Он ее – тоже. Из одежды на ней были только черные кружева. Виола приехала с юга, это угадывалось в ней сразу: такой кожи красивого цвета, цвета кофе с молоком, не может дать ни один солярий. Тем более под краешком лифчика виднелся кусочек груди, где загара было намного меньше. У нее были великолепные длинные худые ноги, тонкие, как у манекенов, руки, маленькая грудь, способная уместиться в ладони, – ничего лишнего, Ольховский не ошибся. Девочка Виола была не для вульгарных – тех, кто любит тискать мягкое, она была для той породы избранных, что любит ломать хрупкое…

В левой руке она держала стопку белья, как проводница в плацкарте. И точно так же бросила его на кровать рядом с ним. Протянув большое, размером с простыню, полотенце, произнесла:

– Иди в душ, я пока постелю… Или тебя проводить?

– Я знаю, – произнес он первые слова.

Он разделся донага быстро, как солдат, обернул полотенце вокруг бедер и направился в ванную, служившую еще и уборной. В конце коридора, за цветастой цыганской занавеской, он знал, находилась кухня. Из-за цыганской занавески ему были хорошо слышны голоса Рыжей и какого-то мужика. Вообще вся огромная квартира, как комната страха, была наполнена различными звуками, скрипами, шорохами – наверное, оттого, что всё в ней, кроме звуков любви, делалось вполголоса, за дверями и занавесками. Сами звуки любви доносились из соседней комнаты – слишком громко и оттого фальшиво изображала гиппопотамью страсть высокая, серьезная девочка Дина…

Постояв под соском душа без лейки, он окатил себя теплой водой, вода, как в общественной бане, падала прямо на кафель. Потом вытерся и, вернув полотенце на бедра, снова оказался в комнате.

Виола сидела на кровати, поджав под себя ноги. Ольховский подошел поближе, и Виола легким жестом руки уронила его полотенце на пол.

С Настей он ее, конечно, уже не сравнивал, Настя все равно волновала его сильнее. Но Виола была здесь и сейчас, живая и подвижная. И вряд ли она была старше Насти, если не сравнивать их жизненный опыт. Проституция пока не стала ее профессией. Чем угодно – методом познания жизни или выражением протеста – неважно… Для профессии Виоле не хватало бесстрастности. Много еще чего не хватало, она была тороплива, например, но вот бесстрастности в ней не было совсем. Нельзя тратить себя всю – тогда скоро вообще ничего не останется.

– Тебе так нравится? – прерывалась она несколько раз, как будто он был бессловесным и бездвижимым существом. Потом неожиданно резко завелась, хотя сперва тоже стонала громко и ненатурально, так что ей можно было бы сделать замечание.

Когда Ольховский поверил, что она тоже все чувствует, ей оставалось совсем немного… Ускорившись, добавил свои толчки семени к ее судорогам… Потом лежал, закрыв глаза, и целовал ее острое плечо.

– Оставь, я сам, – произнес, когда она потянулась за салфетками. Снял, положил на край тумбочки презерватив, вытерся.

– Тебе понравилось? – спросила она, глядя в потолок.

– Понравилось, – как можно теплее ответил Ольховский, радуясь тому, что не приходится врать.

Она согнулась приподнимаясь. Взяла с тумбочки сигареты:

– Я покурю, можно?

– Кури.

– Будешь? – Она пригласительно протянула ему пачку длинных женских сигарет.

– Бросил. – Закурить ему очень хотелось. – Давай бутылку…

– Подожди, я принесу бокалы…

Она встала, гибкая и тонкая. Глянцевая оттого, что какие-то капли солнца проникали в окно сквозь шторы. Держа сигарету губами, обернулась в его полотенце. Скрипнула дверью.

Тотчас вернулась с дешевыми пластиковыми бокалами в руках.

Сбросив полотенце, поставила бокалы на стол. Ольховский открывал вино, которое вдруг брызнуло из-под пробки на все вокруг: на него, на пол и на Виолу тоже. Она даже вскрикнула.

– Ничего, – сказал он, глядя, как капли шампанского стекают по ее груди и, не срываясь, ползут дальше, на живот.

– Да ладно, – подтвердила она. – Слушай, а можно я трусы надену? Мне как-то неудобно…

– Надевай, – разрешил он.

Они подложили под спины подушки, налили вина. Ему хотелось разговаривать, но она опередила его:

– Тебя как зовут? – Виола сделала глоток и прикурила новую сигарету. – А то ведь так и не познакомились.

Ольховский помолчал. Он зачем-то хотел спросить, нужно ли ей его имя, а потом просто ответил:

– Сергей. А тебя? Не дурацкая же Виола?

Она улыбнулась. Завиток волос прилип к ее виску.

– Да нормальная Виола, чего там…

– Ну а все-таки? – настоял он.

– Лика.

– Тоже сочиняешь?

– Да ну нет! Лика. Анжелика! А чего? У нас в классе две Анжелики были и две Кристины!

– Ну да, – подумав, произнес он, – сейчас Наташу или Катю уже и не встретишь. Ты какого года рождения?

– Сколько мне лет?

– Ну да, сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– И ты из Ростова?

– Почему из Ростова? Что у меня – акцент? Почему ты узнал? Хотя я и не из Ростова, а из Сальска.

– Все самые красивые девки живут в Ростове, – пошутил он, вытягивая ноги.

– А-а… понятно, – рассеянно ответила Виола. Лика ей, конечно, подходила больше.

– Сальск – это где? Знаю, что на юге…

– Это недалеко от Ростова, ты угадал. – Она поправила подушку, и невинно-розовые, легковесные груди покачнулись.

– Ну а как же ты из Сальска сюда попала, Лика-Анжелика?

– Тебе интересно знать, как проститутками становятся? – задиристо огрызнулась она безо всякой злобы.

– Нет, мне интересно, как ты в Питере оказалась?

– Как? Я давно в Питер хотела. Потом села на поезд и приехала. Как еще в Питере оказываются? Приехала, комнату сняла на Просвете, пошла в «Ашан» работать на кассу. Но там вообще отношение скотское!

– Хуже, чем здесь? – удивился Ольховский.

– А здесь нормальное! – удивила она его еще раз. – Если бы вы еще столько не пили…

Сергею не хотелось ее перебивать, но она замолчала.

– Обычно проститутки врут, когда рассказывают о себе… – Раньше Ольховский боялся обидеть девчонок конкретикой. Потом понял по их реакции, что ничего зазорного в слове «проститутка» нет. Как нет ничего зазорного в словах «учитель», «врач», «парикмахер» или «сутенер».

– А мне-то чего врать? Что больная мама или брат – так уже и не врут… Про детей вроде…

– Да, про детей, – улыбнулся Ольховский. Чуть ли не у каждой феи оказывалась дочка, которую нечем кормить. И почему-то именно дочка!

– Тут у многих дети… Ну как у многих… Есть, короче. – Лика забыла про сигарету и уронила пепел себе на живот. Выругавшись, попыталась собрать пальцами комочек, который тут же рассыпался в прах. Она стряхнула прах с живота, и на ее коже осталась серая полоса.

– Хотя мы с девочками здесь почти не общаемся, – продолжала она. – Так – перекинулись инфой. Здесь дружбы нет, я это сразу поняла.

– Не обижают здесь? – спросил Ольховский так, будто он что-то решал в судьбе этой девчонки, мог что-то в ней изменить.

– Нет вроде… Ну пьяные придут – то им анал подавай, то еще чего-нибудь… Я же тут всего ничего – полтора месяца.

– А до этого?

– Я же говорю, в «Ашане», ну…

Ольховский подвинулся к ней поближе, равнодушие к ее телу стало проходить. Он принялся стирать с ее живота след от пепла, чувствуя ладонью мягкую теплую кожу.

– В общем, здесь лучше, чем в «Ашане», так? – подытожил он. Ему было интересно.

– Лучше…

– Но ведь всякие приходят – пьяные и черные… Толстые…

– С черножопыми я не работаю… Пьяные – да, половина пьяных. Ты, по-моему, тоже до меня выпил, а? А толстые – ну что с ними делать… Ну толстые. Это же, вообще-то, работа! Хотя бывают фу какие вонючие. – Лика даже прикрыла нос для достоверности.

Ольховский замолчал, пораженный примитивной логикой. Работа – и всё тут. Притом он бы не был шокирован, если бы такое сказал ассенизатор.

– Мне кажется, я тут не задержусь… Знаешь почему?

Он подождал, пока она воспримет его молчание как вопрос.

– Потому что перед каждым клиентом я немного волнуюсь, что это будет за чел. – Она опять прервалась, как будто бы взвешивая, рассказывать Ольховскому всю правду или нет.

– Все сперва волнуются, – жестоко отреагировал Ольховский, как будто бы он был изысканным знатоком в этой области, – а потом привыкают. Да и деньги засасывают.

– Деньги – да… – задумчиво произнесла она.

– Удовольствие получаешь? – Ему хотелось раздразнить, растревожить, как зубную боль, ревнивую фантазию.

– Ну ты же видел… – коротко ответила Лика, уже немного реагируя на его сделавшиеся настойчивыми ласки. Она развернулась к нему лицом и тоже принялась водить по плечам теплой ладонью…

– Я здесь не так долго, я же говорю, – и слегка капризно добавила: – Хватит меня пытать, почему ты такой приставучий?

Ольховский уже не понимал, к чему относилось последнее.

Она переместила голову повыше, приподнялась и мягко куснула его в губы. Потом провела языком по деснам. Позволила просунуть кончик языка себе в рот, хотя профессия не предполагает поцелуев, учитывая даже более глубокие проникновения.

Ольховский прижал ее к себе – грубовато, пожалуй…

– Подожди, не так… Погладь сначала…

Презерватив она снова надевала руками – еще один признак непрофессионализма.

Во второй раз ему не удалось довести ее до сладких судорог.

– Прости… Я же вижу, что ты очень старался… – склонилась она над ним, покусывая ухо, когда он расцепил объятия и отвалился от нее.

Он смолчал. Он делал все как надо, он это знал, но при этом упустил что-то психологически важное для Анжелики.

– Тебе понравилось? – так же, как и в первый раз, спросила Лика, словно отмечала это в дневнике какими-нибудь плюсиками и минусами.

– Я в тебя влюбился, – так же тихо прошептал он ей, когда глаза ее были близко-близко, ведь такую чушь можно говорить только так.

В этот момент в дверь постучали.

– Ну-у, – огорчилась она. – Останься еще на часик, если у тебя есть деньги.

– Пора идти, – выдохнул Ольховский. Ему вообще не хотелось уходить, и поэтому уйти надо было непременно. Тянуть сладкие «часики» можно было до тех пор, пока не кончатся деньги. С каждым последующим «часиком» он все больше привязывался бы к девчонке. Объяснять ей это он не стал.

Ольховский сел на диване, потрепал сбившиеся на сторону ее кудри:

– Пора, пора… Я приду еще, если ты не против.

– Как я могу быть против? – логично ответила Лика.

Он вздохнул и принялся одеваться.

– Приходи, – пригласила она его еще раз, стоя перед ним и расправляя на бедрах черные кружева условных трусиков. В них ее тощие девчоночьи ноги казались еще длиннее. Ниже колена и у лодыжки Лика завела себе два потемневших синяка. Щедрое солнце города Сальска сделало коричневатой кожу там, где тело не прикрывало белье, и гладким девчоночьим ногам не хватало только крапивных волдырей, которыми могут похвастаться подростки чуть младше ее.

Наконец они вышли в коридор.

– Ну, пока, Анжелика, – произнес Ольховский с нарочитой грустью.

– Пока. – Она весело смотрела на него из-под кудрей и вдруг приклеила к его губам звонкий, сухой поцелуй.

– Я приду, – тихо повторил он, чувствуя к ней легкую, кукольную нежность.

Она кивнула. Из кухни послышались неторопливые шарканья Рыжей.

– До свидания, – кивнул он и ей из приличия.

– Приходите к нам еще, – медово звучало из ее нарисованных губ.

Он нашел в себе силы оторваться от Лики и открыть дверь на лестницу. В компании Рыжей сделать это было гораздо проще. Дверь в сказку захлопнулась за ним с металлическим лязгом.

Сначала ему хотелось кричать, потом выпить. А затем Ольховский пошел домой: во-первых, выпивка есть дома, а во-вторых, главные приключения дня с ним уже произошли и глупо было рассчитывать на что-то большее.

* * *

Вернувшись, он намеренно громко открывал входную дверь – мало ли что! Оказалось, не зря. И хотя дверь в комнату сына была закрыта, он знал: за ней шумно шевелилось живое содержимое.

– Папа, привет, – донеслось из-за двери. Видимо, отвлекся-таки сын, чтобы обозначить свое присутствие. Не виделись-то часа три.

– Привет, – откликнулся Ольховский.

Через какое-то время в уборную вышла Настя, и на ней был надет длинный мешок утренней сыновней футболки. Хотела, наверняка, проскользнуть незамеченной. Голые ноги… Твою мать!

Почему же, думал Ольховский, он должен выискивать средства для того, что сыну по праву молодости достается даром…

Сын стоял на пороге комнаты, как будто бы виноватый в чем-то.

– Пап, можно Настя у нас останется… – мнется, подбирает слова, которые никогда не говорил. – Мы же тебе не мешаем?

«Хороший ход», – оценил Ольховский. Открыл заветную дверцу, достал бутылку – пусть видят, что отец тоже развлекается.

– Можно! – широко разрешил он.

Удивлен? Нет, скорее, обрадован, что все случилось без лишних вопросов.

– Пусть остается. Но, Дим, я прошу – с Настиными родителями проблем не будет?

– Нет, не будет. Сейчас мы позвоним.

– Видишь, какой я молодец, не то что мать… – попытался пошутить Ольховский.

– Мама бы разрешила…

«Еще бы и за резинками сходила…» – цинично подумал он.

Сын уже почти не смотрит в его сторону, сыну кажется, будто он вырос. К тому же Димка думает, что у него почти семейная жизнь… Он же не знает, что настоящая семейная жизнь начинается даже не тогда, когда люди женятся, а тогда, когда проходят страсти. И об этом Сергей пока ему ничего не скажет.

– Еще, Дим…

– Ну? – смотрит уже с подозрением. Вдруг отец в нагрузку к Насте придумает ему какую-нибудь работенку?

– Неудобно об этом говорить, но вы там… – Он выждал паузу. – Бабушкой и дедушкой нас с матерью не сделаете раньше времени?

– Я понял, понял… – забасил сын недовольно. Будто Ольховский влез во что-то такое, что его вообще не касается. А ведь касается, да еще и как – очень не хочется в сорок один становиться дедом… – Предохраняемся… – развеял он конкретикой сомнения отца в том, правильно ли он понял…

Сказал он это громко – скорее всего, Настя его услышала… Может быть, даже ухмыльнулась опасениям папаши. Все они – мальчики и девочки в восемнадцать – чувствуют себя очень взрослыми…

Тут сын сощурил глаза и, подойдя ближе, принюхался:

– Чем от тебя так пахнет?

– Ничем, – глупо соврал Ольховский то первое, что пришло в голову.

– Блин, куревом и еще чем-то, вкусным… Ты где был?

Сергей был уверен, что Димке и в голову не пришло ничего такого – естественная реакция на незнакомый запах. Точнее, запахи…

– Да нигде я не был… – особо изворачиваться не придется, через пять минут сын забудет об этом происшествии.

– Ладно…

Действительно – ладно! Учуял-таки самку… Дети растут быстрее, чем кажется. Футболку надо бы сменить. Да и под душем ополоснуться не помешает. Оставив бутылку, он второй раз за день проследовал в душ.

Стоя под горячей водой, с сожалением намыливаясь и смывая Ликины запахи, он размышлял о том, что с Ликой ему хотелось бы остаться до утра, что было редкостью. Даже его прошлая зазноба, Сицилия-Ира, утомляла его некой сумрачностью. Через пару часов от нее, от Иры, хотелось отдохнуть, выйти на воздух из сладкого и удушливого разврата. Лика же была цветочной феей. С ней хотелось не только секса – с ней было бы здорово валяться на васильковом лугу и болтать, бесконечно гладить ее по спине и ниже талии. Может быть, поэтому его сейчас и ранит Настя? Ее тоже хочется гладить по спине и…

– Пап! – позвал Димка из-за двери, когда Ольховский уже вытирал голову.

– Выхожу, – отозвался он, отодвигая щеколду.

– Слушай, поговори с Настиной мамой, пожалуйста…

Сын стоял перед ним, держа в руке телефон.

– Я-то зачем?

– Ню! – позвал он.

«Ах, как оно ей подходит, это Ню», – подумал Ольховский.

«Ню» появилась уже немного одетая, к футболке добавилась еще и юбка. Бюстгальтера под футболкой, правда, не было – остренькими вершинками холмиков сквозь ткань торчали соски.

– Скажи ее маме, что ты не против, если Настя у нас останется.

– Я не против, – ответил Ольховский. Потом, собравшись с мыслями, добавил: – Ну давай…

– Как маму-то зовут? – зашептал он, когда в трубке пошли длинные гудки.

– Александра Владимировна, – шепотом сообщила Настя и улыбнулась ему. Улыбнулся и Ольховский – детям хорошо, и какой-то отцовской части всего Ольховского это было приятно.

– Да, Настя… – взяла трубку Александра Владимировна. Голос у нее оказался с хрипловатой патокой – чем-то напоминает голос рыжей администраторши… Вот было бы смешно, если бы оказалось, что это одно и то же лицо!

– Александра Владимировна, здравствуйте, – пророкотал он. – Это отец Дмитрия.

Ольховский боялся рассмеяться, если Настина мама спросит «какого?» Нет, Настина мама – мама чуткая.

– Здравствуйте. Я хотела спросить, они вам там не мешают? – Голос Александры Владимировны был прокурен и немного визглив. Такую тональность нередко придают ежедневные аперитивы.

– Они в своей комнате, – честно ответил Сергей. Ему даже пришло в голову, что он как будто должен отстаивать честь детей перед этой дамой.

– Вы их гоните гулять… – не отпускала его собеседница.

– Да-да, конечно… – Сергей чуть не сказал «отвяжись». Поговорив с ней полминуты, он точно нарисовал, что из себя представляла Настина мать. Вот и все объяснения девочки Насти. В юности Ольховскому нравились такие девушки, как она. И у таких девушек, как она, были такие же непутевые матери! У многих непутевых мам рождаются и вырастают красноротые оторвы. Зачастую при этом с хорошим воспитанием. И никаких секретов.

– Всего доброго, – добавил он в надежде завершить бессмысленный разговор.

– Спасибо вам… – не хотела сдаваться она.

Он безжалостно нажал отбой.

– Свободны! – весело и широко распорядился Ольховский. Отдал Насте телефон так, чтобы избежать излишних прикосновений к ее ладони.

Уже ночью, когда Ольховский заглушал телевизионной чепухой пока лишь смех детей, позвонила Лена.

– Как вы там, мои мальчики? Сыты? Довольны? Накормлены? – благодушно, спотыкаясь о согласные, поинтересовалась она, немного дурачась.

– Наклюкалась? – спросил он беззлобно.

– Ой, да ну тебя… – ухмыльнулась трубка Лениным голосом. Значит, наклюкалась. Это хорошо. Иногда Лене полезно выйти за рамки приличия.

– Чего мой сыночек делает? – дурашливо продолжала она.

– Да они тут с Настей… – не договорил Ольховский, как она с лету схватила наживку:

– А! Скажи, Ольховский, они пользуются резинками? Меня это беспокоит…

– Да, – ответил он.

– Что «да»? Пользуются? Ты спросил?

– Да.

– Молодцы! – неожиданно выдала она.

– Ты им еще медаль повесь. – Он усмехнулся.

– Да ну тебя, зануда, – повторила она. Потом что-то долго раздумывала и закруглила разговор:

– Ну все, пока. У нас с Любкой дела, да, Любка? У нас утка, Ольховский! Прикинь – утка! Ладно, пока, Ольховский! Ты слышишь меня? Пока!

Он нажал отбой. Как ни странно, жена в надежных руках. Если бы она оставалась там подольше, было бы вообще прекрасно.

В первом часу ночи началось. Видно, матери они стеснялись больше, чем его. Сергей сделал телевизор погромче, проглотил рюмку коньяка и лег в постель. А вообще-то, можно было и поберечь его нервы! Причем шумела одна Настя. Забыла, что находится в чужом доме? Эти звуки надо было объяснять не страстями, подумал Ольховский, а отсутствием воспитания. Сами они в юности свои страсти из приличия пытались скрыть. Эти – нет, даже не пытаются. Что она хочет показать Ольховскому, эта «Ню» с совершенными женскими данными? Что сын имеет все самое лучшее? Ольховский ненавидел излишнюю скромность, но сейчас об излишней не было и речи. Дайте хоть какую – захудалую.

И у Ольховского впервые внутри что-то дернулось в другую, необычную сторону. Он испытал симпатию к Лике-Анжелике. Он почему-то был уверен, что она бы не унизилась до такого разврата, потому что ей это ни к чему. Размышляя таким образом, Ольховский почувствовал, что засыпает.

Утром ему потребовалась таблетка цитрамона. Рассуждать о высоких материях было тягостно. Состояние это прошло только к полудню.

Настя, понятное дело, уходить не собиралась. Ольховский слышал, как сын довольно уверенно шурует в холодильнике и гремит крышками от кастрюль. Захрипела кофеварка. А потом, обезумевшая от ночных похождений и ароматная, как винный погреб, явилась Лена. С ней такие загулы случались очень редко.

– Ольховский, как я хочу спать! Тебе привет от Любы.

Любу он не видел ни единого раза, но сейчас это было неважно.

– Явилась? – Он не улыбался, но Лена все знала про его внутреннюю улыбку и подыграла:

– Не запылилась! А ты бы хотел, чтобы я там навсегда осталась?

– Неплохо было бы…

Лена сняла туфли и прямо в вечернем платье с ногами забралась в кресло. Из разреза платья торчала голая блестящая коленка.

– Ты бы платье сняла… – замечает он.

– Да ну… Его все равно придется стирать, я его вот винегретом запачкала…