– И свинтил, – припечатала подруга. – Еще и гадостей наговорил. На прощание.

– Но ведь сопьется.

– Что?

– Сопьется он.

– Себя винишь? Ты эти мысли брось.

– Я ему сейчас позвоню.

– Не вздумай!

С колокольни за их спинами слетел и поплыл над островом и озером колокольный звон. Верующих сзывали на службу.

– Пора.

Они поправили платки, разгладили юбки и пошли вдоль берега, по тропинке. Подруга трещала без умолку в предвкушении того, что должно было произойти. Она так разливалась соловьем, что ее хотелось ощипать или хотя бы ущипнуть. Ольга даже пальцы напружинила, но в этот момент подруга сказала с подобающим благоговением:

– Может, сподобимся старца Иринея увидеть.

И Ольга опомнилась, подумав: «Беду надо переживать в одиночестве, тем более горе». Она опустила голову, словно ее только и занимало, как бы не споткнуться о приподнявшийся край гранитной плиты.

А тропинка у следующей заводи отрывалась от каменного пояса монастырского острова и уводила на храмовую площадь, к паперти.

* * *

Над перроном теплились огни фонарей. Голос с металлической хрипотцой уведомил, что начинается посадка. Поезд давно был наготове, а теперь, повинуясь расписанию и голосу из репродуктора, распахнулись двери вагонов. Проводницы прошлись тряпками по поручням.

В составе было семь вагонов, из них два купейных, остальные – плацкарт: ради нескольких часов в дороге люди разумные попусту тратиться не собирались, и так нормально, не баре. Был бы общий вагон, они бы и в нем поехали.

Олег предъявил билет. Проводница – средних лет, молодящаяся, с крашеной челкой –ощупала его глазами, задержавшись на пакете, в котором сквозь целлофан угадывались бутылки.

Время еще было, поэтому подниматься в вагон Олег не стал – закурил. Зачем дымить в тамбуре, когда можно на свежем воздухе? Тут он его лишь чуть-чуть подпортит.

К проводнице подошел мужчина в форме железнодорожника.

– Слышала? Кажись, отменят нас, не будет прямых на Москву.

Проводница охнула:

– Да как же?

– Говорят, пассажиров мало. Никакого резону.

– А с нами что?

– Не волнуйся, без работы не останешься. Никуда рельсы не денутся, и поезда будут ходить. До Твери, на Бологое, на Великие Луки. И на Питер прямой сохранят. Но твою ж дивизию! Вот жизнь, а?

Стоило мужчине в форменной тужурке отойти, как к проводнице подлетели ее товарки, вмиг забывшие про свои вагоны.

– Что бригадир сказал? Будет сокращение?

– Будет.

– Да как же?

– Пассажиров им мало!

Олег выбросил окурок – запустил под колеса.

– Позвольте…

Женщины расступились. Он ухватился за поручень и постарался легко подняться по ступенькам, затылком чувствуя взгляд проводницы, такой неприязненный, будто это он виновник того, что так нескладно в стране с железными дорогами.

Без натуги не получилось, сказывалось выпитое. Так, может, это был другой взгляд: профессиональный, опасливый – от знания, сколько хлопот может доставить пьяный пассажир – не всякий рухнет на свое место и забудется до утра, такие типы попадаются, что им бы только покуролесить, а то и права качнуть.

В тамбуре он не задержался, прошел в коридор, нашел свое купе. Никого! Он достал бутылку, поставил на столик. Присоседил к ней корытце с винегретом.

Полчаса он пребывал в одиночестве и уже почти поверил в удачу, что так и будет.

За это следовало выпить.

Он взялся за бутылку.

Неплотно прикрытая дверь откатилась в сторону.

– Разрешите?

Возраст – около шестидесяти. Серые глаза, мешки-чернаки под ними. Волосы с сединой. Выбрит. В общем, ничего примечательного и несимпатичного. И все же Олегу попутчик не понравился, но с этим ясно – рассчитывал на одиночество, и обломилось. И еще это необязательное «разрешите», словно если бы он ответил «не разрешаю», пассажир убрался бы с глаз долой.

– Пожалуйста, – сказал он.

Мужчина сел напротив. Из вещей у него была небольшая сумка, из дорогих, из натуральной кожи, легкая потертость лишь подчеркивала ее стильность и цену.

Олег напрягся. Гляди-ка, гражданин-то не беден. Мало сумка, еще и рубашка, пиджачок, все фирменное, из бутиков, тут провинциальной «элегантностью» и не пахнет. И часы из швейцарских мануфактур, они богатых всегда выдают. Еще их очки выдают, но очков мужчина не носил.

Поезд дернулся, тронулся.

– Похоже, вдвоем будем, – сказал мужчина, собрав улыбкой морщины у глаз.

– Похоже на то.

Следующий вопрос попутчика был из разряда обязательных:

– В Москву?

– В нее, родимую. И вы туда? Или дальше?

– Дальше – это потом.

– Я так понимаю, – ухмыльнулся Олег, – в монастыре побывали. Ощутили, так сказать, дыхание вечности. О ней и задумались. А такие мысли быстро не отпускают.

– Посетил, а как же… – Улыбка на лице мужчины стала шире, морщины – мельче. – А о вечном задумываться полезно не только в монастырских стенах.

– Болезненно это.

– И это бывает – как подумаешь, представишь, но снести можно, даже полезно иногда.

– Бодрит?

– Вдохновляет. – Попутчик так и не отпустил улыбку с лица, несмотря на попытку Олега ее стереть. – Да, и позвольте представиться, а то неудобно как-то. Алексей Николаевич Воронцов.

Вообще-то Олег не прочь был остаться безымянным, но уж коли так вышло:

– Олег, – и этим ограничился.

Руки для пожатия Воронцов не протянул, что Олега порадовало: с чего бы им ручкаться? Зато есть другая идея…

– Может, за знакомство, Алексей Николаевич, вы как?

Ответ прозвучал без паузы и раздумий:

– А чего ж? Сейчас о посуде позабочусь. Спрошу у проводницы. Не откажет, такая милая дама.

Воронцов вернулся через пару минут, прищепив пальцами два стакана. В другой руке у него была шоколадка.

– Вот. И закусить.

– Винегрет – тоже подходяще, вроде еще не заветрился, – сказал Олег. – И вилки есть.

Он достал из пакета упаковку одноразовых вилок, а заодно и хлеб, пожалев мимоходом, что не осталось колбасы. А вот о крекерах не пожалел, черт с ними, с изжогой вместе.

Взглянул на бутылку: маловато на двоих… Но плеснул попутчику щедро.

– Ну, Алексей Николаевич…

– За знакомство, – подхватил Воронцов. – И за все хорошее. Только…

Олег приподнял брови.

– Я только губы помочу. Вы уж извините. Не могу себе позволить. И хотел бы, а не могу.

«Что ж тогда сразу не отказался?» – подумал Олег, злясь, что столько водки пропало в чужом стакане, ну зато больше не пропадет.

– Здоровье не позволяет, – развел руки Воронцов.

– Сочувствую. – Олег протянул стакан. – Тогда и за знакомство, и за здоровье.

Звякнуло стекло о стекло.

Водка пошла легко, даже легче, чем прежде. Потому что хорошая и ко времени.

Воронцов действительно не позволил себе, лишь обмакнул губу, провел по ней языком.

– Печень? – поинтересовался Олег, пододвигая к Воронцову корытце с винегретом.

– Нет, спасибо… Она самая, печень. И еще набор болячек, так что я шоколадом подлакирую. Люблю сладкое, и ведь тоже не советуют, а я отказаться не могу. Слаб.

– Все мы слабаки, – кивнул Олег, – не в одном, так в другом. Ну, ваше право. Мое дело – предложить, ваше – отказаться. А я закушу.

Он распотрошил упаковку, достал вилку и склонился над корытцем – и оценил: вполне, даже очень вполне, а то бывает, словно пылью присыпанный.

Оторвался, налил себе еще, сказал без извинений:

– Вас обделяю, Алексей Николаевич.

И снова пошло легко.

Олег еще ковырнул вилкой винегрет, но больше не хотелось.

– Значит, в монастыре побывали… – сказал он, по достоинству оценив деликатность Воронцова – сам не полез с расспросами, отдал инициативу. – Понравилось?

– Да разве там может не понравиться? Красота, тишина…

– Что-то особой тишины я там не обнаружил.

– Тоже были?

– Ну да, сегодня и был. Потолкался.

– Случайных людей там много, – согласился Воронцов и тем словно обвинил Олега, что он и есть такой «случайный». – Хотя каждый за своим приезжает, так что о случайности тут все же говорить не приходится. Кто-то – поклониться, кто-то – за советом, а кто-то – так, из интереса, все-таки место историческое, а что еще и намоленное, так это не всем важно, а кому-то и неважно вовсе. Но есть те, для кого именно это – святость, намоленность – превыше всего. Вы попробуйте им сказать, что не возлюблено оно Господом, что не целовал Он его в макушку, что это всего лишь камни, стены, купола, коих на Руси тысячи, и вас не поймут, даже не пытайтесь.

– Я и не собирался, – заверил Олег. А «коих» ему понравилось, это хорошо, грамотно. – И не собираюсь.

– Это правильно. Кто сознает, почему он в Пустыни оказался, для чего, тому чужие слова ни к чему, а остальным не объяснить, и тут любые слова напрасны.

– И какова пропорция?

– Я думаю, суета это – считать да подсчитывать, сколько тех и этих и кто зачем приехал. Главное – приехали. И многие туда еще вернутся. И те, кто приезжал из любопытства, приедут уже за другим – в надежде на благословение и милость Господню. Такое это место – с притяжением.

– И вас притянуло?

– И меня. Я ведь тоже из «случайных». В первый раз, три года назад, меня там многое задевало, коробило, те же женщины в платках.

– Так ведь правило есть, нельзя простоволосой.

– Я о других. Ведь знали, где окажутся, а все равно в джинсах и бриджах. Для таких у монастырских ворот платки в коробках – видели, наверное, это чтобы на талии затянуть и запахнуться. Они, конечно, не спорят, запахиваются, и по двору ходят степенно, и в храме чинно себя ведут, но потом, на выходе, юбки поддельные снимают, а под ними джинсы и брючки. И пойдут себе дальше – не такие, какими на монастырском дворе были, а прежние, как утром, как вчера, как неделю, месяц, год назад. Какими были, теми и остались, ничего в них не поменялось, могли и не приезжать. Ох, как же раздражали меня эти женщины!

– Не мудрено, – поддержал Олег. – Тоже глаз кололи.

Воронцов посмотрел внимательно:

– А потом я понял: гордыня это, бесы меня смущают. Гордыня потому и грех тяжкий, что ему предаваться лестно, считать себя умнее других, тоньше, лучше. Сидеть повыше, на облачке, и оттуда, небрежно так, штемпелем по темечку. Возвышает это – быть судьей, когда вокруг сплошь подсудимые. Одно досадно, что вердикты твои им безразличны. Но даже от этого можно получить удовольствие, если сказать себе, что не доросли, им как ни толкуй, все одно не дотянутся. Когда понял я это, легко мне сделалось. Ведь это тяжкий крест – судить. А я и не должен, права не имею. Оттого и легко, хоть воспаряй к тому облачку, только уже не для того, чтобы слюной брызгать.

– Смирили, значит, гордыню.

– Не совсем, – открестился Воронцов, причем буквально – осенив себя крестным знамением. – Вот я сейчас с вами разговариваю, а сам себя спрашиваю: не много ли на себя беру? Вроде как поучаю. А это все из той же корзины, одного поля ягоды. Как считаете, не заношусь?

– Я бы и не позволил, – сказал Олег, снова берясь за бутылку. – Ни поучать, ни занестись.

– Вот спасибо.

– Да не за что. За что пьем, Алексей Николаевич?

– Ну, о вере мы уже поговорили. О любви вроде как не по компании. Тогда за надежду?

– Которая юношей питает? Не возражаю. Я против Пушкина не ходок.

– Это не Пушкин. Был такой поэт, Глеб Глинка, уже в XX веке. Взял строчку у Ломоносова, где про науки и надежды, чуть повернул и сочинил свое.

– Да вы филолог!

– Ни в коем случае. Просто понравились стихи, вот и запомнил.

– До последней строчки? Прочитайте!

Воронцов выпрямился, оторвав спину от стенки купе и посерьезнев, словно иначе к поэзии и подступаться нельзя.

Надежд сомнителен приют.

Надежды юношей питают,

Отраду старцам подают,

Но все же постепенно тают.

И, наконец, на склоне дней

Вдруг понимает человече

Тщету надежд, тщету идей.. .

«Иных уж нет, а те далече»,

В очках и при карандаше,

Пред выкипевшим самоваром,

Он размышляет о душе,

О временах, прошедших даром.

Подобно самовару дух,

Быть может, так же выкипает?

Ну что же, не ругайтесь вслух,

Ведь в жизни всякое бывает.

Читал Воронцов хорошо, вдумчиво и с чувством, без подвывания а-ля Бродский и ложной евтушенковской многозначительности.

– Хорошие стихи, – одобрил Олег. – С подковыркой.

– Хорошие стихи все с двойным дном, – кивнул Воронцов. – Вот за надежду и выпейте.

Олег поднял стакан:

– Ну, за нее. И за сбычу мечт!

Выпил. Покатило, как вода.

– А у вас есть мечта? – спросил Воронцов.

Олег удивился:

– Как же без этого? И не одна.

– А сокровенная? Я не хочу показаться бестактным…

Олег великодушно махнул рукой: мол, оставьте эти реверансы.

– Есть и сокровенная, она же главная. И знаете, Алексей Николаевич, в чем ее прелесть? Она несбыточная!

Скрипнула, откатываясь, дверь купе. Проводница окинула их взглядом:

– Чай будете?

* * *

К крыльцу разрушенного храма вела извилистая тропка.

– Здравствуй, Слава. Насилу тебя нашел. – Участковый сел рядом на щербатую ступеньку. – Как же ты учудил такое?

Васильковые глаза Колычева испуганно распахнулись.

– Что я не то сделал, дядя Игорь?

– Да все не то. И не так.

Славка ждал продолжения, а Егоров не знал, где найти слова, как растолковать, что нельзя так, нельзя!

– Ты зачем озерцо отравил?

Брови Колычева сошлись домиком.

– Я?

– Ты, кто ж еще?

Славка заморгал быстро-быстро, покраснел, но ответил:

– Озера нет – людей нет – мусора нет.

Иногда участковому казалось, что Колычев придуривается. Вот и сейчас: испуг, недоумение, возмущение. Понятные эмоции, и каждая будто синим штампом на лбу. Все, как у обычных людей.

– Так-то оно так. Только озеро жалко.

– У нас большое есть.

– Ну ты еще его загуби!

– Зачем?

Вроде бы и просто с ним, со Славкой, а тяжело. Наказать надо, а как накажешь? Как с ним вообще? А ведь участковый для того выше других и поставлен, чтобы по углам разводить, где хорошо и где плохо. Только исключения имеются, и Колычев это исключение и есть. И наказать его – это как ребенка отшлепать за поломанную игрушку, которой и положено быть сломанной. За такое пожурить можно, а наказывать – глупость. Стращать – подлость.

Егоров достал платок, промокнул лоб. Вот же день какой, а начинался как рядовой.

-–

С утра пораньше он отправился на рыбалку. Взял термос, пару бутербродов, перекусил на воде, а все равно проголодался, так что завтрак по возвращении был мало поздний, так еще и плотный.

Он покрывал сметаной оладушки, отпивал понемногу чай из кружки с синим гжельским петухом, когда мать, воротившись со двора, присела напротив, положила руки на стол и сказала:

«Тут вот чего…»

Ну, ясно. Во дворе перекинулась словом с кем-то из соседок и теперь готова преподнести новость сыну. На прикуску. Мало ему оладушек.

«Тут вот какое дело…»

К новостям, что приносила мать, Егоров относился серьезно. Должность обязывала быть в курсе. И пускай это были слушки да слухи – до сплетен мать не опускалась, а старушек-кумушек за них корила, – но порой среди этой мешанины попадалось что-то действительно важное. Вот хотя бы, что заезжие москвичи дурную травку высадили, ему рассказала мать, а ей донес кто-то из подружек. Ничто не могло укрыться от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей. Хорошо сказал Михал Юрич! Прямо как в наставлении по созданию агентурной сети, то бишь группы осведомителей, работающих не за страх, а за совесть, и наилучше всего, если по личной инициативе. Такой боевой отряд у Егорова был. Состоял он преимущественно из деревенских старух. Мужья, у кого имелись, тоже принимали посильное участие. И люди среднего возраста старались соответствовать. Поэтому для Игоря Григорьевича Егорова не было секретов в жизни вверенных ему населенных пунктов: его все знали и он все про всех.

«Тут такое… – Мать все никак не могла решиться. – Слава Колычев…»

«И что Славка?» – проглотив очередной оладушек и облизав губы, поощрил он.

Мать мялась, потому что, очевидно, опасалась навредить парню. Но и смолчать не могла, все равно сын узнает, так уж лучше от нее, в случае чего она сгладит, прикроет, защитит.

«Только ты, Игоряша, с ним помягче».

-–

Вот, говорят, не живет деревня без своего куркуля, горького пьяницы и дурачка до кучи.

С богатеями в Покровском было туго. Зажиточные семьи, да, имелись, это где отцы в больших городах работали, а домашним деньги присылали. Людей же без натяжек состоятельных не было. Это если не брать в расчет дачников, откупивших дома, те кошельки имели пухлые. Но дачников в Покровском было немного, а в Полымени вообще на пальцах счесть. Это у райцентра от приезжих не протолкнуться, но от него сюда пилить и пилить, да по грейдеру, кому такое в охотку? На недельку в отпуск – еще туда-сюда, а чтобы с мая по октябрь, да с домом, который забот требует, это перебор, с этим лучше где-нибудь у асфальта притулиться.

Хотя… Есть богатей в округе. Настоящий. Владелец усадьбы на полуострове. Но его фазенда в стороне, и хозяин ее только три раза наезжал, о том участковому «отрядные» донесли. А так, пока дом строился, забор городили – к скиту теперь не подойти, – всеми делами не хозяин, а его человек заправлял. Вот он в Покровском появлялся – и в магазин захаживал, и чтобы с местной властью познакомиться. Он же с рабочими рассчитывался. А бригада была справная, откуда-то из Белоруссии, споро работали, умеючи. Местные мужики тоже виды имели, подкатывали, а бульбаши: «Нет, мы сами». Хорошо еще, что пиломатериал не привозной был, на месте брали, в Покровском, уже хлеб, пусть и горбушка. Покончив со строительством, уехали мастера в свое Полесье, и как вымерла усадьба, только сторожа через месяц меняются, и все затворники, носа в деревню не кажут. И зачем тогда, спрашивается, строили? Чудно. Ну и ладно, и хрен бы с ней, с усадьбой, с олигархом этим. Не видели его, не знаем, и потому не в счет он. Нет у нас богачей, и все тут.

С горьким пьяницей тоже не складывалось. Мужское население, понятно, позволяло себе, и разгулы случались, и до мордобития доходило, но как проспятся, рассолом чумные бошки промоют, опять люди как люди. Женщины спиртного тоже не чурались, но что характерно, с шумными посиделками не усердствовали: схлестнутся, поорут, могут в космы вцепиться, а там и разойдутся, ну или растащат их.

Пожалуй, только Тютелин подпадал под это определение. Хотя и он не полностью, поскольку совсем уж пропащим алкашом не был: человеческого облика не терял, под заборами не валялся, его вообще было мудрено на землю сбить, даром что хромоногий, на протезе.

Ногу Тютелька потерял на лесосеке не по своей вине. Всех деталей участковый не знал, не стал допытываться: то ли цепь на бензопиле разлетелась, то ли водила челюстного лесопогрузчика не тот рычаг дернул… Какая разница? Без травм на лесосеках и пилорамах никогда не обходилось.

По факту Тютелин получил инвалидность и протез в придачу, и что характерно, не деревяшку какую-то, а вполне себе аккуратную вещь. Тютелька как протез утром прилаживал, так и шлялся по деревне целый день. Со стороны и не понять, что у него одну ногу по колено оттяпали, почти не хромал, что твой Маресьев. Балагурил напропалую, а вот как работник был мало кому интересен. Какая-никакая халтурка, правда, ему перепадала: молотком постучать, крышу поправить, колодец почистить. Но в том беда, что срывался Тютелин регулярно, особенно если деньги вперед давали. Поэтому со временем подработки убавились почти до нуля. Что оставалось? Пенсия. Только на эти крохи и прожить-то мудрено, а прожить с рюмкой и вовсе невозможно. Хотя ни жены с детьми, ни родителей, заботиться не о ком, тратиться не на кого, только на себя – наливай да пей. Ну так ведь и о нем позаботиться было некому.