4

На дворе стояла середина марта, а зима продолжалась. Даже зная об этом петербургском явлении, Глеб все равно был обескуражен. И вроде бы ему сейчас не было дела до своей родины, но холода заставляли не раз и не два вспоминать тамошний, весенний март. Здесь же март был еще одним зимним месяцем, отличием которого от других были, пожалуй, только необычно длинные, полноценные дни.

После каникул Глеб с энтузиазмом принялся за учебу. Оказалось, что распланированного времени, уходящего на учебу, тратится раза в полтора меньше, чем раньше. Для того же, чтобы не нагонять программу, надо было просто от нее не отставать. Эти простые правила Глеб с удивлением постиг только спустя полгода занятий.

В бытие, как известно, определяющем сознание, появились неожиданные плюсы. И первый плюс нового бытия заключался в том, что Глеб стал с легкостью отказываться от общажных застолий. Сперва только потому, что следующий день вполне мог оказаться потерянным для учебы и кошелька. Потом выпали и субботние посиделки – они вдруг стали отдавать бессмыслицей.

Те же лица. Те же разговоры. Даже та же, что и в первые месяцы, тоска по дому у некоторых из субботних собутыльников. Глеб стал потихоньку ненавидеть и не понимать такую тоску, особенно ту, что приходила к обитателям общежития в периоды затянувшегося плевания в собственный потолок. Глебу заниматься этим стало просто некогда. Потом его ненависть перекинулась с абстрактной тоски на ее носителей.

Эти жители могли месяцами не выходить за рамки маршрута «дом – нститут». Если маршрут не был востребован, как, например, в воскресенье, вылезали на улицу они разве что в магазин. При этом даже не пили – для пьянства тоже нужна какая-то примитивная активность и, как ни парадоксально, жизнелюбие.

Они лежали на своих постелях, как фараоны в саркофагах, разве что частенько поднимались, чтобы выйти в коридор и покурить.

Даже мечтали вовсе не о великом. Если их спросить, о чем они думают, можно было бы услышать такое:

«Если бы у меня были деньги…»

Деньги почему-то не появлялись.

В марте они с Корнеевым посетили Музей артиллерии. Вернее, хорошо знающий экспозицию Слава провел Глебу целую экскурсию по залам кронверка. Через неделю впечатленный артиллерией Глеб в одиночестве посетил Военно-Морской музей.

В общем, скучать было некогда.

Потерявшаяся из виду на какое-то время, на горизонте вновь возникла та самая октябрьская симпатия.

– Глеба, – произнесла она, – почему ты к нам не заходишь?

– Дела… – заулыбался Глеб, подумав мстительно: «Поглупела…»

Октябрьская симпатия оставалась все такой же красивой, просто раньше Глеб не замечал в ней некоторого провинциального флера обитательницы коммуналки.

– А-а, – замычала она без особой интонации.

Мотнула незаметными неопытному взгляду рогами и ушла, позвякивая невидимым бубенчиком.

Оказалось, что октябрьские симпатии – явление именно октябрьское. Они не хранятся до марта. Симпатий, адекватных месяцу марту, к сожалению, не возникало.

Одногруппниц было попросту мало. Пять девушек, две из которых вполне сошли бы за прыщавых молодых людей, у которых просто не прорезалась щетина. Три остальные были вполне обычными для того, чтобы Глеба не взволновать. Соседки же по общежитию ходили в засаленных халатиках и пахли разнообразными фасолевыми супами. Глеб слишком хорошо знал их с изнанки, чтобы купиться на выходной наряд, раз в полгода надеваемый соседками.

Женский вопрос оставался открытым.

Учеба на недолгое время отвлекала от желания размножаться. И чем дальше, тем безуспешнее. А потом, следуя каким-то прихотям судьбы, это желание проникло в саму учебу.

В любом вузе всегда есть скудная горстка ненужных предметов. Притом не нужных никому – ни самому вузу, для которого непременное знание метеорологом, например, поэзии Серебряного века не является приоритетным в дальнейшем его распределении в Певек или Калининград, ни студентам, которые после математической статистики вряд ли будут внимательно слушать историю древней культуры. Такие нелепые предметы обычно ставят первой парой в субботу. Во втором семестре первого курса у Гончаренко и его товарищей таким предметом стала культурология.

Конечно, в расписании она встала как раз туда, где ей и было место. На первой субботней паре, да еще и культурологии, едва ли набиралась треть группы.

И Глеб, вопреки себе, пропустил аж две культурологические субботы подряд. И если первую после каникул субботу он с удовольствием проспал, то вторую они с Корнеевым решили посвятить культурологии вне стен института. Ходили в Русский музей, где Глеба почему-то впечатлили не «Последний день Помпеи» или «Девятый вал» – самым запомнившимся оказался портрет Тургенева работы Перова: на носу писателя были хорошо видны блики, выполненные художником белыми жирными мазками. При близком рассмотрении мазки явственно и неаккуратно выделялись на фоне самого Тургенева, выглядевшего более опрятно. Но стоило сделать один, даже нет – полшага назад от картины, как мазки превращались в гармоничные, даже безупречные солнечные пятна…

Глеб поймал себя на том, что топчется перед портретом взад и вперед.

В общем, культурология как предмет началась для Глеба в марте.

Преподаватель пространной дисциплины была молода. Более того – хороша собой. Плюс ко всему привлекательна в каком-то греховном смысле. Серое шерстяное платье выше колен, мешковатостью напоминавшее ночнушку, безответственно открывало миру в лице десятка молодых людей миниатюрные и чудесно сложенные ножки. Проводи она уроки в другое время, вышестоящие преподаватели сделали бы ей замечание.

Ее невозможно было представить на кухне в прошлогоднем халате, мешающей шумовкой фасолевое варево. Или цедящей бычок в общажном коридоре. Или в компании девок, болтающих о ценах на трусы и лифчики. Нет, все это было не для нее, казалось Глебу.

Она рассказывала про то, как, будучи студенткой, принимала участие в раскопках в Великом Новгороде. А Глеб тут же вспомнил свои тоже вроде как раскопки и горстку трофеев, которые он даже привез в Петербург. И, к своему стыду, даже не распаковывал.

Это были настоящие раскопки и настоящие трофеи. В лесах вокруг Туапсе до сих пор сохранились дольмены – каменные гробницы древних культур. Если проявить интерес к дольменам и их истории, то результат не заставит себя ждать. Дольмены готовы поделиться своим содержимым. В случае Глеба, который в одиночку облазил несколько таких гробниц, находками были ржавые наконечники стрел, дротики и какие-то превратившиеся в прах не то щитки, не то украшения. Несколько наконечников Глеб взял с собой в Питер, даже не зная зачем.

Рассказывала она долго и увлекательно. При этом проходя то и дело мимо сидевшего за первым столом Глеба, который ловил носом каждый оттенок ее чистого запаха, совсем не содержащего в себе кухонных оттенков.

Она была свежая и настоящая, как крупная дождевая капля. Звали ее Елена Борисовна. Глеб внутри себя уже называл ее Леной. Он с места переспрашивал ее, пытался возражать непонятно чему. Потом и вовсе вступил с ней в проникновенный диалог.

Так, как вела себя Елена Борисовна, ведет себя не вульгарность, а молодость. Ей, молодости, едва ли исполнилось двадцать пять. Лена трогала верхнюю губу языком, немного стесняясь, смеялась на замечания Глеба, перебирала пальцами подол платья. Показывая вместе с ножками безупречную осанку, боком садилась на стул.

Иногда Глебу казалось, что Елена Борисовна не носила бюстгальтер, и тогда ему трудно было дышать и он старался не покраснеть.

После пары он подошел к ней. Что-то спросил, немного замешкавшись. Начал с фразы:

– Скажите, а…

– Скажу, Глеб.

Глеб долго кивал. Потом загадочно произнес:

– Да. Я понял, спасибо. Обязательно, – и, переходя на что-то, очень напоминающее интимный шепот, произнес: – До следующей субботы…

– До следующей субботы, Глеб…

Когда он вышел в коридор, перед глазами даже поплыло. Как она была хороша, но главное – близка и горяча. Стоит только протянуть руку. Или не стоит и пытаться? Или это стоит столько, что…

До следующей субботы.

Глеб умел ждать. И откладывать на потом то, что не надо делать сейчас. И он не бросился приглашать Елену Борисовну в ресторан на несуществующие деньги, которые можно занять, а потом застрелиться от невозможности отдать этот долг. Не позвал ее бродить под плохо видными в городе, слякотными мартовскими звездами. Он дал ей остыть. Чтобы потом подогреть снова, с большей вероятностью закипания.

Неделю спустя она… заболела. Глеб разочарованно просидел всю первую пару в аудитории, играя с Корнеевым в крестики-нолики. И в каждом поставленном нолике Глеб видел себя, с отчаянием проклиная свои глупые и смешные, как ему казалось, надежды.

Вечером они с Корнеевым выпили две бутылки портвейна, к которому Слава как-то резко и с удовольствием пристрастился.

– Вот такая вот история, – закончил Глеб исповедоваться и допил вторую бутылку. В окрестностях вуза, наверное, не осталось ни одной скамейки, на которой бы не занимались легким пьянством напополам с рефлексией приятели.

– Ну и что тут плохого? – с нескрываемым удивлением спросил Корнеев.

– Да я уже такого нафантазировал про нас с Еленой Борисовной…

– И чего ты такого нафантазировал? – опять не понял Корнеев. – И вообще, мало ли что ты нафантазировал! Смешно стыдиться своих фантазий, а невысказанных – вдвойне…

Он хлопнул руками по коленкам:

– Пошли. У меня еще на пиво деньги остались.

В следующую пятницу непрогнозируемо выдали стипендию, на которую никто не рассчитывал.

Кухарский предложил пойти в кафе. Мирнов – выпить пива на скамейках. Корнеев настаивал на портвейне, и только Глеб, думая о чем-то своем, произнес:

– Нет, сегодня не могу. Давайте завтра.

Приятели, все как один, согласились. Завтра так завтра.

Глеб хмурился и молчал. Даже на вопросы Корнеева отвечал так, будто отряхивался.

– Молодые люди! – Елена Борисовна вошла со звонком, хотя Глеб уже разуверился ее увидеть. – Я хочу вам сказать вот что…

Одета она была по-праздничному. Вместо расширяющего грани сознания шерстяного платья на ней была юбка сомнительной строгости и воздушная белая блузка, сквозь которую был виден бюстгальтер. Хотя отдельно от нее эти вещи были вполне обычными выходными вещами, ее молодость делала их таинственными и легкими. Она поправила залитую лаком стрижку и начала:

– Мы только начали сотрудничество, и, дорогие мои, мне придется вас покинуть.

Глеб вздрогнул. Потом, рисуясь, протянул:

– Очень жаль…

– Мне тоже жаль, Глеб, – отреагировала она.

– Это дело надо отметить, – даже не обращая внимания на ее реакцию, задумчиво произнес Гончаренко.

Она смутилась. Потом произнесла, покраснев:

– Так предлагайте…

Все уставились на Глеба.

– Ну а что я могу предложить? – замечательно сыграл растерянность Глеб. – Давайте договоримся…

Они договорились встретиться после большого перерыва внизу, возле расписания. Одногруппники реагировали на этот шаг по-разному, кто-то даже высказался с сальной ухмылочкой. Большинство же просто сказали, что не пойдут. Тем более что кафе, куда пригласил Елену Борисовну Глеб, было не из дешевых.

К обеду у расписания внизу их собралось четверо: невысокий полный Мирнов, слюнявящий во рту бесконечную «беломорину», Многодеев – высокий человек с равнодушным лицом, Глеб и примостившийся на подоконнике с книжкой стихов Корнеев.

Она, не опоздав ни на минуту, двигалась им навстречу из конца коридора, на ходу застегивая струившуюся до пола шубу.

– Ну идем! – позвала она так, будто делала вызов им всем.

– Конечно! – бодро ответил Глеб. Корнеев громко захлопнул книжку и слез с подоконника.

До кафе от ворот института было метров пятьсот. Они прошли это расстояние гуськом. Позади всех шел Глеб, придерживая под локоть Елену Борисовну.

В кафе Глеб тоже расположился рядом с Леной. Корнеев попросил меню. Интерьер кафе был выполнен в ярко-красном, и губы Елены Борисовны гармонично вписывались в интерьер.

Принесли меню в пяти экземплярах. Они были похожи на огромные игральные карты.

Глеб боялся, что она закажет вина. Это дорого, и это мало. Если он на что-то мог рассчитывать, казалось ему, так это в первую очередь через алкоголь. Притом на что конкретно он мог рассчитывать, Глеб даже не думал.

– А чего тут смотреть, – выручил вдруг Корнеев, – пива всем, а есть, я надеюсь, никто не хочет?

Глеб не смог определить, чего было больше в словах Корнеева, расчета или простодушия, но определенную благодарность испытал, оценив при этом и степень изящества, с которой Слава уравнял всех – студентов и преподавателей, не допуская даже мыслей о каком-то вине.

– Елена… – Глеб сделал паузу, – Борисовна. А вы что будете?

– Я – как все, – расположилась она поудобнее за столом и скинула шубу. Шуба за ее спиной бесшумно стекла на кресло.

Когда Елене Борисовне подали пива, она стала совсем девчонкой. Вернее, она просто перестала быть преподавателем. А они – студентами. Хотя все было не так просто – Глеб из студента сделался мужчиной, а остальные – мальчишками.

Если, чувствуя себя несколько скованно, Мирнов и Многодеев молчали, то Корнеев говорил без умолку.

Выяснилось, что Елена Борисовна, после первых кружек закономерно ставшая Леной, родилась и выросла в Сибири, слушает таежный сибирский рок и любит – или говорит, что любит, – стихи Цветаевой и Мандельштама. На просьбу процитировать что-нибудь, вспомнила «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…». Возможно, что в исполнении Пугачевой.

Глеб, пьянея в разы медленнее, чем она, после второго бокала сломал наконец стеснение, делавшее его жесты деревянными, и тоже включился в затеянный Корнеевым разговор.

Еще недавно некурящий Корнеев высаживал одну за одной сигареты Глеба. Лена, достав из сумочки женский Dunhill, положила его в середину стола. Неумело прикурила сама и выдыхала дым, сложив губы трубочкой.

Когда Лена отлучилась в уборную, Глеб заказал еще пива, а за столом повисло молчание. Отсутствие главного действующего лица разлагало коллектив.

Глеб видел, что только Корнеев понимает его, Глеба, намерения. Слава был наименее мальчиком среди его нынешних друзей. Двое остальных, выпадающих из беседы товарищей разве что не клевали носом и с увлечением рассматривали дно своих опустевших кружек до тех пор, пока им не приносили следующие. Думать, что и Корнеев что-то хочет от Елены Борисовны, было глупо. У Корнеева – своя любовь, о которой пока он не особо распространялся. Ну а то, что Корнееву тоже интересно с бывшей учительницей, – это естественно. Корнеев любит разных людей так же, как Глеб – новые и незнакомые места, в которых ему еще предстоит побывать.

Она вернулась. Села, улыбаясь и оправляя юбку. Объединяя вокруг себя мальчиков и мужчин.

Они вышли из кафе, пошатываясь, когда уже стемнело. Снег вокруг был сумеречно-фиолетовый. Проезжающий мимо троллейбус светился, как аквариум на колесах.

Их осталось трое. Мирнов и Многодеев покинули компанию раньше.

Все трое были очень веселыми и пьяными. Глеб еще ощущал в ладони яблочную полноту Лениного колена, которое он то сжимал, то поглаживал под столом последние полчаса.

– Ну ладно, – заключил Корнеев и поцеловал Лену в щеку. Протянул руку Глебу. Повернулся и пошел к остановке трамвая.

– Нам в другую сторону, Глеб, – сказала Лена и захихикала.

Он вызвался ее провожать еще в кафе. От ее ответа зависело все дальнейшее, тем более что Глеб выяснил – живет она одна. В коммунальной, правда, квартире. Она с удовольствием согласилась.

Глеб боялся, что на морозе она быстро отрезвеет. Он же хотел еще долгое время быть с ней, пьяненькой и смешливой. Поэтому, проходя мимо магазина, предложил купить выпить еще.

Они пили вишневую настойку прямо из горлышка на остановке. Потом ехали в трамвае в обнимку и стали целоваться уже в подъезде…