А вот и та поляна. Вот и костер горит. И они все там сидят. Но только завидели его и сразу подскочили. Один Ширяй Шумилович… Нет, вот и он встает. Любимов прихвостень, заводчик, гневно подумал Всеслав. Вот ты ж поди, нашли кого прислать, дальше подумал князь, еще сильнее распаляясь. Сейчас начнет во здравие да приторно! Ну, говори же ты!

Но Ширяй почему-то молчал. И все они молчали. Наверное, что-то случилось – и очень недоброе! Князь настороженно спросил:

– Не удержали, да? Ушел Хозяин?

– Нет, не ушел, – уклончиво ответил Сила.

– А что тогда?.. Ширяй!

Ширяй степенно облизнулся и сказал:

– Хозяин плачет.

Вот, сердито подумал Всеслав, а что ему, смеяться, что ли? И удивленно спросил:

– Как это плачет?

– Так. Послушай.

И замолчал Ширяй, застыл. И все они молчат. Всеслав чутко прислушался…

Тишь-тишина! Собак, и то не слышно – лежат, уши прижав, не шелохнутся. А вот как будто бы… Всеслав нахмурился… А вот опять… А вот…

Всеслав шумно, облегченно выдохнул, осмотрел их и насмешливо сказал:

– Так это же скрип, а не плач! Ну, дерево скрипит, а вы… как бабы старые!

– Нет, князь, это плач, – тихо сказал Ширяй. – Мы подходили. Это от Хозяина.

– А хоть и от него! Ее почуял, вот и плачет.

– То, что Ее, так это верно, – согласно закивал Ширяй. – Вот только чью Ее!

Пес! Мелет что! Взъярился князь: рот сразу повело, оскалился, а рука – тоже сразу – на меч!

– Князь! Господарь! – крикнул Сухой, схватил его, сдержал.

Да, сдержал бы, не будь моей воли, сердито подумал Всеслав, и оттолкнул Сухого. Но и меч убрал в ножны. Неспешно убрал! После очень недобро сказал:

– Ладно! Живи, Ширяй! Садись пока… А вы все чего стоите?!

Все опять опустились к костру. Теперь они опять сидели. А князь стоял и слушал… Да, сердито подумал, скрипит. Но где это точно, не видно, там же такая чащоба… И ладно, пусть так! И князь сказал в сердцах:

– Бери! – и растопырился, руки развел.

Сухой снял с него меч, шапку, полушубок. Князя опять стало знобить, как ночью. Но теперь это просто от холода – это здоровье. Князь усмехнулся, подошел к костру, сел, осмотрел собравшихся. И они тоже на него смотрели. И все по-разному! Так ведь и сами они разные, равнодушно подумал Всеслав и сказал:

– Ковш!

Ему подали ковш. В ковше был овсяный кисель на меду. Всеслав испил большой глоток, утерся и сказал:

– Ком!

Подали ком. Князь разломил его, съел половину и запил, еще отъел, а остальное передал по кругу. Ком был как ком, гороховый, Хозяин это любит. Как и овес, и мед. А скрип – это совсем не плач…

И тут выжлятники запели – тихо, заунывно. Только никакая это была не песня, а самое настоящее поганское заклинание. Хозяин, не гневись, пели они, Хозяин, не серчай, не обессудь, мы твои дети, мы всегда… Всеслав опять поежился. Пресвятый Боже, что это, зачем, сердито думал он, вот крест на мне, чист я, вот я тяну руки к огню, и лижет он меня, а не согреться мне – мороз меня дерет. И прежде драл. К такому не привыкнуть. Но так заведено, терпи. Отец терпел, и дед, от Буса так идет, ты им как оберег, как Орлик. Поют они и смотрят на тебя, надеются, что отведешь от них Хозяина, задобришь, усмиришь. А нет так нет, в лес не пойдут, будут стеречься. Ударят в Зовуна, другого князя себе выкрикнут. А ты…

– Я, – сказал князь, – готов, – и встал.

Все тоже встали. Ширяй перекрестил его. Сухой подал рогатину. Пошли – князь впереди, все остальные следом. Князь шел и слышал, как Третьяк поднял собак, как те залаяли – но даже не оглянулся. Только поправил крест, перехватил рогатину. Шел и молил в душе: Пресвятый Боже! Наставь меня. И укрепи. Дай сил. Ибо один лишь Ты есть защита моя и твердыня моя, щит и прибежище. Велика милость и щедрость Твоя… И вдруг сбился, и подумал в гневе: а ведь не то это, не то! А ведь Она права! Сейчас твой срок или потом, через семь дней – все едино. Ибо что есть семь дней? Ничто. А сам ты кто? Никто. Вот и знобит тебя – и это совсем не от холода!..

– Куси! – крикнул Третьяк. – Куси!

Собаки кинулись к берлоге. Лай. Крики. Топот. Гиканье. В рога дудят…

И, наконец, его рев! А вот еще громче и злее! А вот еще! А где он сам? Всеслав, не утерпев, шагнул было вперед…

И вот он – выскочил Хозяин! А матерый какой, высоченный! Собак – хряп лапой, хряп. И завертелся, ринулся, вновь вздыбился и заревел. И тотчас же присел, упал, вскочил. А псы – знай, рвут его. За гачи, за спину. Так его! Так! Псари орут:

– Ату! Ату! – и в бубны бьют, дудят в рога.

И вот он встал, застыл, оскалился и глянул на тебя. Вот, в самый раз его сейчас! Ну, князь, не мешкай!

– Хозяин! – закричал Всеслав. – Сюда! Вот я, твой брат! Ко мне!

И еще выступил вперед, и выставил рогатину, и рожон повернул на него! И еще закричал:

– Эй! Ты где?!

И тут он ринулся! Рев! Пена! Пасть!

Р-ра! Хррр…

…Темно. И тяжесть, духота неимоверная. Вот и всё, что подумал Всеслав… Потом подумал еще вот что: кровь хлещет – липкая, горячая. Моя? Нет, не моя. Жив я… И снова как будто куда провалился. Потом опять очнулся и подумал: а всё же я жив. И он тоже жив, он упал на меня и подмял. Но ему жить недолго! Трясет его, и он хрипит, бьет лапами. Задавит ведь, зацепит! Хоть кто бы пособил – вон сколько их… И тотчас же: нет, им это нельзя. Тут только сам на сам, я или он. Хозяин, не гневись! Я брат твой… Нет, я сын твой, твой раб – вот что теперь думал Всеслав. И еще: не гневись! Потому что да если бы воля моя, так разве бы я на тебя выходил? Но так заведено! Вот, привели меня они, я должен… И я не за себя молю – за них. Ибо да что мне эта жизнь, я взял свое, с меня давно уже довольно. А вот им…

Обмяк Хозяин – всё, значит, доходит. Вот, еще раз… Затих. И слава Тебе, Господи! Услышал Ты меня и уберег. Теперь бы вот еще хоть так, под его лапу подобраться, да на бок бы, да выползти из-под него…

Ф-фу! Кончено. Князь утерся, отплевался. Встал. Его качало. Он сказал:

– Я…

И упал. И вот только тогда они и подбежали. Шум, суета вокруг! Теснятся, поднимают.

– Князь! – причитают. – Жив!

– Жив, жив… – сердито отозвался он и оттолкнул их, сел. В глазах плыли круги. Ломило спину.

Сухой участливо спросил:

– Помял топтун?

– Помял, – кивнул Всеслав. – Как водится.

И поднял руки, руки были целые. И голова ворочалась. Значит, и шея тоже целая. Всеслав ворочал головой, смотрел на них, и поначалу ничего не замечал, он просто был рад за себя… А потом вдруг заметил – они все какие-то странные: молчат, прячут глаза! Что это с ними, подумал Всеслав…

Но тут Ширяй пролез вперед, быстро сказал:

– А кровищи! Кровищи! Дай, князь, стереть!

– Зачем? – зло усмехнулся князь. – Мне в ней привычно!

И резко встал, расправил плечи. И вправду, он был весь в крови. Да так даже лучше! И он у них грозно спросил:

– Ну, кто ваш господарь: я или он?

И они, как всегда, зачастили:

– Будь славен, князь! Будь славен, князь!

– Вот так-то! Жив я! Жив! – и засмеялся князь. Да вот только как-то невесело.

Потом был пир. Они сидели у костра, а костер развели высоченный, и пили и ели. Вино было ромейское, из терема, а мясо было горячее, жесткое, черное! А собакам были потроха и кости. А череп и правую лапу Сила завернул в холстину и отнес в лес, и там, где надо, схоронил. Это еще от Буса так заведено: кто делится – с тем делятся. Да и им разве мало чего? Вон какое вино – будто кровь! И вон мясо какое кровавое! И его резали на тонкие полоски, пекли на угольях и ели. Так тоже издавна ведется. Так Бус, бывало, пировал. И Святослав, сын Игорев, внук Рюриков. И было у него три сына: Олег, Ярополк и Владимир. Олег и Ярополк – от королевны, а Владимир – никто, потому что рабынич, сын ключницы. И сидел Святослав в Киеве. Но это только говорится, что сидел. А вот и не сидел! А ходил воевать Святослав. Собрался и ушел, повоевал, собрал дань и вернулся, попировал, поклонился Перуну, опять собрался и опять ушел. И так пять, десять, двадцать лет ходил князь Святослав, и уже всех вокруг подвел под свою руку. И тогда он собрался далеко – на Царьград. И вот только тут… Никто не знает, почему: одни говорят, что был ему такой вещий сон, другие же говорят, что знак, а кто и что слово… Но вдруг подумал Святослав, а что будет тогда, если он вдруг из Царьграда не вернется? И решил поделить свои земли между своими сыновьями. И сделал это так: Ярополку дал Киев, а Олегу Древлянскую землю. Тогда обиделись, спросили новгородцы: «А нас на кого оставляешь?» Но Святослав на это отвечал: «Нет у меня больше сыновей!» – «Ну так дай нас хотя бы Владимиру». Дал… Смешные люди! Они в это верят! Да как же он забыл про Новгород? Да Святослав просто молчал и ждал, когда сами новгородцы у него Владимира попросят! Попросят – и он даст. И Ярополк с Олегом не обидятся. Вот как тогда рассуждал Святослав! А после разделил Русь, как хотел, и пошел на Царьград, на ромеев. Но сначала он пришел в болгары. И он там славно воевал – так, что и по сей день стоят те города болгарские пустые. А после пошел на ромеев и бил сперва царя Никифора, после царя Цимисхия…

Вот о чем вспоминалось Всеславу. Всеслав лежал возле костра. Было еще светло. Пахло паленой шерстью, кровью и – еще больше – ромейским вином. Наверное, из-за вина князь Святослав и вспомнился. А вино было крепкое, славное! Пил, заедал Всеслав и снова пил. Рог был большой, матерый, он наливался до краев, а хмель князя не брал. И это правильно, думал Всеслав, хмель – это для живых, для молодых. Вот и смеются они, пляшут, поют, пьют здравицы, кричат. Ширяй, и тот забыл про свою спесь, руками машет, говорит, как он в прошлом году ездил в Смоленск и там охотился, как видел Мономаха, а у того есть лютый зверь, зовется пардусом, этот зверь ученый, но цепной, и если выйти с ним на лов и напустить его…

Да только не дослушали его – запели. Кто им, выжлятникам, Ширяй? Посадский чин, он только языком болтать и может, гневно подумал Всеслав. И дальше думал: вот пусть там, на посаде, болтает! А пардуса и без него видали. Вышел Третьяк, накинул на себя еще мокрую, липкую шкуру, гигикнул, ринулся в костер и покатился по угольям, и зарычал, завыл! И все тоже выть! И орать! Вот это им весело! Это им надо! Вот это их разговор! А Мономах – он далеко. И Зовуна здесь не услышишь. Вина, кричат, давай! Еще вина! Пир шел горой. Они про все забыли. И это хорошо, ибо всему свой срок. Князь встал. Сухой поднялся следом. Ширяй сидел – хотел было подняться, да не смог, – смотрел на них и медленно моргал. Любимов прихвостень, крикун. Вот в среду, видно, покричит.

И пусть себе кричит. Князь развернулся и пошел. Сухой шел следом, провожал. Ну вот, в сердцах думал Всеслав, и это тоже кончилась – его последняя охота. И день прошел. А что он сделал? Ничего! Зол был Всеслав! Шел как медведь – то по тропе, то напролом, ветки трещали. Сухой чуть поспевал за ним и ничего не говорил, и руки не подавал, и вперед не забегал – потому что знал: князь этого шибко не любит! Так они шли и шли, и пришли к берегу. Там Всеслав Сухому даже не кивнул, сам сошел в лодку, сел, махнул рукой – и Невьяны поспешно схватились за весла. Хватко гребли. И споро. Всеслав сидел, насупившись, смотрел по сторонам, по берегам. Быстро темнело. У Святослава было три сына: два от Предславы, дочери угорского хакана, это как будто короля, а третий от Малуши, ключницы. Собираясь в Царьград, Святослав так сказал: «Не вернусь. Не хочу! Вот поделил я вам Русь – и владейте». «А старшим будет кто?» – спросила бабка, Ольга. «А старшим – старший», – сказал Святослав. «Как это?» – закричала Ольга. «А так! Потому что он старший!» – сказал Святослав. И ушел.

А старшим был Владимир. Но Ольга не любила старшего. Он же не только был рабынич, но он, а это еще хуже, был, как и отец его, поганец. А младших, Ярополка и Олега, королевичей, бабка склоняла в ромейскую веру. А Святослав ромеев бил, едва Царьград не взял! И взял бы, если бы его не предали. А предали – и отступила русь, и мало их тогда осталось, и зимовали на Белобережье, голодали. Но не смирился Святослав, и весной опять собрался на ромеев. Но было у него мало дружины. Поэтому как только сошел снег, он послал гонца на Русь просить у сыновей подмоги. Ушел гонец, и Святослав ждал его, ждал… И, не дождавшись, сказал так: «Пойду я сам и сам возьму, сколько мне надо!» И пошел. И очень скоро шел! Вверх по Днепру, вверх, вверх! И говорил: «Ну, сыновья мои, приду – тогда не обессудьте!» И шел он, шел… Да не дошел! Потому что ведь сам говорил: не вернусь! А говорил, потому что был знак. И теперь всё по знаку и было: не устерегся Святослав, перехватили его на порогах. Дружина, прежде храбрая, вся разбежалась кто куда, и степняки срубили Святославу голову и сделали из княжеского черепа ковш для вина – для ромейского. Потому что одни говорят – печенегов ромеи купили. А другие говорят, что нет, а что купили те, которые еще сами поганцы, а в ромейцы еще только собираются. Потому что дело же поганое! И если бы оно на этом бы закончилось – так нет! Кровь призывает только кровь: Ярополк на Олега пошел – и убил. И стал грозить Владимиру. Владимир убежал за море, привел варягов и пошел на Ярополка – чтобы, он так говорил, отмстить за Олега. И за отца – вот что еще сказал тогда Владимир! Ибо тогда был такой слух, что это будто Ярополк, убоявшись прихода отца, подкупил печенегов. А так ли это было или нет, никто на Полтеске не знал, знать не желал и не загадывал узнать, ибо вы сами по себе, мы сами, меча меж нами нет, и от Оскольда вот уже сто лет мирно живем, а что вы там, находники, между собой не поделили, так вы и далее между собой рядитесь ли, рубитесь – нам до этого нет дела. Как вдруг…

Является в Полтеск Добрыня, брат Малуши-ключницы, дядя Владимира… И сватает за князя своего, рабынича, нашу Рогнеду! Вот дерзость! Но это не всё! Он же еще, этот Добрыня, говорит, что свадьба будет в Киеве, в великокняжеском тереме, и кто туда вместе с Владимиром пойдет, не пожалеет, ибо Владимир столь щедр, что готов платить по десять диргемов за уключину, а тех уключин на каждой ладье пусть будет столько-то, а тех ладей ты, Полтеск, дай Владимиру под его руку столько-то, и тогда если посчитать, то и в Царьграде больше не возьмешь, чем в Киеве на свадебном пиру на мерзких Ярополковых костях!

Слушал это Рогволод, слушал. Потом, когда Добрыня замолчал, он еще немного подождал и только потом уже сказал:

– Нет, не пойду. И не зовите.

– Но это почему? – удивился Добрыня.

– А потому, что зла на вас не держим! – отвечает ему Рогволод и улыбается. И дальше говорит: – Твой князь мне брат. Но и киянин Ярополк мне брат. А разве брат на брата ходит?

– Как это «брат»? – удивился Добрыня.

– А так! – сказал князь Рогволод. – Ибо есть братья по отцу, по матери. Это если по крови считать. Но есть еще совсем другие братья. Только тебе такого не понять, рабынич.

Рабынич! Так он и сказал – насмешливо, прищурившись, – как будто плетью оттянул! Мол, знай, брат ключницы, и впредь не забывай, где твое место! Да разве смерда словом урезонишь?! Позеленел Добрыня, закричал:

– Ну, пес! Не отсидишься!

– Да, – кивнул Рогволод, – не отсижусь. Но и тебе сидеть передо мной не позволю. Эй, сыновья мои!

И подступили Бурислав и Славомир, взяли Добрыню под белые руки и вывели прочь. Указали рабыничу путь! Ведь срам какой – такое предложить! Да что они, находники, совсем ума лишились? Ведь он, Владимир Святославич, давно уже женат, жену в варягах взял, и у них уже есть сын, младенец Вышеслав. Так что же получается? Что Вышеславу, как старшему сыну, после достанется вся отчина. А Рогнединым, как младшим, тогда что? Вот где позор! Нет, не бывать тому!

Да только было так! И даже горше. Пришли они, варяги с новгородцами. Встречали их всем Полтеском. Но одолела русь, и полегли князь полтеский и сыновья его, и вся их дружина. И по их костям Владимир конно въехал в Лживые Ворота, в терем вошел, сел там, где прежде Рогволод сидел, велел – и привели ее, простоволосую, опустилась она перед ним на колени, разула его, и взял он, прадед твой, ее…

Но, правда, после говорили люди, что будто бы в ту ночь было Рогнеде такое видение – являлся к ней сам Бус и призывал ее смириться, и обещал, что не оставит он ее и сыновей ее, а после наведет их на Владимира! Вот только было ли такое? Ведь прежде Буса видели только князья или их сыновья, и только им Бус вещал, а кто такая Рогнеда? Рогнеда – это только дочь, а дочь – это не кровь, не род, дочь – это так себе. Тебе, Всеслав, Бог не дал дочерей, а только сыновей…

3

– Князь! Князь! – послышалось. – Вставай!

Всеслав очнулся. И увидел, что он сидит в лодке. А лодка стоит возле берега. И уже совсем темно, день кончился. Что ж, кончился так кончился. Всеслав поднялся и вышел из лодки. Потом они втроем втащили ее на прибрежный песок. Постояли еще, помолчали. А нужно было сразу уходить, и Всеслав это знал, да вот ноги не шли. Странно это, подумал Всеслав, не к добру. Вдруг Ухватый сказал:

– Не бойся, князь! Бог не оставит.

Всеслав посмотрел на него и сердито спросил:

– Чего ты это вдруг?

– Так! Тень стоит.

– Тень? – будто удивился князь. – Какая? Где?

А сам похолодел…

– Тень! – тут же встрял Копыто. – Какая тень, когда кругом темно? Не слушай его, князь. Глуп он! Глуп! Глуп! – и засмеялся.

Да, и вправду смешно. Князь мотнул головой и сказал:

– Глуп! Это верно.

И развернулся, пошел вверх по тропке. Было совсем темно. И грязно! Князь поскользнулся раз, второй. Снизу послышалось:

– Князь! Погоди!

Но он их упредил:

– Не лезьте! Сам дойду!

И они не полезли, остались внизу. А наверху его уже заждались – в воротах горел свет и были видны сторожа. Увидели его и расступились. Всеслав прошел через ворота, на сторожей даже не глянул. Сторожа испуганно молчали. Они даже следом за ним не пошли, огня не понесли, так оробели.