8

– Здравия желаю, товарищ полковник!

– Товарищей всех давно в расход пустили, майор. Остались сплошь господа и граждане.

Сдержанно посмеялись традиционной полковничьей шутке, которой встречали в этом кабинете далеко не всех. Посторонним улыбаться здесь не полагалось да и не хотелось. Их моментально настраивал на серьезный лад немигающий взгляд наемного рыцаря революции, аскетический образ которого возник на стене даже раньше, чем завершилось строительство здания. Мушкетерская бородка, семитский нос, раскосые глаза иноземного завоевателя. Сверху фуражечка, маскирующая лысину. Все вместе – фирменный знак конторы. Грозный идол. Длинные руки, холодное сердце, железная голова.

Прямая ковровая дорожка красного цвета привела майора прямиком к письменному столу полковника, огромному, но единственному в помещении. Приставной стол для оперативных совещаний с сотрудниками был здесь неуместен. Сотрудники приглашались поодиночке, реже – парами. Им незачем было знать, чем занимаются коллеги. У каждого были свои задачи и свои методы их решения. И своя голова на плечах, которую хотелось сохранить до лучших времен. Это напрочь отбивало всякое любопытство и дух коллективизма.

– Ты присаживайся, присаживайся, – ободрил замешкавшегося майора полковник. – Дай полюбоваться твоей наглой физиономией… Ты почему вчера не явился соратников в последний путь проводить? Нехорошо, майор. Не по-христиански.

– Сратники они, а не соратники, – отчетливо выговорил майор. – Не понимаю, за что им почести воздавать?.. Надеюсь, без залпов обошлось?.. В выгребной яме таких надо хоронить, а не на кладбище!

– Ну-ка, ну-ка, интересно! Кардашенко и Мазур погибли при исполнении, так сказать, а ты их в дерьмо!

– Вот именно, что так сказать! На бандитской стрелке их завалили, потому что в разборки они полезли. Они же крышу давали, разве не знаете? Уже треть фирм в городе под нашей крышей работает. Позорище!

– Ты так полагаешь, майор?

– Именно так и никак иначе!

– Совестливый ты, майор, как я погляжу. И знаешь почему-то больше, чем тебе по должности положено. Но все равно мало знаешь. Кардашенко и Мазура, конечно, никто к лику святых причислять не собирается. Так и нас с тобой – тоже. Рылом не вышли для икон. Но не подонки мы, не ублюдки, это ты зря…

– Я не нас имел в виду, а их!

– А ты не спеши отмежевываться, не спеши. Нет среди нас чужих. Все свои! Понимаешь, майор?

– Простите, нет. Туповат-с.

Съехидничав, напрягся, как человек, приготовившийся встретить выстрел в упор. Лишь это позволило не отшатнуться от яростного полковничьего взгляда, метнувшегося через стол.

– Оно и видно, что туповат! – пророкотал полковник, с видимым усилием подавляя вспышку гнева. – Поручик Ржевский какой выискался! Конторские крыши тебе не нравятся? Коммерческую шелупонь жалко? А ты задумывался хоть раз, на какие шиши мы существуем? Из каких фондов тебе зарплату выдают и твои операции финансируют, задумывался? Нет никаких фондов, майор. Кончились! И никакого бюджета больше нет – это фикция для теледебатов. Сначала коммуняки рыло в казну запустили, прежде чем самоликвидироваться. Потом националисты с демократами на объедки слетелись. А теперь бандиты у кормушки. Бабки вместе с членами правительства дербанят, так это у них называется! Корефаны, чтоб их!.. Семьями они дружат!..

Случайно попавшая под тяжелую полковничью руку оперативная сводка, всплеснув страницами, перепорхнула через весь кабинет, врезалась в полированную обшивку стены и с робким шорохом сползла на паркет. Обернувшись, майор проследил за ее коротким полетом и пожал плечами:

– Чем Кардашенко с Мазуром лучше? Тоже кореша. Тоже бабки дербанили…

– Так ничего и не понял, – печально констатировал полковник. – И уже не поймешь, я вижу. Но на кладбище все же сходи, не побрезгуй. На цветочки расщедрись, на водочку за упокой души… Хорошие мужики были, грех не помянуть по-православному…

Блуждающий взгляд майора остановился, замер, упершись в одну точку на поверхности стола.

– Такого греха не знаю, – сказал он. – Зато помню другой. Не укради!

– Есть и еще один, – прищурившись, вставил полковник: – Не суди и не судим будешь.

– Разрешите остаться при своем мнении?

– Только до выхода из моего кабинета, – прозвучало сквозь начальственно выпяченные губы.

Светлые глаза майора оторвались от стола и выстрелили навстречу полковничьему взгляду. Если бы хозяин кабинета не знал, что это их природный цвет, он решил бы, что они побелели от ярости. И все равно под прицелом двух немигающих серых зрачков он почувствовал себя неуютно, настолько неуютно, что примирительно сказал:

– Да не зыркай ты на меня! На домашних своих зыркай!.. Как они, кстати? Чем Леночка занимается?

Цвет глаз не изменился, только поблек, словно в их глубине внезапно погасили холодные огоньки.

– Лена варит суп, – доложил майор. – Постоянно варит суп. Поэтому на разговоры со мной у нее не остается времени. Я не знаю, чем она занимается.

– Суп? – развеселился полковник. – А моя коза другую отмазку придумала: английский. Ду ю спик инглишь, батя? Нет? Вот и не мешай!.. Но ты от меня так легко не отделаешься, майор. Хватит мне мозги пудрить! Докладывай.

9

Никакого супа на плите не было, соврала Лена отцу. Просто ей не хотелось, чтобы вновь начала прокручиваться заезженная пластинка сомнений в правильности своего решения. Решила – и точка! Нечего нюни распускать!

Обхватив себя за плечи, она стояла у окна, бездумно обозревая двор, где прошло ее детство. Прошло навсегда. Бесследно.

Всякий раз, оказываясь в родительском доме после ссор с Женькой, она часами стояла так, дожидаясь, когда он явится за ней. Он обязательно являлся. Хмурый, независимый. С таким видом, словно забрел от нечего делать. Но без нее и Анечки не уходил. Так было всегда. Теперь получилось по-другому. И неизвестно было, чем закончится эта затянувшаяся разлука. Если вообще закончится.

Лена почувствовала, что ногти слишком сильно впились в приподнятые плечи, и ослабила хватку. Сама себя обнимай не обнимай – легче не станет.

– А куда ты смотришь?

Голос Анечки заставил ее вздрогнуть.

– Никуда, – призналась Лена.

– А раз никуда, то скучаешь! – авторитетно заявила Анечка. – А раз скучаешь, то давай поиграем в больничку!

Пришлось претерпевать бесчисленные укольчики, высовывать язык, глотать воображаемые лекарства и мерить температуру. Как ни странно, Анечке надоела эта возня еще раньше, чем матери. Плюхнувшись на диван, она поболтала ногами и спросила:

– Мам, тебя ведь Леной зовут?

– Нет, Дульсинеей Тобосской.

Даже не улыбнувшись, Анечка упрямо повторила:

– Леной?

– Вроде бы так.

– А почему папа тебя всегда Ленкой зовет? Дразнится?

– Да нет… Мы так привыкли. Он для меня тоже не Женя, а Женька. Он, когда знакомился, Жекой представился.

– Как вы познакомились? Расскажи!

– «Л-ласскажи», – передразнила Лена. – Тысячу раз уже рассказывала.

– Еще раз расскажи, – настаивала Анечка. – А то забудешь.

Как же! Такое не забывается…

Они познакомились в троллейбусе, по пустому дребезжащему салону которого гулял летний ветерок. За окнами проплывала глубокая ночь с редкими проблесками электрических огоньков. Ленка и Жека возвращались домой – каждый со своего неудачного свидания, как выяснилось позже.

Сидевший через несколько сидений лицом к Ленке парень выглядел то ли пьяным, то ли чокнутым. Он трижды ловил на себе любопытный взор ночной попутчицы и трижды отводил глаза, мгновенно забывая о ее присутствии. На четвертый раз он ответил ей прямым вызывающим взглядом. Не дождавшись смущенной реакции, встал и валко пошел навстречу по колыхающемуся в ночи троллейбусу. Остановился рядом. Сказал требовательным тоном:

– Дай руку. Не бойся, не обижу.

Ленка возвращалась со смотрин, устроенных ей родителями парня, считавшегося ее женихом. Он весь вечер улыбался, как идиот, и переводил влюбленный взгляд с Ленки на мать и обратно, не задерживая его надолго ни на одной из женщин. А вот его мать глаз с гостьи не сводила, даже когда раскладывала угощение по тарелкам. Голос у нее был ласковый, певучий. Этим самым голосом, вызвав Ленку якобы помогать мыть посуду, она живописными штрихами нарисовала картину светлого будущего своего сыночка, картину, в которой не было места полунищей студентке медучилища. И если она рассчитывала окрутить маминого сыночка и присосаться к его семье, то уж после этой беседы у кухонной мойки ее коварные замыслы были разрушены. То, что Ленку называли при этом «деткой» и «лапушкой», не скрашивало обиду, а усугубляло ее. Именно с этими ласковыми словами, именно с этой сладкой интонацией обращался к Ленке жених. Он оказался слишком похож на маму, чтобы его можно было по-прежнему воспринимать как мужчину.

Темноволосый парень, потребовавший, чтобы она подала ему руку в пустом троллейбусе, явно не умел сюсюкать и глупо улыбаться от счастья. Неожиданно эта мысль понравилась Ленке, понравилась настолько, что она послушно протянула руку и не отдернула, когда он молча надел на ее безымянный палец тонкое колечко.

– Ты что, спятил? – поинтересовалась она, дерзко щуря глаза.

– Чтобы спятить, надо сначала быть нормальным, – наставительно заметил он.

Троллейбус затормозил на конечной остановке и с неприязненным лязганьем собрал двери в гармошки, предлагая пассажирам выметаться в темноту. Они вышли и очутились в круге мертвенно-голубого света, сконцентрировавшегося возле одинокого фонаря. Отсюда их пути-дорожки расходились в разные стороны, что они и сделали даже не попрощавшись.

Кольцо Ленка не сняла – это сделал за нее кто-то из ватаги местной шпаны, встретившейся на пустыре. Одному из них, бывшему однокласснику, которого звали то ли Витей, то ли Колей, она однажды позволила затащить себя на стопку матов в спортивном зале, и его охватил острый приступ ностальгии. Били не так, чтобы очень, но нехорошие воспоминания о себе оставили. Такие, что с Анечкой ими не поделишься. Для дочери существовала упрощенная версия.

Через несколько дней, когда небольшой синяк на правой Ленкиной скуле побледнел, а разбитая губа почти зажила, она встретила парня из ночного троллейбуса. Кажется, Ленка несла какую-то чушь, а он молча рассматривал ее лицо, после чего так же молча взял ее руку и поднес к глазам. «Что случилось?» – спросил его взгляд. Ленка расплакалась.

Когда Жека добился ответа на свой вопрос, побледневшая кожа обтянула его лицо так туго, что желваки едва наружу не выскочили. Он пригласил Ленку в гости, вечером проводил ее домой, а ночью отправился на поиски ее обидчиков. Навестив его на следующее утро, она сразу догадалась, что поиски оказались результативными. Узнать Жеку можно было с большим трудом. Сплошной синяк с расквашенными губами.

– Больше не ходи туда, – попросила Ленка. – Не надо из-за меня…

– Это не из-за тебя, – прозвучало в ответ. – Кольцо помнишь? Я должен вернуть его на место.

– Зачем?

– Затем! – буркнул он.

Через некоторое время Жека оклемался, встал и опять отправился в одиночную карательную экспедицию. А потом Ленка застала его в состоянии еще худшем, чем прежде. Целыми днями он валялся на диване, навещавшей его Ленке грубил, родителей к себе не подпускал. Походило на то, что злополучное колечко навсегда выброшено из его головы. Ленка так и не поняла, что заставило этого странного парня снова встать на ноги, но он встал. Встал и ушел.

Поздним вечером нетерпеливо дилинькнул звонок в Ленкиной прихожей, она отворила дверь и увидела перед собой Жеку, сияющего улыбкой и свежими кровавыми ссадинами. На его раскрытой ладони лежало знакомое колечко. Если бы он купил новое, Ленка тысячу раз подумала, прежде чем сделать то, что сделала тогда: взяла протянутое кольцо и медленно надела его на палец, глядя Жеке в глаза…

– Мама, – встревожилась Анечка, когда сага подошла к концу. – А где колечко? Раньше ты его никогда не снимала!

– Раньше, раньше… – раздраженно проговорила Лена. – Мало ли что раньше было? Было и сплыло.

– То, что было, никуда не девается, – возразила дочка с рассудительностью четырехлетнего ребенка. – Ты колечко надень. Оно счастливое.

– Я подумаю.

– Не надо думать! Надень! А то опять будешь у окошка стоять и плакать!

– Никто и не думает плакать! – пренебрежительно дернула плечами Лена. – Было бы из-за чего!

Смешная женщина. Глупая. Каждому есть из-за чего плакать. Только некоторые плачут раньше, некоторые – позже, одни проливают слез больше, другие – меньше. Вот и вся разница.

Кто там на очереди? Мишей тебя зовут? Давай, Миша, поплачься, ментам в жилетку. Она у них пуленепробиваемая, слезонепроницаемая…