На это предложение станционный смотритель лишь уклончиво улыбнулся, не желая поддерживать тему.

– Может, с мороза чайку изволите? На травах, – предложил смотритель.

– От хорошего чая я бы не отказался, да и от плохого, признаться, тоже, – добродушно ответил священнослужитель и расплылся в улыбке.

Смотритель с немым благоговением смотрел ему в рот и тоже улыбался шутке. От этого рот священника улыбнулся ещё пуще, обнажив крохотные кривые зубы, которые росли вперемежку со своими золотыми двойниками. Золотых зубов во рту священника было едва ли меньше половины.

– Я даже платы с вас не возьму, – ответил станционный смотритель, – можно ли что-то брать с духовного человека.

На этих словах Степан Тимофеевич повернулся и скрылся за дверью, ведущей в подсобные помещения вокзала.

Оставшись наедине с самим собой, отец Михаил принялся рассматривать зал. От дороги он изрядно устал, но любопытство было куда сильнее тяжести в мышцах.

Пол был выложен самой обычной белой восьмиугольной плиткой, разбавленной маленькими мутно-синими ромбиками. Местами, где, как видно, часто ходил смотритель, пол был вымыт, в других же так запылён, что, казалось, его поверхность совсем уже не помнит тех времён, когда сотни ног уезжавших и приезжавших людей топтали, стучали каблуками или шоркали лаптями по его светящейся чистой поверхности. Теперь вся гладь пола была покрыта следами серо-пепельной грязи и пыли. Правда тут и там на полу были резкие, как штрих кисти, следы от ног и длинные, тянущиеся через весь зал, следы от таскаемых хозяином тяжёлых грузов. Священник посмотрел себе под ноги и увидел на полу комки снега, упавшие с его валенок. Снег не таял. В зале стоял холод. Не такой, как на улице, но изо рта шёл пар. Как видно, зал давно не отапливали.

Желая лучше рассмотреть помещение вокзала, священник встал и принялся неторопливо прохаживаться. В зале стояла не только церковная тишина, но и почти церковный полумрак. Застывшие окна пропускали лишь искажённые остатки зимнего дня. Дело шло к закату. На улице смеркалось.

Первым делом путник взглянул на стены. Низ был покрашен нежно-зелёной краской и заканчивался не выше метра от пола. Затем шёл небольшой деревянный бортик, цветом ближе к эбеновому дереву, но, естественно, без специфических полосок, присущих этой породе. Всё остальное пространство стен, выше бортика, было окрашено белой краской. Дойдя до потолка, стены загибались и плавно переходили в простой цилиндрический свод, поддерживаемый двумя колоннами, разделяющими потолок на три равные части. Вообще, зал был спроектирован так, что посередине, как с одной, так и с другой стороны располагалось по входу. Один вёл на улицу в сторону поля, откуда пришёл отец Михаил, другой же, стоящий прямо напротив него – на перрон. В длину зал имел метров двенадцать, в ширину – шесть. Стоило пройти от одного входа три метра по направлению к другому, и с обеих сторон тут же возвышались колонны. Всё было продумано так, чтобы не мешать движению людей. В то же время с одной стороны за колонной располагалось место для ожидания с парой двухсторонних скамеек. За другой колонной была всего одна скамейка и буфет в виде ларька, но уже изрядно потрёпанного, фанера и доски местами отсутствовали. Перед буфетом стояли два круглых стола со стульями, за один из которых, собственно, и садился отец Михаил. На этом заканчивалась вся скудная обстановка вокзального помещения, которое своей пустотой и бело-зелёными тонами напоминало скорее больницу или госпиталь, нежели зал ожидания.

Оглядев зал, отец Михаил подошёл к окну, рама которого была покрашена в тон белым стенам. Как бы дополняя общую больничную атмосферу, по окну расползлось снежное кружево. Скрупулёзный ювелир создал на окнах этот узор, имея в своём распоряжении только мельчайшие кристаллы льда. Но не следует думать, будто этот ювелир был беден от того, что использовал всего один материал. Этот художник был гением своего дела. Он втайне от всех и даже втайне от себя, не осознавая своих действий, плёл загадочные узоры из снежинок и кристаллов самой разнообразной формы. Мельчайшие капли воды создатель объединял и преобразовывал в ледяную друзу, и уже из этих соединений получал диковинные конструкции.

Ещё не всё окно затянуло ледяной паутиной. Отец Михаил перевёл свой взгляд, и взор его устремился вдаль. Но прежде, чем он успел хоть что-то рассмотреть, коварная чистота ослепила его, больно резанув по глазам. Всё было белым бело. Ничего кроме белого. Казалось, снег хотел стереть с лица земли всё. Он засыпал землю, оголил деревья и инеем покрыл их стволы. Всё было покрыто снежной пылью, и не было от неё спасения.

Тем не менее, буря потихоньку затихала, и ветер дул уже исподволь, не стараясь. Но всё же смотреть на заснеженные просторы было куда приятнее из тихого укромного местечка, чем брести наугад по этой ледяной пустыне. А особенно сейчас, ведь сумерки ежеминутно сгущались, не давая никакой отсрочки. Коротки северные дни, если их вообще можно назвать днями. Свинцово-серые тучи застилали всё небо, и на нём нельзя было найти солнца. Оно хмуро освещало поверхность земли, но не согревало. Как поразительна та разница между скупостью и экономией солнца, с какими оно отдаёт свою энергию зимой, и с тем щедрым расточительством, с каким этот газовый гигант тратит свои силы летом.

В зал вернулся станционный смотритель и оторвал священника от раздумий.

– А мне ведь, в сущности, сильно повезло, что я набрёл на вас и не заблудился. Ночью при такой погоде найти дорогу, наверное, вообще невозможно.

– Да, – согласился станционный смотритель, – а куда вы едете?

– Сам не знаю, сын мой, – ответил ему отец Михаил, – я несу слово Христа, и мне всё равно, куда держать путь. Сейчас многие нуждаются в его помощи, и мне надобно быть со своим народом, дабы разделить с ним все его тяготы и страдания.

– Понимаю, – как будто безразлично согласился станционный смотритель.

Отец Михаил прикоснулся к чугунному радиатору, и его ладони передалась холодная дрёма остывшего железа.

– Вы здесь не топите? – спросил он.

– Редко, нужды нет. Сейчас почти никто никуда не ездит.

– Понимаю, понимаю… – теперь уже задумчиво протянул священник, – а есть ли у вас где разместиться? Мне спешить некуда, да и, собственно, пешком далеко не уйдёшь, так что я, так или иначе, буду вынужден ждать любой поезд.

– Я найду, где вас разместить, – с флегматичной холодностью ответил станционный смотритель. Лицо его хранило выражение непоколебимой сдержанности. Нельзя было угадать, какие чувства испытывала его душа. Рад ли он визиту священника, или незваный гость ему досаждает.

По отцу же Михаилу было видно: он не знает, что сказать и как продолжить разговор.

Что-то резкое шевельнулось в сумраке зала. Священник испуганно повернул голову.

– Что это там?

– А, это ворон, – внезапно улыбнувшись, сказал Степан Тимофеевич.

– Ворон? – удивившись, переспросил отец Михаил и направился туда, откуда донёсся шум.

Сбоку от буфета стояла огромная клетка. При осмотре зала отец Михаил её не заметил.

Клетка эта имела площадь в полтора квадратных метра, а в высоту достигала двух. Внутри располагалась массивная кривая ветка, на которой, отливаясь блеском чёрным перьев, сидел большой ворон. Он не двигался, замерев в неподвижной позе. Только когда священник подошёл ближе, он повернул к нему свою остроносую голову и впился в него маленькими круглыми глазками, внимательно рассматривая гостя.

От взгляда ворона священнику стало не по себе, и он восхищённо спросил:

– Это ваш? Вот так птица!

– Достался мне от барина, хозяина вокзала, – начав откуда-то не сначала, ответил станционный смотритель.

Священник пристально с упоением разглядывал птицу.

– Вот так чудо, – почти про себя сказал священнослужитель, но вдруг, что-то вспомнив, проговорил уже торопливо и громко: – Степан Тимофеевич, вы же чай поставили, не убежит?

– Не беспокойтесь, моя жена за ним присмотрит.

– Так вы живёте здесь? С женой? А я уж подумал, что вы как аскет волей-неволей здесь один вдалеке от всех.

– Да, наша квартира располагается в подсобных помещениях. Но вы правы, мы здесь живём как аскеты на краю мира. Случайные путешественники – единственные наши гости.

– Ну вдвоём всё равно как-то легче. Есть с кем словом перекинуться, опять же помощь… – как будто убеждая собеседника, говорил отец Михаил.

– Я проверю чайник, – оборвав разговор, сказал станционный смотритель и вышел за дверь.

Отец Михаил ещё немного поглядел на ворона и сел за буфетный столик на своё прежнее место. Огрубевшее на морозе тело постепенно отогревалось, и пьянящие живительные соки струями расползались по телу, погружая его в сонное блаженство.

Дверь отворилась, и в зал вошёл Степан Тимофеевич, держа в руках глубокую чашку и пиалу с тремя сушками.

– Чем богаты, – сказал Степан Тимофеевич, ставя скромное угощение на стол.

– Что бог послал, тому и рады, – улыбаясь, поддержал священник.

– Может, вам для разогреву в чаёк чего подлить?

– С морозу я бы не отказался, – заявил отец Михаил, скромно, но довольно улыбнувшись.

– Я мигом, – сказал станционный смотритель и выбежал из зала.

Пышущая паром кружка дышала приятным запахом иван-чая и смородины. Её летний насыщенный запах приятно заполнял лёгкие. Михаил Андреевич с наслаждением сидел перед горячим напитком и вдыхал ароматы летних луговых трав, по которым уже успел так соскучиться.

Отец Михаил попробовал отпить, но напиток был слишком горяч. Вошёл станционный смотритель. Его рука сжимала бутылку медицинского вида без этикетки. Не жалея, он плеснул в горячий напиток приличную дозу алкоголя.

– Теперь не так горячо будет, – радостно сообщил станционный смотритель и посмотрел в глаза отцу Михаилу.

– Благодарю, – сказал тот, беря сушку из пиалы.

Он хрустнул сушкой, но после пары надкусываний замер, к чему-то прислушиваясь.

– Что это?

На улице что-то стучало. Станционный смотритель тоже прислушался. Внимание поглотило обоих. Монотонное гудение всё усиливалось, цокот железных копыт разносился по окрестности.

– Да это ж паровоз, – радостно заключил отец Михаил.

Станционный смотритель посмотрел на него, потом на стол и, резко повернувшись, сказал:

– Вот так везение!

Но его неаккуратное движение перевернуло кружку с чаем, и горячая душистая масса расползлась по столу, сбегая на пол.

– Вот чёрт! – выругался станционный смотритель. – Какая неосторожность! Ничего, я сейчас протру.

Он торопливо выбежал в подсобное помещение и вернулся с грязной тряпкой, которой вытер горячее пятно как со стола, так и с пола.

Пока станционный смотритель суетился с лужей, паровоз успел подъехать и, скрипя колёсами, затормозить прямо возле станции. Отец Михаил подбежал к окнам, пытаясь разглядеть прибывший состав, но вместо длинного поезда у перрона стоял паровоз с тендером без единого пассажирского или товарного вагона.

– Что, остановился? – запыхавшись, сбивающимся голосом проговорил станционный смотритель.

Он подошёл к окну, и священнослужитель, глянув на него, прочитал по его лицу, что хозяин вокзала тоже немало удивлён отсутствием у паровоза каких-либо вагонов.

Однако три человека уже выходили из кабины паровоза и шли к станции. Станционный смотритель поспешил открыть им дверь. Тугой примёрзший засов не поддавался. В дверь постучали.

– Сейчас, сейчас, – спешно ответил станционный смотритель.

Засов упирался, как мог.

– Открывай, – раздалось за дверью.

Опять постучали.

Наконец засов с трудом поддался и, щёлкнув, отпустил дверь. Вместе с холодным свежим воздухом в зал ввалились три человека.

– Хозяин, – без всякого приветствия прохрипел вошедший, – уголь есть?

– Да откуда-ж. У нас давно как всё забрали.

– А дрова, может, какие?

– Только на нашу печку, совсем чуток.

– Слышь, – обратился первый вошедший к последнему, который закрывал за собой тугую дверь, – дрова подойдут?

– Подойдут, да их много надо, – проговорил он окающим неразборчивым вологодским говором.

– Сколько у тебя дров?

– Куба два, не более.

– Этого мало, – опять проокал невысокий человечек.

– И что делать будем? – обратился первый к своим спутникам.

– А что? Приехали… – разводя руками, сказал вологодец, – Завтра с утра дров нарубим. Тут лес недалеко есть, тогда и поедем. А сейчас мы, дай бог, к полуночи управимся.

Первый вошедший коротко, но матерно выругался.

– Я до мошины, – проокал человечек и выбежал за дверь.

Вологодец был маленького роста со смуглым морщинистым лицом, перемазанным угольной сажей. Было оно совсем не примечательным, и только густая буро-рыжая борода да большие коровьи глаза, которые смотрели добродушно и доверчиво, привлекали к себе внимание. На сгорбленное усталое тело была небрежно накинута просаленная и блестящая от грязи военная шинель.

Двое других совсем не походили на своего окающего спутника, отдалённо напоминающего хобгоблина из английского фольклора.

Первый, тот самый, что спрашивал про уголь и дрова, был высок, но сутуловат. На вытянутом, начисто выбритом лице красовались рытвины и кратеры от пережитой оспы. Щёки, лоб, нос – всё было изъедено оспой – этой губительницей красоты. Но не одна она портила физиономию незнакомца; от частого употребления алкоголя под глазами красовались мешки, а всё лицо были слегка припухшим. Дополняя уже перечисленные недостатки, лицо имело жирную кожу с глубокими большими порами. И всё это вкупе делало человека в чужих глазах каким-то нескладным, далёким от эстетической красоты.

Он снял картуз, и священник со станционным смотрителем разглядели светлые лоснящиеся волосы. Они, как примятый бурей хлеб, лежали на его голове, редкие и блестящие светом пшеницы.

Однако, несмотря на свою отталкивающую внешность, этот человек вовсе не выглядел стеснённо или неуверенно. Нахальная сила чувствовалась в его невыразительных серых глазах.

Последний из незнакомцев был совершенной противоположностью двух своих компаньонов. Он был так же чисто выбрит, но лицо его, по-мужски суровое, обладало поистине богатырскими чертами, однако фигура, хоть и крепкая в плечах, не отличалась огромной силой и исполинской высотой витязя. Он имел широкое, почти квадратное лицо, широкий, приплюснутый нос, пухлые, чуть выдающиеся вперёд губы, зелёные умные и степенные глаза и низкий, крепкий лоб. Именно такие скуластые угловатые лица способны вынести кучу ударов в кулачном бою и оттого всегда вселяют уважение. Причёску богатырь имел аккуратную с уложенной на бок коричневой чёлкой.

Богатырь был одет в стёганый рабочий ватник, который никак не сочетался с его древнерусской физиономией, тёмные, почти чёрные штаны и валенки. Его товарищ – в новые кожаные сапоги и длинный, измазанный сажей и углём рабочий тулуп; штаны его были порваны в двух местах. Всё на них было рабочее, мужицкое.

– Останемся, значит, у вас, – объявил незнакомец с бугристым лицом.

Станционный смотритель почти безразлично покачал головой, мол, раз так, значит так.

– Павел Нелюбин, – протянул руку скуластый, впервые заговорив. Голос его был жёстким, как и лицо.

– Степан Тимофеевич, – отозвался станционный смотритель, пожимая руку.

Высокий в тулупе тоже пожал руку станционного смотрителя, сначала невнятно промычав про себя, а потом уже чисто ответив: «Тихон Николаевич».

– А меня, братцы, отцом Михаилом звать, – вмешался священник, всё лицо заливая улыбкой. Он подошёл к машинистам и не по-монашески резкими движениями пожал им руки.

– Так угля, говорите, у вас нет, – задумчиво сказал Павел Нелюбин, разглядывая зал. – Совсем нет?

– Ничего нет, всё война забрала, – ответил станционный смотритель.

– А что это за склад там?

– Пустой, в нём уже давно ничего не хранится, да и хранить-то нечего.

Дверь отворилась, и явился человечек. Он запер засов и, стряхивая с плеч снег, оглядел зал.

– Ну как там, Колька? – обратился к вошедшему Тихон.

– Всё, дальче не поедет. Если сейчас тронемся, то вёрст на пять ещё хватит, а там всё… – и махнул рукой. – Нам ещё повезло, что на станции встали, а кабы не дотянули или только полустанок какой попался, так бы и помирали с холоду. Эко, метёт…

Вологодец закончил, и его чудная, непривычная окающая речь эхом заполнила зал, но и она, отзвенев, затихла, воцаряя неловкое молчание.

– Не шибко тепло у вас в зале, – сказал Тихон и глянул на станционного смотрителя.

– Подсобите, так мы лихо в трубы жар нагоним, – ответил тот и развернулся к одной из дверей.

– Колька, помоги ему, – скомандовал Тихон.

Вологодец пошёл за станционным смотрителем.

Помимо двух дверей, которые выходили на улицу, в зале было ещё три, ведущих во внутренние помещения вокзала. Одна вела в покои станционного смотрителя. Между ней и второй дверью располагалось окошечко кассы вокзала. Вторая дверь вела в просторное помещение, где стоял отопительный котёл. Третья дверь разместилась напротив, в другом конце зала, возле буфета.

Коля вошёл в комнату с котлом, и в шинели ему стало жарко. Большая раскалённая бочка дышала теплом. Он кочергой отворил дверцу и глянул в топку: туда могла поместиться приличная куча дров.

– Эко, какая громадина, – восхищённо сказал машинист.

От котла к стенам шло несколько плотных железных труб, которые призваны были разносить по зданию тепло, подобно тому, как сердце в теле гоняет кровь. Станционный смотритель повернул вентиль, давая воде путь к радиаторам застывшего зала.

– Нужно бы есшо подбросить. Неважно горит, – сказал Колька, забрасывая последние два полена, лежащие возле котла.

– Сейчас ещё принесу.

Станционный смотритель удалился в свои покои, а Колька принялся наводить порядок в топке, перемещая угли и поленья из угла в угол. Знакомый с подобной техникой, а особенно с котлами, он легко разобрался, какая труба куда ведёт, и что здесь и как устроено.

Станционный смотритель вернулся, и Коля забросил все принесённые поленья в печь.

– Ещё бы, будем почаще подлаживать.

– Колоть надо, – объявил станционный смотритель. – У меня на складе только неколотые остались. Здесь больше нет.

Застегнулись, пошли на склад. Пошли все, даже батюшка импульсивно сорвался, желая подсобить общему делу. Возвышающийся косой громадиной склад был даже не заперт, потому как запирать там, собственно, было нечего. Ничего кроме дров, небольших кучек сена да какого-то хлама.

Каждый взял по три-четыре полена и отнёс их в вокзальный зал. Сделав всего одну ходку, они уменьшили запас дров станционного смотрителя почти на треть.

– Не густо у тебя дровишек, хозяин, – обратился к нему Тихон. – Как зимовать-то собираешься?

– Так, что… Лес рядом, сколь надо нарублю, когда метель поутихнет, а на первое время хватит, а совсем уж невмоготу станет, так буфет разберу, он всё равно сейчас не за надобностью.

Коля раскочегарил котёл, остывшая вода медленно поползла по окоченелым трубам. Из котельной уже валил жар, а радиаторы всё ещё были холодными. Упрямый чугун не поддавался ласкам тёплой воды.

– Как хитро у вас тут всё устроено, – торопливым говором ворковал Коля, оглядывая радиаторы. – А что у вас там? Я снаружи видел какие-то стёкла.

Он встал около двери, расположенной возле буфета. Отопительная труба уходила в стену за дверь.