– Там оранжерея, – нервно сказал станционный смотритель, переводя взгляд с одного незваного гостя на другого. Они все разбрелись по залу и задавали вопросы, донимая смотрителя.

Как часто ходят паровозы, куда да с чем идут, спрашивал Тихон. Можно ли на всех заварить чай, интересовался вдруг опомнившийся отец Михаил. Откуда здесь оранжерея, хотел узнать Павел Нелюбин.

– Я скажу жене про чай, – не отвечая почти никому, сказал Степан Тимофеевич и удалился в свои покои.

Два машиниста последовали примеру отца Михаила и уселись за пыльный столик буфета, стряхивая пыль рукавами. Один лишь Коля бесцельно бродил по залу, заглядывая то в окна, то на потолок.

– Так вы священник? – спросил Павел.

– Да, сын мой, впрочем, я обычный человек и заслуживаю не большего внимания, чем любой другой.

– Это верно, – грубо сказал Тихон, хмуро сведя редкие брови на своём уродливом лице.

В зале раздался негромкий скрипящий крик.

– Смотрите-ка, тут птица, – бойко воскликнул Коля, заметив в клетке ворона.

Птица, оживившись от оцепенения, что-то выстукивала клювом.

Все трое поднялись и подошли к ворону. Он сидел, не двигаясь, вцепившись когтями в извилистую ветку дерева. Когда люди приблизились, птица повернула свою голову, обводя их взглядом. И когда его взор достиг Тихона, ворон на момент замер, а потом, словно вцепившись в него своими крохотными глазками, издал протяжный, как скрежет, крик, широко раскрывая острый чёрный клюв и обнажая свою розовую пасть. Ворон злобно шипел и заходился на Тихона своими вороньими ругательствами.

– Эко, как гаркает, – довольно заключил Коля.

– Глупая птица, – недовольно сказал Тихон.

– Это ты зря, вороны среди птиц самые умные, – отозвался Павел Нелюбин.

– Нечего тут смотреть, – буркнул Тихон и вернулся на своё место.

Коля же шустро подбежал к окнам и, найдя там мёртвую сухую муху, бросил её в клетку к ворону, но птица не отреагировала на подачку.

– Aquila non captat muscas, – по-латыни сказал Нелюбин, а затем перевёл свои слова. – Орёл не ловит мух.

– Так вы знаете латынь, – удивился священник.

– Н-н… так… – смутился машинист.

В зал вернулся станционный смотритель, вкатывая тюльку для рубки дров.

– У вас тут ворон, – сказал Нелюбин станционному смотрителю.

– Да, достался от нашего барина. Его тут… (станционный смотритель запнулся) …недавно разграбили, вот я и забрал птицу себе.

– Какой барин? – удивившись, спросил Нелюбин.

– Дмитрий Олегович Костомаров. Его имение в семнадцати верстах отсюда на юго-востоке. Пару месяцев назад какие-то негодяи разграбили его имение Дмитрово, а самого барина убили. Я решил забрать птицу себе.

– А почему негодяи? – вмешался Тихон. Его глаза горели недобро.

– Ну как… – смешался станционный смотритель, – они наглумились над его женой и племянницей, а самого Дмитрия Олеговича убили…

– Но ведь он был буржуем, – не унимался Тихон, – он эксплуатировал людей, и не досталось ли ему поделом?

Станционный смотритель не знал, что ответить. Наглый тон и резкие речи Тихона ему не нравились, а весь его вид свидетельствовал о том, что с таким человеком лучше не спорить. Да кем он был, в сущности? В дом к станционному смотрителю явилось трое незнакомых людей, явные пролетарии, и как вести себя с ними, Степан Тимофеевич не знал.

– А как его зовут? – спросил Коля.

– Кого? – переспросил станционный смотритель, почему-то думая о барине Костомарове.

– Ворона.

– Ах, его – Карл.

– Карл, Карл, Карл, – тут же закаркал человечек Коля, но птица ему не отвечала. Казалось, своим безразличием она показывала своё умственное превосходство над человеком. Но Коля этого не понимал, он продолжал каркать, попеременно просовывая пальцы в клетку, тем самым, как ему казалось, дразня ворона.

– Не смотрите ему в глаза, – заметил отец Михаил. – Говорят, ворон может сглазить. Чёртова птица – колдун среди птиц.

Коля отшатнулся и осенил себя крестным знамением.

– Поколоть дрова? – могучий Нелюбин спросил станционного смотрителя.

– Да, – ответил Степан Тимофеевич, качнув головой.

Он принёс топор, и Павел Нелюбин, установив тюльку, принялся рубить. Под его могучими ударами поленья разлетались в стороны. Под тяжестью тюльки и ударами топора плитка раскололась, и когда Павел закончил, отодвинув обрубок бревна в сторону, разбитый кафель уродливо корёжился на фоне других симметрично уложенных белых восьмиугольников. Нелюбин валенком сгрёб осколки в сторону, и на месте отколотой плитки теперь лишь красовалось клеймо, оставшееся в растворе с обратной стороны кафеля, которое гласило, что плитка эта привезена сюда аж с самого Харькова с завода Бергенгейма.

Отворилась дверь, в зал вошла жена станционного смотрителя. Все замерли и оторвались от своих дел. Она не была красива, но присутствие женщины что-то меняло в уже сложившейся атмосфере. Жена станционного смотрителя была худа. Сухие светлые волосы короткими локонами спадали с её головы. Худое вытянутое лицо с красивым острым подбородком портили возрастные морщины, которые мелкими, резкими чёрточками испещрили уголки её светло-голубых глаз и впалые щёки. Она улыбнулась, и морщины ещё больше проступили на складках её худых щёк, подло выдавая возраст. Ей было за сорок, как и станционному смотрителю, но больше пятидесяти ей было не дать.

– Здравствуйте, – тихо произнесла она и поставила чёрный поднос с кружками и чайничком на стол возле Тихона.

Все с любопытством глядели на женщину, подходя за горячим чаем.

– Недурно было бы ещё каких харчей, помимо чая, – нагло заметил Тихон и улыбнулся, пытаясь придать своему уродскому, изъеденному оспой лицу приятный вид.

– Мясо уже варится, – сказала женщина, взглянув на своего мужа; тот одобрительно кивнул ей в ответ.

– Мясо – это хорошо, – заметил Нелюбин.

Женщина удалилась, а Нелюбин продолжил, обращаясь уже к смотрителю:

– А вот скажите, откуда у вас на станции оранжерея, первый раз такое вижу.

– А это причуды нашего барина Дмитрия Олеговича. Ведь это он построил станцию ещё в 1907 году. Через два года к станции пристроили оранжерею, где в лучшие годы круглый год росли цветы. Очень уж она ему нравилась. Порой придёт и полдня в ней провозится. Очень он цветы любил; всё нас на европейский манер хотел переделать. Там, говорил, круглый год женщинам цветы дарят и каждую неделю новые букеты на стол ставят. Жаловался, что только станция от его имения далеко. В лютый мороз, поди-ка, цветы довези. Пока пару часиков проедешь, так любые уже повянут. Но оранжерею специально у нас построил, говорит, заведу на европейский манер обычай, чтобы приезжих цветами встречали. Вот такой был человек. Всё что-нибудь переиначить хотел. И красота, и доход. Иной раз ведь мы с цветов неплохо выручали, но то ведь всё равно редкость была. Что тут у нас? Глушь, да и только. Одни мужики, кто тут больно цветы покупать будет. Но Дмитрий Олегович зато свою душу тешил, да и у нас с женой цветы на столе стояли.

– Интересно, – заключил Нелюбин, – современный человек был ваш барин. Он, говоришь, из Дмитрово?

– Да, да из Дмитрово, – продолжал энергично болтать станционный смотритель, от прежней его флегматичной сдержанности, казалось, не осталось и следа. – Всё к нам переехать порывался. Говорит, отстрою рядом с вами дом и буду жить подле своей станции. Ведь всё это было его детище. Это он у железной дороги выбил разрешение на постройку станции и на свои деньги возвёл строение. Иной на всё скупится, а он щедрый человек, но опять ведь и с умом… С этой станции в довоенные времена пшеницу, лес, продукты всяческие везли. Тонны уходили. Вот как всё на поток поставил, и дела у него, соответственно, в гору шли, то ли дело в давние времена за пятьдесят вёрст пшеницу возили. Где это видано? А тут рядом, под боком. Вот и говорил: «Я со временем к вам всё Дмитрово перевезу». Всё поближе к цивилизации хотел жить, да никто вместе с ним из своих обжитых домов сюда ехать не решался. Он хотел было один сюда переехать, дом выстроить, вон на том пригорке, – станционный смотритель показал в сторону окна, – да всё никак не мог собраться, а потом война, то да сё, сами понимаете.

О своём барине Степан Тимофеевич рассказывал с неподдельной увлечённостью. Живость рассказа станционного смотрителя сама за себя говорила, что его сильно трогали воспоминания о былых днях, и тема эта была для него поважнее всего прочего.

– Интересно рассказываете, – подметил отец Михаил. Всё это время он сидел, подперев щёку кулаком.

– А покажите нам оранжерею, – попросил Нелюбин.

– Да она уже замёрзла, – махнул рукой Степан Тимофеевич, – там не на что смотреть.

– Покажите, мне интересно, как она устроена.

– Хорошо, – как будто переступая через себя, согласился станционный смотритель и вышел за ключом. Он опять стал немногословен.

Вернувшись, он отпер дверь, и толпа ввалилась в маленькую холодную теплицу. Всем кроме Тихона было любопытно взглянуть на оранжерею. Тихон так и остался сидеть за столом и пить свой горячий чай.

Оранжерея казалась узкой. Длина её составляла метров пять, ширина целых три метра, но за счёт тупоугольной, но высокой стеклянной крыши она не казалась широкой. Кирпичный бортик на метр отступал от земли, затем сразу начиналась стеклянная крыша. Засыпанная белым снегом оранжерея теперь выглядела, как сказочная зимняя пещера. В этом гроте под покровом снега скрывались кривые стебли замёрзших в предсмертном ужасе растений. По левую руку от входа на две трети всей длины оранжереи лесенкой располагались цветочные скамейки, на которых в глиняных и деревянных горшках и ящиках стояла уйма самых разных цветов и растений. Пожухшие, скрученные листья застыли в страшных мучениях. Иные повяли и неуклюже раскинулись посреди горшка, другие гордо высились, вызывающе кичась своей красотой, но и на них стояла печать смерти. Далее по левую руку, где лесенки обрывались, росло два цитрусовых дерева. Объеденные холодом они своей наготой навевали какую-то осеннюю тоску. Две толстые трубы отопления, идущие по всему периметру оранжереи, не грели, и растения погибли с пришествием первых серьёзных морозов. Сейчас по трубам уже струилась тёплая вода. Зал и оранжерея отапливались нераздельно, но что могло дать сейчас это тепло? Как оно могло вернуть мертвецов к жизни?

По правую руку от двери до самого конца были раскинуты длинные грядки. Вопреки канонам красоты они располагались не поперёк, а вдоль. Они были недавно вскопаны, вероятно, станционный смотритель собирался что-то в них сажать, да так и забросил эту затею, либо под землёй уже скрывались какие-то подзимние посевы. В самом конце оранжереи стояла серая гранитная статуя, изображающая молодую полуобнажённую деву. Её лёгкая туника была сброшена до пояса, и левая рука еле придерживала одеяние, не давая ему бесстыдно сползти. Спина девушки была изогнута, и молодые налитые груди заносчиво торчали вверх. Правая рука была небрежно закинута за голову, и это придавало статуе какую-то лёгкость и безмятежность.

– Вот, собственно, и вся оранжерея, – сказал Степан Тимофеевич.

Однако, если ему она казалась чем-то привычным и незначительным, то по виду Павла Нелюбина – это был настоящий сказочный грот. Он с любопытством разглядывал останки растений, устройство отопления, стёкла, горшки, статую.

– И этих труб хватает, чтобы растения не замерзали?

– Под землёй проложено ещё две, – отвечал хозяин, – бывало, конечно, что часть растений погибала в особо холодные зимы, но вот цитрусы раньше всегда переносили, а эту, конечно, нет.

– А зачем здесь резинки? – Спросил Коля, колупая пальцем резиновую прокладку между стёклами.

– Это новшество Дмитрия Олеговича, – восторженно пояснил станционный смотритель. – Изначально стёкла оранжереи были приделаны просто к дереву, но при движении тяжёлых поездов они сильно дребезжали, и тогда барин вычитал где-то и заказал рамы с резиной.

– А вы многое можете рассказать об этом месте, – заметил Нелюбин.

– Это не удивительно, ведь мы с женой живём здесь с самого начала работы станции и помним всё.

Закончив осмотр оранжереи, они вернулись в зал. Сумерки стремительно надвигались, и станционный смотритель зажёг электрические лампочки, свисавшие с потолка на длинных чёрных шнурах. Электричество пробежало, и тонкая вольфрамовая нить заискрилась тёплым жёлтым светом, разнося уют по всему залу.

– У вас есть электричество? – удивился Павел Нелюбин.

– Да, пока свет горит.

– Так вам его дают? По проводам? – продолжал удивляться Нелюбин.

– Да, нас не отключили, сам не знаю, почему, – отвечал Степан Тимофеевич. – В иных местах уже по полгода электричества нет, а у нас есть. Чёрт знает как.

– Повезло, – вставил своё Коля.

Они уселись за столы и принялись коротать время в ожидании. Пили чай, перебрасывались ничего не значащими фразами. Станционный смотритель удалился в свои покои.

– Так вы путешествуете по сёлам? – опять спрашивал Павел Нелюбин священника.

– Да, несу слово божье, насколько позволяют силы.

– А разве у вас нет своего прихода?

– Да какой там приход, война же. Наша епархия уже вся почти распалась. Где большевики потрудились, где голод, кто из наших дьяконов на войну подался, а кто как я – странствовать ушёл, дабы нести помощь нуждающимся.

На этих словах Тихон отвернулся в сторону и встал из-за стола. Эти речи были ему не по душе. Он прошёлся по залу, вальяжно выбрасывая вперёд носки своих блестящих кожаных сапог. Заглянул в окна, но там не было ничего интересного: зимний ландшафт. Не зная, чем заняться, он подошёл к клетке с вороном и достал из кармана дорогой узорчатый серебряный портсигар с инкрустированным в крышку янтарём и малахитом. Два совершенно противоположных по цвету минерала образовывали узор удивительной красоты: на сочно-зелёном малахитовом фоне росли янтарно-солнечные лепестки цветов, переливающиеся медовым золотом.

Поглядев на красоту, Тихон открыл крышку и достал из портсигара папиросу «Мурсал №55» с фабрики Самуила Габая. Это были дорогие папиросы высшего сорта. В своё время очень дорогие.

Он хотел закурить, но внимание его отвлёк ворон. Птица стояла на дне клетки и что-то копала или прятала в опилочной трухе, которой был усеян пол её жилища. Что-то блестящее сверкнуло в клюве. Ворон взглянул на Тихона и снова спрятал блестящий предмет под опилки.

Сокровище и ухищрения ворона заинтриговали Тихона. Он вставил папиросу себе в рот и наклонился к клетке, дабы лучше разглядеть, что это там прячет птица. Но ворон только этого и ждал, пока человек пытался вникнуть в его дела, он резким скачком подпрыгнул к Тихону и клювом выхватил папиросу из его рта. Тихон ещё ничего не успел понять, только отпрянул, а ворон уже сидел наверху, пряча папиросу в импровизированное гнездо на толстой ветке.

– Стерва! – выругался Тихон и с силой ударил ладонью по клетке, желая отомстить хитрой и проворной птице.

Ворон кричал на него, плевался и сыпал проклятия. Тихон, растопырив пальцы ладони, тряс ими перед клеткой, чтобы сильнее напугать птицу, но его действия не возымели никакого результата. Ворон продолжал каркать и широко разевать свою розовую пасть, а Тихон так и стоял перед клеткой, потеряв из своего запаса одну папиросу.

– Ничего, сейчас получишь, – мстительно сказал Тихон, доставая новую и прикуривая её от спички.

Он сильно затянулся и пустил едкую струю табачного дыма прямо в птицу. Ворон поморщился и уселся к себе в гнездо, предупредительно отведя голову в бок.

– Нравится? – блестя глазами, Тихон спросил ворона, – Получай.

Он выпустил ещё дыма и только потом, отягощённый бездельем, направился к окнам, что выходили на поле.

Снег уже не шёл. Сумерки опускались, но белая гладь поля была ещё различима. Зимний пейзаж застыл, как на картине, и его уже ничто не могло разбудить от ледяного сна. Взгляду не за что было уцепиться, лишь снег да тёмные полосы деревьев. Но вдруг Тихон краем глаза заметил движение и устремил свой взор туда. Там и вправду что-то двигалось. Через несколько минут уже можно было разобрать несколько фигур. Одни были высокие, вероятно, всадники, другие же плелись у самой земли. Чёрные силуэты ползли по чистой белизне, колыхались, то вздымаясь, то опускаясь, и их хаотичное движение было похоже на то, как шагают мохнатые гусеницы из семейства медведиц.

– Похоже, у нас подкрепление, – заметил Тихон.

– Что? – переспросил его Нелюбин.

– Гости, говорю.

– Какие гости? – удивился напарник.

– Глянь, – сурово сведя брови, прохрипел Тихон. Его голос, и без того хриплый, от раздумий совсем коверкал речь. – Никак верховые.

Нелюбин задумчиво уставился в окно. Приближение фигур взволновало его.

– Колька, иди-ка сюда, – грозно скомандовав, прохрипел Тихон.

Он отвёл машиниста в сторону и что-то сказал наедине. Отец Михаил подошёл к окну.

– Столько людей соберётся, что и на проповедь хватит, – подмигнув, попытался пошутить священник.

Но у Павла Нелюбина не дрогнул ни один мускул. Шутки он не оценил, и священник, смешавшись, отошёл в сторону.

Через время в зале уже собрались все кроме жены станционного смотрителя. Уставившись в окна, они встречали неизвестных путников.

С каждой минутой северная тьма всё сильнее оседала, сгущаясь и топя в себе окрестности. И без того скудные зимние краски перетекали в оттенки серого и чёрного. Прорываясь сквозь зыбучий снег и тьму, путники приближались и были уже хорошо различимы. Всего их было пятеро. Трое верховых и двое пеших. Четыре солдата и одна старуха. Один офицер, один пленный, два нижних чина и гражданская.

Командир отряда сидел на пегом коне. Он был невысок и толстоват, плотность его комплекции не скрывала даже армейская шинель. На плече у него висела английская винтовка Ли-Энфилд с магазином на десять патронов. На бедре болталась шашка, а на голове высилась серая папаха.

Мороз подходил к офицеру вплотную и дышал ему прямо в лицо. От его холодных жгучих поцелуев щёки офицера, и без того всегда красные, горели и румянились яблоками.

Второй конник был в такой же папахе и на пегом скакуне, но если первый был офицером, то второй, по-видимому, казак. Это как-то сразу угадывалось по выражению его лица, по его гордым замёрзшим усам, по решительным тонким губам, по чёрным как бездна глазам, при взгляде, засасывающем как трясина, над которыми нависли тёмные кустистые брови, срастающиеся воедино. Винтовки у него не было, лишь сбоку в кобуре висел обрез, и, что самое удивительное – шашка у казака отсутствовала.

У последнего была гнедая неприметная худая кобылка, а сам всадник походил комплекцией на свою лошадь. Такой же худой и скрюченный от мороза. Замёрзшие очки сидели на его лице как кандалы. Через них уже почти ничего нельзя было рассмотреть, но и выкинуть их путник не мог. Шинель с башлыком сидела на нём как мешок, и он был пленником не только очков, но и этой неудобной формы, холода и двух винтовок Мосина, мёртвым грузом болтавшихся за его спиной.