Глава 7

О большинстве детей, упомянутых в предыдущей главе, достаточно сказать несколько слов. Элиза и Мария, две старшие девочки, не будучи, строго говоря, ни красавицами, ни дурнушками, были во всех отношениях образцовыми юными леди. Алетея же была необычайно красива и обладала жизнерадостным нравом и нежной душой, что резко контрастировало с характерами ее братьев и сестер. От своего дедушки она унаследовала не только черты лица, но и любовь к шуткам, совершенно не свойственную ее отцу, хотя его шумливое и довольно грубоватое подобие юмора многие принимали за остроумие.

Джон вырос в представительного, благовоспитанного юношу, с точеными и чересчур правильными чертами лица. Он одевался столь изысканно, обладал такими хорошими манерами и так упорно корпел над своими книгами, что сделался любимцем учителей; у одноклассников же он пользовался меньшей популярностью из-за своей прирожденной дипломатичности. Отец, несмотря на то, что время от времени читал ему нравоучения, в известной мере стал гордиться сыном, когда тот повзрослел. Кроме того, он видел в нем задатки толкового дельца, в чьих руках его фирма в перспективе не должна была, похоже, придти в упадок. Джон умел приноровиться к отцу, и в сравнительно раннем возрасте удостоился такого большого доверия, какое тот по своей природе вообще был в способен кому-либо оказать.

Теобальд был не чета своему брату и, зная это, смирился со своей участью. Он не был так представителен, как его брат, и не имел таких хороших манер; ребенком он был необуздан, но позднее стал замкнут, робок и, должен признать, ленив душой и телом. Он был менее опрятен, чем Джон, менее способен постоять за себя и менее искусен в потакании прихотям отца. Не думаю, чтобы он был способен любить кого-нибудь всем сердцем, но и не было в их семейном кругу никого, кто не отталкивал бы, а скорее поощрял его привязанность, за исключением его сестры Алетеи, однако она была слишком бойкой и живой для его несколько угрюмого нрава. Он всегда оказывался в роли козла отпущения, и у меня порой возникало впечатление, что ему приходится противостоять двум отцам – собственному отцу и брату Джону; а к ним могли добавиться еще третий и четвертый в лице сестер Элизы и Марии. Возможно, если бы он остро чувствовал свою кабалу, то не стал бы мириться с ней, но он был от природы робок, а суровая рука отца накрепко повязала его узами внешнего согласия с братом и сестрами.

Сыновья были полезны отцу в одном отношении, а именно: он натравливал их друг на друга. Он содержал их, но скудно наделял карманными деньгами, внушая Теобальду, что нужды его старшего брата естественно стоят на первом месте, а перед Джоном разглагольствуя о многочисленности семейства и с важным видом заявляя, что расходы на содержание семьи так велики, что после его смерти для дележа останется очень мало. Его не заботило, сличают ли сыновья полученные сведения, лишь бы они не делали этого в его присутствии. Теобальд никогда не жаловался на отца у него за спиной. Я знал его так хорошо, как только можно было его знать, – сначала ребенком, потом школьником и студентом Кембриджа, – но он очень редко упоминал имя отца, даже когда тот был еще жив, и ни разу в моем присутствии после его смерти. В школе он не вызывал столь сильной неприязни, как его брат, но был слишком уныл и лишен душевной бодрости, чтобы внушать симпатию.

Прежде чем он успел вырасти из своих детских одежек, было решено, что он должен стать священником. Мистеру Понтифексу, известному издателю религиозных книг, приличествовало, чтобы хоть один из его сыновей посвятил жизнь Церкви: это могло оказаться выгодно фирме или, во всяком случае, сохранить прочность ее репутации. Кроме того, мистер Понтифекс пользовался определенным авторитетом у епископов и церковных сановников и мог надеяться, что благодаря его влиянию сыну будет оказано некоторое предпочтение. Мальчик с раннего детства знал, какая судьба ему уготована, и с его молчаливого согласия дело воспринималось как, по сути, решенное. Однако ему предоставлялась некоторая видимость свободы. Мистер Понтифекс говаривал, что, будет вполне правильно дать мальчику право выбора, но гораздо справедливее – растолковать сыну все те выгоды, какие он мог бы получить, став священником. Он приходит в ужас, восклицал он, когда какого-либо юношу принуждают заняться нелюбимым делом. Да будет он далек от того, чтобы оказывать давление на собственного сына в выборе какой бы то ни было профессии, а тем более, когда дело касается такого высокого призвания, как духовный сан. Он разглагольствовал в такой манере, когда в доме бывали гости и сын находился в комнате. Он рассуждал с таким здравомыслием и такой основательностью, что слушающие его гости видели в нем образец благоразумности. К тому же речь его была столь выразительна, а румяное лицо и лысая голова производили впечатление такого благодушия, что было трудно не поддаться воздействию его слов. Полагаю, два-три отца соседних семейств предоставили своим сыновьям полную свободу в выборе профессии – и не уверен, что впоследствии у них не было серьезных оснований об этом пожалеть. Глядя на Теобальда, робеющего и совершенно равнодушного к проявлениям столь большого внимания к его желаниям, гости отмечали про себя, что мальчик, по-видимому, едва ли сравнится со своим отцом, и считали его юношей вялым, которому бы следовало быть поэнергичнее и лучше сознавать предоставляющиеся ему преимущества.

Никто не верил в правильность всех этих рассуждений более, чем сам мальчик. Ощущение скованности заставляло его молчать, но оно было слишком глубоким и непреодолимым, чтобы он мог со всей ясностью его осознать и разобраться в самом себе. Он боялся сердитого выражения, появлявшегося на лице отца в ответ на малейшее возражение. Более решительный мальчик не воспринимал бы яростные угрозы или грубые насмешки отца au sérieux⁶, но Теобальд не был решительным мальчиком и, правильно или ошибочно, верил, что отец вполне готов привести свои угрозы в исполнение. Возражение никогда еще не приносило ему желаемых результатов, как, по правде говоря, и уступчивость, если только ему не случалось хотеть точно того же, чего хотел для него отец. Если когда-то он и тешил себя мыслью о сопротивлении, то теперь не осталось и этого, а способность противостоять отцу оказалась так безвозвратно утрачена из-за отсутствия ее применения, что у него почти не осталось и такого желания; не осталось ничего, кроме унылого смирения, похожего на смирение осла, согнувшегося под тяжестью двух нош. Возможно, у него и было некое смутное видение идеалов, далеких от окружавшей его действительности; по временам он видел себя в мечтах солдатом, или моряком, уехавшим в дальние страны, или даже работником у фермера, на деревенском просторе, но в нем не было достаточной силы духа, даже для попытки претворить мечты в реальность, и он привычно плыл по медленному и, к сожалению, мутному течению.

Думаю, церковный катехизис послужил немаловажной причиной тяжелых отношений, еще и поныне обычно существующих между родителями и детьми. Это произведение написано исключительно с родительской точки зрения. Человек, сочинивший его, не удосужился обратиться за помощью хотя бы к нескольким детям; сам он, разумеется, не был молод, и я не назвал бы его произведение работой человека, который любил детей, – несмотря на то, что слова «мое милое дитя», если я правильно помню, однажды вложены в уста вероучителя; звучат они все же как-то резко. Общее впечатление, которое это произведение оставляет в юных душах, состоит в том, что их прирожденная греховность далеко не полностью смыта при крещении и что в самой их молодости наличествуют более или менее явные признаки греховной природы.

На случай, если когда-либо потребуется новое издание этого произведения, я хотел бы сказать несколько слов в пользу обязанности стремиться ко всякому разумному удовольствию и избегать всякого страдания, которого можно достойным образом избежать. Я бы хотел, чтобы детей учили не говорить, что им нравятся вещи, которые им совсем не нравятся, – говорить, просто потому, что какие-то другие люди говорят, что эти вещи им нравятся; и еще чтоб детей учили, как это глупо – говорить, будто они верят в то-то и то-то, ничего в этом не смысля. В случае возражения, что эти дополнения слишком удлинят катехизис, я сократил бы ту его часть, где говорится о нашем долге перед ближним и о таинствах. Вместо абзаца, начинающегося словами «Отче Наш, иже еси на небеси…», я бы… Но, пожалуй, мне лучше вернуться к Теобальду и оставить исправление катехизиса кому-нибудь более способному.

Глава 8

Мистер Понтифекс очень хотел, чтобы его сын, прежде чем сделаться священником, стал стипендиатом колледжа. Это обеспечило бы его средствами к существованию и гарантировало получение прихода, если бы ни один из отцовских друзей среди духовенства не предоставил ему такового. Мальчик достаточно хорошо окончил школу, чтобы осуществить эту возможность, а потому был отправлен в один из малых кембриджских колледжей и одновременно стал заниматься с лучшими частными учителями, каких только можно было найти. Экзаменационная система, введенная примерно за год до того, как Теобальд получил диплом, увеличила его шансы получить место стипендиата, поскольку он обладал скорее гуманитарными, чем математическими наклонностями, а эта система поощряла гуманитарные дисциплины в большей степени, чем прежняя.

У Теобальда хватило здравого смысла понять, что у него есть шанс получить независимость, если он будет усердно работать, и к тому же нравилась идея стать стипендиатом. Поэтому он приложил старания и, в конце концов, стал обладателем диплома, делавшего получение стипендии, по всей вероятности, просто вопросом времени. Некоторое время мистер Понтифекс-старший был по-настоящему доволен и сказал сыну, что намерен подарить ему сочинения любого классического автора по его выбору. Молодой человек выбрал Бэкона, и Бэкон соответственно у него появился в десяти изящно переплетенных томах. Однако при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что экземпляры были подержанными.

Теперь, когда он получил диплом, следующее, что его ожидало, было посвящение в духовный сан, о котором до настоящего времени Теобальд задумывался редко, смирясь с ним, как с чем-то неизбежно предстоящим в отдаленном будущем. Теперь же посвящение это стало уже близкой реальностью и властно заявляло о себе как о событии, готовом наступить всего через несколько месяцев, и событие это в известной мере страшило его, поскольку, однажды ступив на сей путь, он уже не смог бы с него сойти. Посвящение в духовный сан так же не нравилось ему в ближайшей перспективе, как не нравилось в отдаленной, и он даже предпринял несколько слабых попыток его избегнуть, как можно видеть из нижеследующих писем, которые его сын Эрнест нашел среди бумаг отца. Написанные на бумаге с золотым обрезом, с поблекшими от времени чернилами, письма были аккуратно перевязаны тесемкой, но никакой пояснительной записки при них не было. Я не изменил в них ни слова. Вот эти письма:

Дорогой отец!

Мне неприятно поднимать вопрос, который считался решенным, но по мере приближения назначенного срока я начинаю сильно сомневаться, гожусь ли я быть священником. Нет, мне отрадно признаться, что у меня нет ни малейших сомнений относительно Англиканской церкви, и я мог бы с чистым сердцем подписаться под каждым из тридцати девяти догматов, которые действительно кажутся мне nec plus ultra⁷ человеческой мудрости, да и Пейли не оставляет ни единой лазейки оппоненту; но я уверен, что поступил бы вопреки Вашей воле, если бы скрыл от Вас, что не чувствую такого внутреннего призвания проповедовать Евангелие, чтобы сказать епископу, что ощущаю таковое, когда он будет посвящать меня в сан. Я пытаюсь обрести это чувство, я горячо молюсь о нем, и иногда мне даже кажется, что я обрел его, но вскоре оно исчезает, и хотя я не питаю полного отвращения к роли священника и верю, что, стань я им, приложу все старания, чтобы жить во славу Господа и утверждать дело Его на земле, но все же чувствую, что требуется нечто большее, чтобы иметь все основания принять духовный сан. Знаю, что я ввел Вас в большие расходы, несмотря на мою стипендию, но Вы всегда учили меня, что я должен поступать по совести, а моя совесть говорит мне, что я поступлю неправильно, если стану священником. Бог еще может даровать мне ту духовную силу, о которой, уверяю Вас, я молился и продолжаю непрерывно молиться, но может и не даровать, а в таком случае не лучше ли будет мне попробовать подыскать что-нибудь другое? Я знаю, что ни Вы, ни Джон не хотите, чтобы я вошел в Ваше дело, да я и не понимаю ничего в денежных делах, но разве нет ничего иного, чем я мог бы заняться? Мне не хочется обращаться к Вам с просьбой содержать меня, пока я буду учиться медицине или юриспруденции, но как только я получу стипендию, что не должно заставить себя долго ждать, то приложу все усилия, чтобы не вводить Вас в расходы в дальнейшем, и к тому же я мог бы зарабатывать немного денег литературным трудом или уроками. Верю, что это письмо не покажется Вам непозволительным; менее всего на свете я хочу причинить Вам какое-либо беспокойство. Надеюсь, Вы примете во внимание мои нынешние чувства, действительно проистекающие именно из уважения к собственной совести, которое не кто иной, как Вы, внушали мне так часто. Умоляю, напишите мне поскорее хотя бы несколько строчек. Надеюсь, Ваша простуда прошла. С любовью к Элизе и Марии

Ваш любящий сын

Теобальд Понтифекс.

Дорогой Теобальд!

Я могу понять твои чувства и вовсе не желаю придираться к той форме, в какой ты их выражаешь. Совершенно справедливо и естественно, что ты пишешь о том, что чувствуешь, за исключением одной фразы, неуместность которой, обдумав ее, ты, несомненно, сам поймешь, и о которой я не буду больше упоминать, сказав лишь, что она ранила меня. Ты не должен был говорить «несмотря на мою стипендию». Если бы ты смог сделать что-то, чтобы помочь мне нести тяжелое бремя твоего образования, то было только правильно в данной ситуации передать эти деньги мне. Каждая строчка в твоем письме убеждает меня, что ты находишься под влиянием болезненной чувствительности, которая является одним из излюбленных приемов дьявола соблазнять людей к их погибели. Я понес, как ты выражаешься, большие расходы в связи с твоим образованием. Я ничего не жалел, чтобы дать тебе преимущества, которые я как английский джентльмен стремился предоставить моему сыну, но я не готов допустить, чтобы расходы оказались напрасными, чтобы мне пришлось начинать все сначала лишь потому, что ты забрал себе в голову какие-то дурацкие сомнения, которым должен сопротивляться как несправедливым по отношению к тебе не менее, чем ко мне.

Не поддавайся той беспокойной жажде перемен, какая губительна для столь многих особ обоего пола в наше время.

Конечно, ты не обязан становиться священником: никто не станет принуждать тебя; ты совершенно свободен; тебе двадцать три года, и ты должен знать, чего хочешь. Но почему было не понять это раньше? Ведь ты ни разу не высказал ни малейшего намека на несогласие, пока я не пустился во все эти расходы, послав тебя в университет, чего никогда не сделал бы, если бы не полагал, что ты принял решение стать священником. У меня есть от тебя письма, в которых ты выражаешь полнейшую готовность к посвящению в духовный сан, а твои брат и сестры подтвердят, что на тебя не оказывалось никакого давления. Ты запутался в самом себе и страдаешь от болезненной робости, которая, может быть, вполне естественна, но от этого не менее чревата для тебя серьезными последствиями. Я и так нездоров, а меня еще мучает беспокойство, причиненное твоим письмом. Да поможет тебе Бог найти правильное решение.

Твой любящий отец

Дж. Понтифекс

Получив это письмо, Теобальд воспрянул духом. «Отец говорит, – сказал он себе, – что я не обязан становиться священником, если не хочу. Я не хочу, а значит, не буду священником». Но что означают его слова «чревата для тебя серьезными последствиями»? Сокрыта ли в этих словах угроза – хотя невозможно понять, в чем угроза и в чем смысл этих слов? Не предназначены ли они произвести полное впечатление угрозы, не будучи на самом деле угрожающими?

Теобальд знал своего отца слишком хорошо, чтобы хоть сколько-нибудь ошибаться в значении его слов, но, рискнув зайти так далеко по пути сопротивления и действительно стремясь избежать, если сможет, посвящения в духовный сан, решился рисковать и дальше. А потому написал следующее:

Мой дорогой отец!