3

В начале ноября выпал первый снег. Пушистый и неожиданно холодный. На юге такой снег выпадает редко – на юге снег чаще всего встречается в морозильниках.

В институте все было по-прежнему, хотя знакомые со старших курсов все чаще страшили первокурсников предстоящей сессией, и эта перспектива испугала Глеба только сейчас. Он вдруг с каким-то тоскливым чувством подумал о том, как скорее всего сложится его судьба. Несданные экзамены, отчисление… Отъезд обратно домой и, наконец, закономерная армия.

Экзаменов Глеб ждал с ужасом. Он вообще не понимал, как можно сдать экзамен по высшей математике, например. Как можно ответить то, в чем ты не понимаешь вообще ничего. Немного в меньшей степени это касалось физики.

Когда от постоянного ощущения тревоги появлялась усталость, Глеб обреченно думал, что жить в Петербурге ему осталось месяца три. И с какой-то незнакомой ему доселе сентиментальностью возвращался вечерами к себе в комнату.

Озвучив однажды свои опасения Славке Корнееву, он почему-то еще больше уверился в неотвратимости отъезда.

С Корнеевым они сблизились вполне закономерно, хотя разговорились вроде бы случайно. Слишком долго наблюдали друг за другом с интересом, чтобы не разговориться.

Корнеев был слегка начитан. Его кругозор был немного более широк, чем у окружающего большинства. Он чуть-чуть выделялся среди других богатым словарным запасом и кроме того писал стихи, что странным образом не вызывало у Глеба отвращения…

Как-то раз, выпив пива, Корнеев читал Глебу свое творчество, и Глеб, с неохотой и стеснением согласившись послушать, вдруг обнаружил в себе странный интерес к корнеевской недопоэзии. Ловко, как в школьных учебниках, складывались слоги и рифмовались слова, на первый взгляд не похожие друг на друга.

 
Зажгутся огни на проспекте Невском,
А мне не уснуть, потому что не с кем.
 

Эта строчка вообще запомнилась. Тем более что была актуальна. Весь октябрь Глеб ухаживал за красивой, высокой соседкой по общежитию со второго этажа. Ухаживания не увенчались успехом, хотя он нередко оставался у нее ночевать. Такое случается. Умный Глеб сделал из всей этой истории интересный вывод, что секс – еще не конечная и не самая близкая стадия отношений. И этот вывод как-то сразу поднял его над многими и многими теми, кто хвастался в курилке своими половыми викториями.

Корнеев был хорош тем, что мог бесконечно и бесцельно шляться по городу. И неназойливо он втянул в свои шатания Глеба. Корнеев любил город больше, чем знал. Его знания были обрывочными и поверхностными – их плюс был в том, что их было много. Корнеев мог перепутать Лебяжью и Зимнюю канавки, но при этом наизусть помнить названия мостов по всей длине Фонтанки. Глеб, особенно первое время, когда он мог перепутать саму Фонтанку с Мойкой, старался не упускать возможность совместной прогулки.

– Меня, наверное, выгонят на… – матерно поясняя куда, жаловался Глеб, когда они бродили вдоль Крюкова канала, где собор и колокольня цвета уже забытого в ноябре перелетного сентябрьского неба бросали прозрачные тени на выпавший снег и, не замерзшая еще, чернела и дымилась вода в канале.

– Да ведь не ты один ничего не понимаешь… – вяло подбадривал Слава, хотя говорил правду. По тем результатам, что имел сам Корнеев на данный момент, можно было судить о том, что он-то далеко не последний студент в группе, однако и он не мог разобрать пространные лекции бородатого доцента.

– С практикой я тебе помогу, – продолжал он. Старая ведьма с крашеными прядями, ведущаяя практику, задавала домой длинные, как сороконожки, уравнения.

Глеб благодарно кивал, и они шли дальше – мимо дома, где умер Суворов, выходили к Фонтанке.

Когда уже в начале двенадцатого они подходили к метро, Корнеев подвел финальную черту:

– Ну, бодро пробежались…

– Только ноги вымокли… – глупо хохотнул Глеб и попытался пошевелить пальцами ног, обутых в те самые летние туфли.

Слава посмотрел на его обувь.

– Что, денег нет? – спросил он, все еще глядя вниз.

– Да… – неопределенно пробормотал Глеб.

– Я попробую у родителей спросить… – просто сказал Слава. Глеб промолчал, по опыту зная, как быстро забываются такие обещания.

В понедельник Корнеев разыскал Глеба перед первой парой.

– Слушай, денег сейчас нет… – ожидаемо произнес Корнеев.

– Да ладно… – «Я и не рассчитывал», – чуть не сказал Глеб.

– У тебя какой размер?

– Что?

– Обувь какого размера? – повторил Слава и принялся стаскивать с плеч объемный рюкзак.

– Сорок третьего…

– Ну на вот, померь, – Корнеев вытряхнул из рюкзака связанные шнурками новые ботинки. – Это кожа. Отец сказал тебе предложить…

Глеб сел на ступеньки лестницы. Снял многострадальную туфлю и примерил правый ботинок. За ним – второй. Встал, попрыгал… Ботинки хоть и были грубыми, рабочими, но были не только впору соскучившемуся по нормальной обуви Глебу, но и добавляли необходимой тяжеловесности его походке.

– Спасибо! С меня причитается…

Корнеев, крепче пива ничего не употреблявший, казалось бы, даже не понял последней фразы.

В тягостном ожидании последующих трагедий Глеб встречал Новый год. Даже подготовка к празднику напоминала Глебу пир во время чумы. Ну если не чумы, то какой-то менее страшной, но тоже опасной эпидемии. Всем студентам хотелось забыть о сессии хотя бы на два-три дня. Причем отличникам и хорошистам это с легкостью удавалось.

Общага сдвигала столы и переносила стулья. В чрезмерных количествах запасалась водкой. Доставала присланные из дому разноцветные соленья и варенья. Сентиментальный парнишка из города Алексина приволок на радость девичеству потрепанную, но пахнущую лесом и праздником елку, наряженную впоследствии всем тем, что подвернулось под руку: мандаринами на веревочках, фонариками из цветной бумаги и дождиком из бумаги туалетной…

Еще по временам техникума Глеб знал всю программу предстоящего празднования. Проводить – в одиннадцать. И это еще не значит, что до самих проводов возбраняется выпить холодного пива. Поднять бокалы в двенадцать. Это понятно. С двенадцати до половины первого – как следует закусить, молча жуя, после – танцы. До утра, до упаду… С перерывами на возможные, но необязательные пьяные слезы дам и легкий мордобой, переходящий в объятия, – кавалеров. Какое-то удручающее отсутствие сюрпризов. И, к сожалению, даже подарков…

Тут дело такое – подарков ждут парни, у которых есть… конечно, уже не телки, но и не девушки тоже. Барышни… Дамы… Сударыни…

В общем, лучшим подарком Глебу была бы как раз… барышня, дама… Глебу могло бы взгрустнуться по этому поводу, но только в том случае, если бы в поле зрения был какой-то объект симпатии.

Объекта не было. Высокая и красивая октябрьская симпатия, перейдя в категорию бывших, почему-то утратила обаяние. Да и отмечала праздник где-то в другом месте.

Надеяться на чудо не приходилось.

В одиннадцать – проводили, хотя и до того уже пили теплый и густой портер, отхлебывая прямо из бутылок.

В полночь звенели бокалами, которых не хватило. Обделенные приспособили под фужеры чайные чашки. Выслушав поздравления президента, жевали, перекидываясь словечками, самое частое из которых было «передай». Главным блюдом стола в разнообразных ипостасях были огурцы. Соленые и маринованные, протертые с солью, уксусом, сахаром и укропом… Присланные из разных концов необъятной страны – от Ставрополя и Ростова до никому не известных заповедных городов Сибири.

С огурцами соперничало лечо.

Редким и желанным гостем застолья являлась колбаса.

И в отношении к бедности стола Глебу виделось различие между учениками туапсинского техникума и студентами вуза: если первые стеснялись бедности стола, то новоявленные студенты пытались шутить. «Бедность легче переносить тогда, когда она – объект насмешек», – думал Глеб.

Гости и хозяева – всего человек пятнадцать – поели и выпили еще. Стало жарко и весело. Кто-то – лучше поздно, чем никогда – раздобыл допотопную гирлянду на елку. Потушили основной свет, и стало уютно.

– Слушайте, как кайфово, – неловко начала полная девушка из Ростова. За убогостью выражения проступали чувства, для которых не хватало словарного запаса. – Мы в Питере празднуем Новый год! Я бы никогда и не подумала…

– Да не говори, – подхватила ее подруга, и Глеб заметил, что ее южное гэ-канье, от которого невольно избавлялись приезжие студенты, режет слух. Оно было слишком узнаваемое в любой компании петербуржцев. Невидимое клеймо провинциальности.

Девки немного потрепали удобную тему (подтекст – «мы – победители»), и Гончаренко с тоской подумал, что еще месяц-другой, и кому-то из них суждено на щите въехать обратно в свои города-замухрышки. И потом, вероятно, рассказывать своим родным о том, как он, а скорее она, «побывали в Питере».

Рюмка-другая – и Глеб уже убегал хотя бы до утра от этих мыслей, уже, забыв про сигарету в руке, спорил, перекрикивая музыку, с Владом, по-дружески обнимался с одной из хозяек комнаты, ходил между танцующими с зажженными бенгальскими огнями, которые он прикуривал один от другого.

Под утро те, кто не форсировал алкоголь, высыпали гулять.

На улицах было людно. На площадке перед общагой люди с маленькими детьми сооружали очередной фейерверк. Поджигали и с криками «Разошлись!» разбегались по сторонам. Через несколько мгновений с пронзительным воем в небо взмывала невидимая ракета, начинавшая дробиться и сыпать искрами в ночной темноте. Зрителей обдавало холодным, мигающим светом под сухой треск и крики «Ура!». Глеб тоже кричал «Ура!» и пил пущенное по кругу шампанское из горла…

А потом – потом ему показалось, что все вокруг застыло на одну двадцать четвертую секунды, на кадр – и этот кадр вместил в себя и картинку, и ощущения, испытываемые в этом кадре Глебом.

Шампанское, бегущее по губам и стекающее на воротник одной из девушек, когда она слишком уж наклонила бутылку. Матовый свет от ракеты, падающий на запрокинутые и поголовно восторженные лица. Физиономия незнакомого мужчины, за мгновение до этого произнесшего: «С Новым годом, ребята!» Чья-то скачущая по снегу дворняга, смешно запрокидывающая лапы… С Новым годом! Но главное – ощущение, не знакомое до сих пор только по той причине, что это было петербургское ощущение. Ощущение мгновенного петербургского счастья.

И теперь все остальное, что творилось за кадром, что осталось за кадром, было подчинено только одной мысли: здесь надо, необходимо, жизненно необходимо остаться.

Наверное, если разложить его мысли по отдельности, размотать клубочек, то можно было бы как-то понять его желания: выучиться, жить в большом городе. Но пока он сам не понимал их. Пока еще Глеб только чувствовал.

Вопреки ожиданиям, он лег спать вполне жизнеспособным. Более того – проснулся человеком. Только вот яблока все-таки хотелось…

Он спустился на вахту, где для жильцов стоял единственный на все общежитие телефон. В маленькой записной книжечке нашел телефон Корнеева и набрал номер.

– С Новым годом! – начал Глеб и, пропустив Славу с его поздравлениями, произнес: – Приглашение делать математику вдвоем остается в силе? Я приеду…

Приглашение оставалось в силе. Кажется, Корнеев даже обрадовался.

Пока Глеб все ждал возмездия за несколько прогулянных в первом семестре пар, он сдал зачеты и получил допуски к экзаменам. Он все ждал: вот-вот наступит самое страшное – среди зачетов тоже попадались непростые предметы, – а страшное не наступало. Один зачет он получил просто за посещения без пропусков, на другом преподаватель после раздачи вопросов вдруг удалился в курилку, демонстративно продувая «беломорину». Где-то еще попался удачный вопрос, об ответе на который Глеб имел какие-то представления.

Буря не грянула даже на первом экзамене по геофизике. Билет выпал до того простой, что Глеб пожалел предыдущую ночь, потраченную на зубрежку. Притом зубрежку с сомнительным результатом и головной болью от множества сигарет.

Через полчаса он вышел из аудитории с ощущением нереальности и записью «отлично» в зачетке.

И все равно Глеб резонно настраивал себя на худшее.

По чьей-то прихоти, а скорее случайно, в расписании экзамены расположились от простого к сложному. Такой порядок позволял рассчитывать на удачный исход сессии только после сдачи последнего, самого неприступного предмета – высшей математики. Все, что до нее – физика с химией, – казались только упражнениями. Может быть, поэтому, не заостряя внимания на них, Глеб сдал и то и другое походя – на «три» и «четыре» соответственно.

И только тогда в его сомневающейся душе зарделась вдруг хиленькая надежда. От надежды этой захватывало дух. Тем более что старшие курсы твердили одно и то же: главное – сдать первую сессию.

Гончаренко честно сидел за книгами. С горем пополам, а то и хуже, но научился ориентироваться в им же записанных лекциях, которых за полгода набралась полная тетрадь в сорок восемь листов. Ориентироваться – значило хоть что-то списать. Дальше этого дело не шло.

Корнеев, без затруднений решавший примеры, тоже не мог связать теорию с практикой.

Остальные что-то говорили про темный лес и отмахивались.

Тем временем день приближался, а потом и вовсе – наступил.

Только выйдя из аудитории, Глеб впервые по-настоящему похвалил сам себя. Оказалось, что знал он не меньше, а больше других. И четверка в его зачетке была совершенно законной.

Глеб ликовал. Он дождался Корнеева, который тоже получил «четыре».

– Слава, пойдем пива выпьем, – и добавил: – Я угощаю…

А почти непьющий Корнеев вдруг согласился.

Глеб чувствовал себя так, будто перед ним наконец-то открыли вожделенную дверь. И еще почти полгода можно не думать практически ни о чем.

Они шли по коридору опустевшего к экзаменам института, и в длинные высокие окна било яркое, холодное солнце. Потом спустились в подвал, переделанный под гардероб. Одевшись, вышли на улицу.

Негреющее солнце слепило и до рези в глазах отражалось от снега. Теплолюбивый Глеб натянул перчатки.

Он молчал, боясь признаться даже Корнееву, что он чувствовал. Впервые ему казалось, что впереди его ждало огромное будущее! Пусть даже пока это будущее ограничивалось временем до следующей, уже не кажущейся такой смертоносной сессии.

Свобода вдруг проявила себя во всем. В пронзительно-солнечном дне и чистом, холодном воздухе. В еще не вытоптанном, высоком снеге на обочинах. В предстоящих каникулах, наконец…

– Теперь можно и в Эрмитаж, – предположил Глеб.

– Пойдем! – обрадовался Корнеев.

В рюмочной Глеб купил две кружки пива и вяленой рыбы.

– Я остаюсь, – приподнял он кружку, когда приятели уселись в дальнем углу.

– Я тоже, – не понял Корнеев.

– В Питере, – пояснил Глеб и хлебнул из кружки.