Жить надо и выпить хотелось, поэтому Тютелин браконьерил. Была у него пара сетёнок, и лодка была, хоть и без мотора, но крепкая. Рыбу Тютелька, посмеиваясь и важничая, продавал дачникам. Те как ни старались со своими дорогущими удочками и кевларовыми спиннингами, как ни штудировали наследие Сабанеева, того самого, что написал толстенный труд про жизнь и ловлю пресноводных рыб, а все равно без улова оставались, сорным подлещикам и годовалым щучкам радовались. Потому что в этом деле теории мало – практика требуется: на зорьке забрасывать или под вечер, к тростецу или на глубину, со дна ловить или с полводы, как прикармливать, как приваживать, что насаживать и когда подсекать. Много в этом деле тонкостей, и ни одной лишней. Так что навык нужен. Или сеть.

С сетями, конечно, тоже все непросто, однако тут Егоров специалистом не был. Случалось, по молодости ставил плетенки, но как форму примерил – завязал. Из принципа, и чтобы погоны не потерять. Рыбнадзору помогал, да, но без усердия, понимая, что для многих деревенских незаконный лов – подспорье. Жизнь-то какая? Вот то-то же… Но тех, кто края терял, промышляя мелкоячеистыми, тем более китайскими «путанками», участковый не миловал. Видя такое, народ повозбухал, побулькал паром, а потом поутих, потому что себе дороже выходило, и завел сети нормальные, на крупняк.

Тютелин пределы дозволенного не преступал, не борзел попусту. Егоров его за другое гонял – что деревенских мужиков склонял, выражаясь канцелярским языком, к совместному употреблению спиртных напитков высокой крепости. А на сети смотрел сквозь пальцы. Потому что жить и Тютельке надо. Иначе пойдет по миру. Был опыт…

Оставшись без ступни и голени, и еще до того, как получил протез и научился заново ходить, отставив костыли, Тютелин запил. От безысходности, отчаяния, от всего вместе. А потом исчез. Куда подался – никому не сказал.

Прошло три недели, и Егорову позвонили из райотдела. Выслушав, он оседлал «уазик» и рванул по Старой дороге, зубы отбивая на колдобинах.

В городе Игорь Григорьевич сначала заехал к звонившим, в отдел, чтобы прояснить обстоятельства, а потом отправился в больницу.

Досталось Тютелину сильно: голова забинтована, под глазами чернаки с желтым отливом, и челюсть своротили так, что врачи, надо думать, насилу выправили, иначе зачем бы ее перетягивать какой-то сбруей? Что под одеялом, того видно не было, но повреждения и там имелись, пинали Тютельку долго.

«А-а, гражданин начальник, – прохрипел Тютелин. – Здрас-сьте».

Егоров придвинул стул к кровати, сел, нагнулся к изголовью, но тут же отстранился из-за едкого медицинского запаха, исходившего от бинтов.

«Встанешь на ноги… – негромко сказал он, но спохватился: – Поднимешься – возвращайся в деревню. Здесь тебе житья не будет: нищеброды додавят или органы запрессуют, им такие перевертыши ни к чему, картинку портишь. Или уезжай куда подальше, там побирайся. Вот такая тебе альтернатива. Все понял? Короче, надумаешь вернуться – дай знать, приеду, заберу. И одежду привезу. Другое выберешь, тогда все сам, я в благотворители не нанимался. И вот еще что. Заявление на тех, кто тебя оприходовал, не пиши, не ждут его от тебя. И последнее. Я в деревне никому ничего не скажу. Чтобы лишнего позора не было. Надеюсь, отсюда не докатится, хотя у нас с этим сам знаешь как».

Егоров поднялся и шагнул к двери.

«Прощевайте, граждане болящие», – сказал он, обращаясь к мужчинам, лежавшим на койках справа и слева от Тютелина.

«И вам не хворать», – ответили те, делая вид, что только сейчас обратили на него внимание. Ну да, как же, когда он говорил, у них даже уши шевелились.

В коридоре к Егорову подошла женщина в белом халате. Протянула пакет с обязательным изображением главного монастырского храма:

«Вот его вещи».

«Спасибо».

Игорь Григорьевич взял пакет и направился к выходу.

О том, что он заберет одежду больного, участковый договорился, когда в регистратуре выяснял, где лежит гражданин Тютелин. «Так в травме, где ж еще?» – ответили ему. А что ее следует забрать, ему дали понять в райотделе. Вообще-то это означало уничтожение улик, но уликами эти вещи станут лишь после заявления пострадавшего. Коллеги рассчитывали, что участковый из Покровского прочистит фальшивому нищему мозги, но хотели подстраховаться.

Сев в «уазик», Игорь Григорьевич заглянул в пакет. Но сначала принюхался. Нет, кровью не пахло. Высохло, выветрилось. А крови было много – и на куртке, и на штанах, на берете и тельняшке.

Чужие это были вещи, не Тютельки. Униформа. Чья она на самом деле, кто обрядил в нее Тютелина, этого в отделе не сообщили. А зачем был нужен маскарад, и так ясно. Когда безногий десантник, с нашивками за ранения, со значками и знаками, которые за просто так на грудь не вешают, просит милостыню, как такому не подать?

Где Тютелька спал, в какой компании ел-пил, этого тоже не открыли, но каждое утро кто-то привозил его из города к воротам монастыря, а вечером забирал. Но прежде изымал деньги, что набросали в голубой берет сердобольные прихожанки и паломницы. Мужчины, те проходили мимо, распознавая подделку, потому что калека с багровой культей никак не походил на бойца, пускай и бывшего, войск дяди Васи Маргелова. А так и было: Тютелин два года провел не в вэдэвэшных частях, а на часах, охраняя затерянный в лесах под Красноярском склад боеприпасов.

Тихо-мирно, строго по уговору, было недолго, потому что Тютелина занесло: раз заныкал часть выручки, другой, а потом, ума-то нет, стал похваляться своей ловкостью перед другими нищими.

Опухшая женщина, в платке по брови, теми же изъеденными болячками губами, которыми шептала молитвы, между ними выпрашивая копеечку на вспоможение, вложила Тютельку по полной программе: крысятничает безногий!

На следующий день, вечером, Тютельку обыскали, нашли заначку, отволокли в сторону и стали учить уму-разуму, потому как понятия нарушать нельзя. И перестарались, уж больно хлипким оказался «десантник». А когда уразумели, что натворили, сорвались и сдернули, прихватив у монастыря нищенку с сукровицей на губах, понятия ведавшую.

По всему должен был Тютелька загнуться, а все же не отдал Богу душу. Видимо, Господь и помог, посчитав, что рановато пока этого раба прибирать. Уже в темноте выползшего к дороге Тютелина подобрали монастырские послушники. Они возвращались в обитель с полевых работ, задержавшись там из-за сломавшегося грузовика. Да и мудрено было не сломаться, поизносился старик, еще при прежней власти был сработан в славном трудовыми подвигами городе Горьком, ныне вновь Нижнем Новгороде. За километр до озера ветеран окончательно встал, пришлось идти пешком, а тут из кустов стон…

Тютельку принесли в монастырь. Вызвали «скорую» из райцентра. Вызвали и милицию, то есть полицию. Двое сотрудников приехали быстро, но действовали они без рвения – так, словно разборки между нищими были делом если не частым, то рядовым. Опросили послушников, наскоро осмотрели место избиения и засобирались обратно. А на слова отца-эконома, что братия будет молиться за здравие пострадавшего от злодеев, лишь ухмыльнулись.

В райотделе нежелание раздувать эту историю объяснили положительной динамикой: в этом году кривая преступлений только-только вниз пошла, а еще комиссия из области ожидается с проверкой, и тут на тебе! Возможно, так и все было, насчет кривой и комиссии. Но вероятнее другое: тот, кто стоял во главе нищенской шатии, отстегивал кому и куда нужно долю малую, а может, не такую уж малую. И всех такое положение устраивало, и не Тютельке с его заявлением о причиненных побоях было его менять.

Прозрачные намеки Егоров понял, невысказанную просьбу уважил. Иначе не сидел бы сейчас в «уазике» и не рассматривал испятнанные кровью шмотки.

Прежде чем тронуться в обратный путь, уже не по Старой дороге, а по грейдеру, где, конечно, тоже колбасит, но не так убийственно, Егоров свернул к монастырю.

На площадке перед мостом было густо от машин и людей. Но терпимо, потому что автобусы с недавних пор останавливались дальше, за соснами, у турбазы. Оттуда паломники и экскурсанты шли пешком – сначала вниз по косогору, а потом через стоянку легковушек к мосту.

Этот мост построил объявившийся на озере столичный предприниматель, эмигрировавший из Москвы после инсульта. Оказавшись в сих благословенных краях, он быстро поправил здоровье, после чего решил отсюда не уезжать, а заняться VIP-туризмом, о котором этих краях и не слыхивали. А мост он построил из благодарности за выздоровление, что было, без сомнения, главным, и чтобы людям, приходящим в монастырь, было удобно, и чтобы стало их больше, в том числе и к его выгоде.

Лет десять, как мост встал между островом и берегом, материком. Годы его не пощадили, что неудивительно при такой нагрузке, монастырь восстанавливали стахановскими темпами.

Церкви Пустынь вернули в начале 90-х, тогда же появились первые монахи, но поначалу и они, и обитель влачили жалкое существование. Потому что на отшибе, вдалеке от федеральных трасс – это раз, и уж больно все запущено, не понятно, за что хвататься, – это два. Все изменилось, когда с дальних северов вернулся старец Ириней. Его молитвой, в противном верующих было не убедить, что районную и областную власть даже обижало, и началось настоящее, не бумажное под печатью, возрождение обители.

С бизнесменом-инсультником старец имел долгую беседу. Из кельи деловой человек вышел задумчивым. И уже через неделю началось строительство. Появились на берегу бревна, груды кованых скреп. Гул шел по всему озеру, когда стали вбивать сваи. И встал мост, по которому покатили самосвалы с щебнем, камнем… Доски моста прогибались, но держались, будто и они готовы были безропотно нести тяжкое, но богоугодное бремя.

Слышал Егоров, что мост собираются обновить, а может, и вовсе заменить капитальным, на бетонных опорах. И строиться он будет не за счет благотворителей – деньги поступят из Москвы, таково распоряжение патриарха, приезжавшего в Пустынь прошлым годом. Увиденным патриарх остался доволен, свершениям братии порадовался, на золотые купола, заменившие серую оцинковку, подивился. Вот только мост… И с Иринеем ему встретиться не удалось – занемог старец. Думали даже, отдаст Богу душу, но все же выкарабкался. Опять, что ли, молитвой?

На середине моста участковый придержал шаг, притопнул ногой. Из щелей между досками поднялось облачко земляного и древесного праха. Да, пора новить, а то рухнет, беда будет.

Он переложил пакет из руки в руку и направился к воротам.

Нищенствующих сегодня было трое. Тетку, заложившую Тютельку, участковый опознал сразу. Описание, словно мимоходом данное отдельскими, было кратким, но ярким, не спутаешь.

Он подошел и навис над ней. Тетка обшарила его глазами – сначала безразличными, потом настороженными. Хотя Егоров был в гражданском, но, видно, что-то почувствовала, какую-то опасность. Потому что стоит и молчит, буркалами сверлит, и чего надо?

«Чего надо?» – голос у нищенки был глухой, скрипучий.

Игорь Григорьевич не ответил. И не шелохнулся, давя на психику.

Тетка заерзала на скамеечке, специально сделанной низенькой, чтобы каждый проходящий сверху вниз глядел на несчастную, судьбой обиженную, добром обделенную. Чужое ничтожество так возвышает! Ну как тут не бросить копеечку? Да, и тут психология, как с тельняшкой, значками на груди и беретом.

«Надо чего?» – повторила тетка.

Егоров снова не ответил.

Губы нищенки задергались. Могло показаться, что она сейчас завопит, скликая людей на помощь, но участковый был уверен, что кликушества не будет, его на крайняк придержат. Но он до предела доводить не будет.

Егоров поднял пакет, перевернул и вывалил его содержимое на землю. Сверху упал, придавив одежду, солдатский ботинок, грубый, потертый, и один – два Тютельке были без надобности.

«Знач так, – начал он, – забирай шмотье и передай там, сама знаешь, где и кому, что все на этом. Мы забудем, и вы забудьте. Поняла?»

Нищенка кивнула.

«А чтобы лучше дошло и крепко запомнилось…»

Начищенный ботинок опрокинул банку из-под сметаны с мелочью на дне. Да и купюры, наверное, тоже бросали, только их сразу припрятывали, чтобы у идущих мимо и готовых подать от щедрот своих не возникла мыслишка, что, мол, довольно с нее, ишь сколько накидали.

Монеты раскатились в стороны и заблестели желтым и белым.

«Мужчина! – стегнул по плечам гневный голос. – Вы что творите? Как вам не стыдно?!»

Егоров обернулся. Паломница в показательно убогом платье смотрела на него с ужасом и, в общем-то, праведным возмущением.

«Мне-то? – задумчиво проговорил он. – Мне не стыдно».

Участковый пошел к мосту, на сто процентов зная, что сейчас происходит у него за спиной. Шмотки тетка споро отгребла в сторону, а монеты собирает и ссыпает в банку, и наверняка ее станет больше, этой мелочи, паломницы добавят, пожалев побирушку. Только все это его теперь не касалось.

Он забрался в «уазик» и уехал.

А Тютелька… Он появился в Покровском через полтора месяца, сам добрался на попутках и был весь из себя бодрый, разговорчивый, в одежке с чужого плеча. О своем отсутствии плел разное: что гостил в Твери у армейского дружка, что получил путевку в санаторий для инвалидов, что встретил в райцентре фигуристую дамочку и она в него с ходу втюрилась, жить к себе зазвала, а он и не отказал, но потом они характерами не сошлись: дамочка командовать стала, а он человек гордый… Заливал Тютелин напропалую, и продраться сквозь его вранье было невозможно, хотя мужики и пытались, подносили стопочки. И все напрасно, хотя в убытке они себя не чувствовали – слушать было занятно. А Тютельке только того и надо было – чтобы интерес к нему имелся и стакан не пустел.

С таким жизненным подходом спиться – запросто, но горьким пьяницей Тютелин все же не стал. Лишь закалился. И потому гармонии в Покровском как не было, так и не стало: богачи не объявились, пропойца тоже, один дурачок в наличии.

-–

– Вот что, – сказал Егоров, взглянув на поникшего, зажавшего меж коленей ладони Славку. – Пойдем-ка отсюда, друг сердешный, нечего здесь делать.

– А я уже все сделал.

Участковый поднял голову. Да уж… Ничего не осталось от погоста. У деревни сейчас новое кладбище, а здесь вскоре после войны хоронить перестали. Завалились кресты, попадали оградки, все заросло репейником и лопухами, а по краям борщевик поднялся, будь он проклят. На всем погосте две-три могилы в приличном состоянии, это тех, чьи дети-внуки-правнуки до сих пор в Покровском живут, они и присматривают. И еще один холмик ухожен, ради него сюда Колычев и ходит.

Егоров встал.

– Ты, Слава, завтра с утра ко мне. Будем твой косяк исправлять.

– Хорошо.

Колычев тоже выпрямился, вот же детина вымахал!

– Пойдем.

– Я сейчас, дядя Игорь, мне только цветы поправить.

Перед могилой Славка опустился на колени и поклонился до земли – буквально, коснувшись лбом примятой травы. Поправил букетик полевых цветов – тот лежал вдоль, а он его положил поперек, наверное, так ему казалось красивее.

На изъеденной временем каменной доске значилось: «Антонина Березовая. 1918-1945». Буквы были недавно подправлены золотистой краской.