралась к гостям в вызывающем наряде, я не восклицал «ты с ума сошла?! Я запрещаю тебе идти в таком виде!», а просил как можно более непринужденным тоном «мне так понравилось на тебе то зеленое платье, ты не наденешь его сегодня?», и она с радостью переодевалась. Видя, что она долго собирается к выходу, я планировал время с учетом лишних сорока минут и не торопил ее – и она была мне за это благодарна. Что бы она ни готовила, я не отказывался пробовать, мужественно выдерживая все ее кулинарные опыты; какую бы прическу она себе ни придумывала, я заверял ее, что она выглядит прекрасно, и о чем бы она ни рассказывала, я слушал ее, не прерывая. Зная, что всякой женщине приятно, когда мужчина старается ей угодить, я, когда мы планировали что-либо, всегда предлагал Алине два-три варианта на выбор и оставлял последнее слово за ней. Хочет она отправиться за покупками завтра или через неделю? Или она уже передумала ехать? Хочет она, чтобы мы приняли приглашение и пошли в гости или отказались и провели весь день вдвоем? Это приводило Алину в особенный восторг. Создавалось впечатление, что она все решает за нас двоих, а я лишь покорно исполняю ее желания. Часто она не знала, что выбрать, и растеряно спрашивала:

– Ты что, правда позвонишь им и откажешься?

– Правда.

– А они не обидятся? Это же твои друзья.

– Пусть знают, что ты для меня важнее.

– Ну, не знаю… Неудобно как-то. Давай, наверно, пойдем.

– Хорошо, пойдем.

– Нет! Лучше останемся.

– Хорошо, останемся.

– Нет, подожди-ка…

Секрет был в том, что я, конечно же, заранее заботился о том, чтобы оба варианта меня устраивали. Не бог весть какая мудрость, но очков в глазах Алины мне прибавляла. В сравнении с пареньком, ее ровесником, с которым у нее был более или менее серьезный роман до встречи со мной, я казался ей идеальным спутником жизни. Если тот без конца поучал ее и был вечно недоволен, то я не уставал восхищаться ею; я слышал, как, говоря обо мне кому-то, она часто повторяла, что я покорил ее не цветами и не подарками, хотя это тоже ей было приятно, а тем, что не пытаюсь переделывать ее. «Понимаете, он принимает меня такой, какая я есть», говорила она. Не знаю, был ли я и в самом деле так уж хорош, но я полюбил Алину всей душой и старался, чтобы со мной она чувствовала себя счастливой. А с тех пор, как мы договорились ехать к сестре и наше путешествие было делом решенным, счастье так и лилось из Алины – она как на крыльях летала.

Я отдавал себе отчет, что значит для нее эта поездка. Представить меня сестре было для нее важнее, чем познакомить меня с будущей тещей – я уже убедился в том, насколько она дорожила мнением сестры. Несомненно, это влекло за собой известные обязательства и с моей стороны, ведь, соглашаясь на эту поездку, я ставил себя в положение жениха, и, хотя мы еще не говорили об этом вслух, было очевидно, что дело идет к свадьбе и предложение руки и сердца уже не за горами. Удивительно, но с Алиной меня не пугало даже возможное появление детей. Не то чтобы я стал вдруг мечтать об этом, нет; но все чаще я думал о том дне, когда Алина сообщит мне, что беременна, я представлял себе ее, округлую и пополневшую, и нашего маленького ребенка, почему-то девочку, с такими же, как у Алины, чудесными глазами в пол-лица и копной густых волос на голове, и не без удовольствия отмечал про себя, что мне нравится размышлять об этом.

Все это – предстоящее путешествие и перемены, очевидно последующие за ним, – наполняло Алину радостным волнением, от которого она теряла голову и становилась смятенной, порывистой и оттого еще более очаровательной. Я же отправлялся в путь с спокойным и приятным осознанием того, что жизнь моя делает новый поворот. Тогда я и представить себе не мог, чем обернется эта поездка.

* * *

Лия сама встречала нас в аэропорту. Когда Алина с визгом кинулась на шею какой-то маленькой темненькой женщине, стоявшей в толпе, я не понял, была ли это ее сестра или кто-то другой. Алина, в своих босоножках на толстой пробковой платформе, казалась в два раза выше нее; она сгребла женщину в охапку, так что та оказалась целиком спрятанной у нее на груди, и не отпускала, раскачиваясь из стороны в сторону и приговаривая:

– Как же я по тебе соскучилась!

Наконец женщина выбралась из Алининых объятий, поправила прическу и посмотрела на меня. Алина спохватилась, как будто до этого напрочь обо мне позабыла, и произнесла, почему-то вдруг смутившись:

– Ну вот… Это вот… Ну, Алеша, про которого я тебе говорила…

– Алексей, – представился я сам.

– Лия, – твердо произнесла маленькая женщина и протянула мне ладонь.

Вряд ли мне удалось тогда скрыть свое удивление. Поняв, что это и есть сестра Алины, а не кто-нибудь еще, я с изумлением уставился на нее. Хоть я всегда знал, что Алина преувеличивает, расписывая сестру в лучших красках, я, тем не менее, не рассчитывал увидеть женщину настолько обыкновенную и, судя по внешности, весьма далекую от всего того, что я о ней слышал. Первое, что приходило в голову, когда я смотрел на нее, – в ней не было ничего примечательного. Обычная темноволосая женщина лет сорока, очень маленькая, очень худенькая, почти как мальчик; лицо смуглое, но не от загара, а от естественного желтоватого тона кожи, слегка как будто болезненного, одета в рубашку и брюки самой невыразительной расцветки, на ногах простые сандалии на плоской подошве, какие летом можно встретить на каждом. Невозможно было вообразить себе внешности более заурядной, в особенности здесь, в аэропорту, среди толпы приезжих и встречающих, в большинстве своем испанцев, таких же, как она, смуглолицых и черноволосых. Отвернись я на минуту, я бы не вспомнил ее лица и с легкостью принял бы за нее кого-то другого.

Глаза мои наверняка выдавали мои чувства, я смотрел так, словно ожидал увидеть перед собой другого человека. Женщина тоже глядела на меня изучающе.

– Ну что, идемте? – поторопила нас Алина.

Мы вышли на улицу. У машины нас ждал коренастый мужичок с лысой головой. Еще издалека окинув нас пристальным взглядом, он неторопливо потушил сигарету и открыл багажник.

– О, Мишаня! Привет, – Алина весело чмокнула его в щеку.

– Здорово, – равнодушно ответил тот и поднял чемоданы в машину.

Мишаней звали мужа Лии. Я слышал о нем от Алины, которая описывала его то с восторгом, то с неудовольствием. С одной стороны, она восхищалась им, как и всем, что имело отношение к Лии, с другой, порой вдруг презрительно морщилась, показывая, что он все-таки недостоин ее сестры. Из ее рассказов я знал, что история их отношений с Лией была крайне запутанной; он долго добивался ее, ведя борьбу с другими ухажерами – и это почему-то особенно нравилось Алине – впоследствии, уже получив согласие и женившись на ней, страдал от ревности – как уверяла Алина, беспричинной – и, случалось, выпивал, мучился сам и изводил домашних. У них родилось двое детей, оба мальчуганы, в которых Алина не чаяла души. Особенно близка она была со старшим, Темой, которого помогала воспитывать с самого рождения. Никто в точности не знал, чем занимался Мишаня. Кажется, он держал контору при одном известном банке, и, я догадывался, проворачивал разного рода дела. В семье было принято считать, что Мишаня работает в банке. Во всяком случае, он всегда сполна обеспечивал жену и детей, Лия за все годы ни дня не работала и ни в чем не знала отказа, теща тоже жила при них и ни в чем не нуждалась, и это вызывало особенное уважение в глазах Алины. Мишаня был для нее кем-то вроде киногероя из неведомой ей, пугающей и одновременно притягательной мужской жизни, в которой есть какие-то мужские дела, большие деньги, дорогие автомобили, и даже, наверное, пистолеты. Когда было решено переехать в Испанию из-за слабого здоровья младшего мальчика, Мишаня остался работать в Москве и бывал в испанском доме наездами. Я не знал, приедет ли он в Барселону в эти дни, да и Алина ничего об этом не знала. Она спросила как-то сестру, но и та, кажется, не была осведомлена о планах мужа. Похоже, он не ставил никого в известность и предпочитал оказываться дома неожиданно, нагрянув сюрпризом.

Мишаня пожал мне руку и пробуравил колючим давящим взглядом, как будто хотел прочитать на моем лице всю мою жизнь. Я сразу подумал, что он совсем не похож на банковского служащего. Скорее, на бандита, а точнее, на человека, который связан с криминальным миром, но старается это скрывать. Была в его глазах какая-то нагловатая неинтеллигентная сила и желание сходу пригвоздить, хотя бы взглядом, чтобы показать, кто тут главный. Казалось, кулаки его всегда были наготове, и он едва сдерживал себя, чтобы не ударить. Он был небольшого роста, заметно ниже меня, зато мускулист, торс у него был тяжелый и оплывший, как у человека, который когда-то всерьез занимался боксом или борьбой, но теперь забросил. Если бы он был одет в спортивные штаны и майку, то, со своей борсеткой в руках и неприветливым лицом, походил бы на типичного русского, из тех, что сорят деньгами, выгуливая в европейских магазинах и ресторанах своих длинноногих подруг, и над которыми так любят посмеиваться иностранцы. Но на Мишане были брюки со стрелками и летний хлопковый пиджак, под ним футболка, совершенно новая, только что купленная, с резкими складками крест-накрест на самом видном месте, на ногах остроносые ботинки, и, в довершение всего, неширокий полосатый шарф из легкой бело-голубой ткани, перекинутый вокруг шеи одним концом назад. Этот его наряд, странный, как будто снятый с чужого плеча и претендующий на какой-то шик, решительно не вязался с его короткой бычьей шеей и враждебным взглядом.

Мы уселись в машину. Это был новенький минивэн, не слишком просторный для нашей большой компании, но очень уютный внутри, обтянутый мягкой кожей. За руль села Лия. Рядом с ней на переднем сиденье уселся Мишаня. У него, не переставая, звонили телефоны. Он отвечал отрывисто, властно, вдавливая каждое слово в телефон, иногда взрывался и переходил на ругань, лицо его после таких звонков хмурилось, он вздыхал, тер ладонью лоб, отворачивался к окну и о чем-то думал. С женой он почти не разговаривал, разве только подсказывал дорогу, отрываясь на мгновение от телефона и тыча перед ней пальцем в лобовое стекло. Она тоже никак не реагировала на эти его разговоры, ни о чем его не спрашивала. Наверно, не хочет говорить при посторонних, решил я, не зря же Алина считает сестру самой мудрой женщиной на свете. Но потом подумал, что, скорее всего, это не так. Сестры беспрестанно о чем-то болтали и смеялись, в особенности Алина; сидя со мной на задних сиденьях, она вся подалась вперед, обхватила руками спинку кресла перед собой и сидела так, заглядывая сбоку в лицо сестры. Они говорили о своем и не обращали никакого внимания на Мишаню, который все чаще повышал голос и рычал, отчитывая кого-то по телефону.

Теперь я мог рассмотреть получше Лию. Одной рукой она держала руль, другой оперлась локтем о спущенное окно и то высовывала ее наружу, подставляя ладонь встречному ветру, то клала себе на плечо и теребила волосы у шеи так, что ее кисти с длинными худыми пальцами то и дело оказывались у меня перед носом – она, несомненно, знала, что я стану разглядывать ее. Первое удивление прошло, и, глядя на нее сейчас, я не мог не признать, что лицо ее было по-своему интересно. В зеркале мне хорошо был виден удлиненный профиль, низкий нос с горбинкой, четко очерченная линия аккуратного рта. Глаза у нее были такие же точно, как у Алины – по ним я сразу мог бы сказать, что они родня, только человеку незнакомому, со стороны, этого не было видно: из-за черного карандаша и пышной туши, с которыми Алина не расставалась даже в самолете – я никак не мог побороть в ней этой привычки – глаза у нее были чрезвычайно яркими, мгновенно приковывавшими внимание, а у Лии, не пользовавшейся краской, они казались другими, не столь большими, приглушенными, с поволокой, такими они были у Алины, когда она просыпалась по утрам, и такими я любил их больше всего.

На первый взгляд Лия была как будто похожа на испанку. И не только из-за черных волос и черных глаз, весь ее облик был какой-то иностранный, европейский: на лице ни грамма косметики, на руках никакого маникюра, коротко подстриженные волосы небрежно завиваются на концах и то и дело падают на глаза. Но приглядевшись внимательнее, в ней можно было уловить черты вовсе не европейские – слишком вытянутая форма головы, слегка выдающаяся вперед челюсть, заметные скулы, – и я подумал, что в ней, в отличие от Алины, проявилась кровь их не то мордовской, не то карельской прабабки.

Если бы я не знал от Алины, сколько ей лет, то едва ли определил бы ее возраст. Ей могло быть как тридцать пять, так и все сорок пять, на лице ее не угадывалось слишком очевидных следов возраста, во всяком случае, мне, мужчине, их не было видно, и в то же время чувствовалось, что это было лицо зрелой женщины. Главным его достоинством была, несомненно, улыбка: в ней открывались мелкие округлые горошины белоснежных зубов, сверкавших как нитка жемчуга и придававших ее облику свежесть и озорство.

Кроме глаз, во внешности сестер не было ничего общего, они совсем не были похожи между собой. Лия вся была тонкая, бледная, прозрачная почти до измождения – розовощекая Алина по сравнению с ней так и пылала здоровьем; выражение лица у Лии было вежливым, но безучастным, как бывает у женщин, с годами утомившихся от жизни и давным-давно позабывших о радости и о веселье – Алина же вся светилась от счастья, в ее чертах не было утонченности и аристократизма, как у сестры, зато читалась молодость и крепкая девичья красота. Наряженная, накрашенная, блистательная, словно ехала с бала, а не с самолета, с локонами черных волос, тщательно завитыми и уложенными один к одному, с алыми ногтями на руках и ногах, Алина оглушала своей красотой – Лия на ее фоне казалась неслышной и незаметной. Но, несмотря на это, старшая сестра вовсе не чувствовала себя в проигрыше, совсем наоборот. Ее естественный, неприкрашенный вид весьма соответствовал ее уверенной манере держаться; я и так хороша, словно говорила она всем своим обликом и, мне показалось, с усмешкой смотрела на броскую матрешечную красоту Алины.