А в Москве, в то же время…
…В ночи разносился тяжелый топот погони.
Казалось, что он сотрясает элитное здание.
Сверху на землю сыпались стекла и штукатурка.
У черного джипа стояла бабища с гусем.
Из подъезда, хромая, выбежал Джордж.
Затравленно озираясь, прихрамывая, он скоренько юркнул в маленький скверик, где и залез под ближайшую свежевыкрашенную скамейку.
Он молча себе приказал не дышать, и не дышал.
Разве что сердца предательский стук его выдавал…
И тут прибежали двое бритоголовых в черных кожанках – Пэтро и Данила.
Потоптавшись на месте, они понеслись – один направо, другой налево.
– Он там, идиоты! – завизжала бабища.
"Га-га-га!" – из кошелки сварливо прогакал гусь…
…Пока Пэтро и Данила безуспешно носились по скверу в поисках Джорджа, Сучье Вымя выпустила из кошелки на землю гуся и гуськом двинулась за ним следом.
Гусь вперевалку, настороженно поковылял по аллее и вскоре уже остановился у ближайшей свежевыкрашенной скамейки и победительно загагакал.
– Мадам, я бы вас попросил… – вежливо попросил Джордж, выбираясь на свет.
– Ты еще будешь меня просить, – ласково пообещала она.
– От всего, что пахнет мужчиной, мадам, меня мутит и воротит! – признался ей Джордж.
– А – женщиной если? – с робкой надеждой поинтересовалась она.
Джордж томно закрыл глаза и воскликнул:
– О, зовущий, манящий и пьянящий дух женщины!
– И также ядрёный! – расправляя грудь, добавила тетка.
– Интересно, – опомнился Джордж, – кстати, какого рода ваш гусь?
– Хорошего! – процедила сквозь зубы бабища.
Последнее, что запомнил крупье, – ее летящий сапог и осколки на небе от новой луны…
…Бездыханного Джорджа бандиты закинули в джип.
Его ноги безвольно свисали наружу.
Опричник Пэтро хотел было их обломать, но потом передумал.
Бабища лично уселась за руль.
Джип, визжа тормозами, сокрылся в ночи…
…На ступенях подъезда элитного дома возникла Луиза с безвольно на ней повисшим подростком.
Она была в модном плаще, зеленой газовой косынке, голубых очках, в руке держала миниатюрный чемодан цвета бордо.
– Тебя, кажись, Костиком кличут? – оглядываясь по сторонам, рассеянно поинтересовалась она и смачно поцеловала подростка в разбитые губы.
Тот от боли – аж вскрикнул!
– Да я же любя, Константин! – засмеялась она, роняя несчастного Нарцисса на каменные ступени (впрочем, опять оглянулась!).
– В Венецию очень хочется… – вдруг признался подросток.
– Вспоминай меня иногда по утрам, вечерам и ночам! – попросила она, льня губами к его губам.
И опять он вскрикнул от боли, она же – опять рассмеялась и, подхватив чемодан, с разбегу запрыгнула в пробегающий мимо синий троллейбус…
…Спустя время Луиза уже проходила тщательный таможенный досмотр в столичном аэропорту.
Плешивый, безбровый, бесцветный, безрадостный, долговязый и тощий таможенник в ранге младшего офицера в двадцать четвертый раз бестолково потрошил ее маленький чемодан цвета бордо.
Он, похоже, чего-то упорно искал.
Он и сам не знал, чего он искал – но искал!
Уже и по радио объявили: "Всё, наконец-то заканчивается посадка на рейс Москва – Венеция!" – а он все не оставлял поиска.
Луиза, зевая, прижалась тыльной стороной своего правого бедра – к тыльной же стороне левого бедра офицера.
– Говорят, посадка заканчивается, – как бы походя, заметила она.
Офицер, на минуточку, сделался красным, как рак после варки.
Не поднимая головы, он чего-то промямлил, типа: без нас не улетят.
Понятно, он был не в себе: в кои-то веки женщина (и какая!) прижалась к нему, вдруг, бедром (и каким!)!
– А разве вы тоже летите? – как бы вскользь, поинтересовалась Луиза.
– Вообще-то, я при исполнении, – не поднимая стыдливых глаз, признался таможенник.
– Жаль, – разочарованно вздохнула Луиза, – а то я уже размечталась, как мы побалдеем в Венеции!
Служитель таможни поднял на нее глаза цвета собачьей блевотины и недоверчиво переспросил: "Мы?"
– А ты, что ли, не рад, дурачок? – удивилась она.
– Рад! – коротко доложил младший офицер, запирая таможню…
…Полет до Венеции проходил в разреженном пространстве, на высоте десять тысяч метров.
Под самолетом проплывали стада кучерявых облаков.
Моль, Дрянь и Изменник Родины, как ласково обозвала Луиза бывшего таможенника, крепко держал ее за руку.
Он так ее, бедный, держал – как будто боялся ее потерять!
Она же, перекрывая вопли моторов, орала ему на ухо всякие ласковые слова усыпляющего свойства.
Офицер под сурдинку размяк и уснул.
Тут-то она и достала с груди медальон в виде жабы из перламутра (подарок Отца!) и негромко скомандовала:
– Фас!
Жаба вмиг ожила и скоренько перескочила с Луизы на Моль и вонзила в него свой язык формы штопора для открывания пробок (откуда у жабы язык формы штопора – точно загадка!).
Удар пришелся точь-в-точь по сонной артерии.
Моль с жизнью расстался – даже не пикнул.
Облизнувшись, Луиза жадно припала губами к артерии бедного таможенника…
Из жития Луизы, неверной суженой Джорджа…
…Юная и прелестная жена Джорджа родилась в 1321 году на Юге Франции, в местечке Памье, что по соседству с Тулузой.
И по прошествии лет и столетий Луиза любила вспоминать ни с чем не сравнимый покой и уют материнского чрева и поистине ослепляющую резь в глазах при появлении на свет.
Между тем, в душном и мрачном каземате святой инквизиции света, по определению, быть не могло – так что правильнее говорить, что одна из величайших колдуний всех времен и народов явилась однажды миру в слабом мерцании фитилька, едва тлеющего в топленом сале зверски забитой свиньи.
И, конечно же, она никогда не забывала самых первых слов, которыми встретил ее этот наш мир: сожечь эту ведьму!
(Возможно, впрямую сие к нашему повествованию и не относится, но года не проходило, чтобы Луиза в день своего рождения не навестила в аду обладателя того ледяного голоса, коим было произнесено "сожечь эту ведьму!" – папу Иоанна ХХII, и самолично бы не подкинула дровишек в вечный костер, на котором тот жутко горел!)
Луизу растила грязная шлюха Мадлен, которой младенца подкинули на рассвете.
После, под пыткой Мадлен признавалась:
– Только я, значит, поутру отправилась с кринкой за молоком, и только я, значит, приотворила входную, скрипучую дверь, как сразу за пыльным порогом и обнаружила кроху!
У нее у самой, с дикими воплями припоминала она, было сорок своих детей от сорока проходимцев (по любому, получалось, Луиза была сорок первым ребенком!).
– Но тогда поутру, – визжала старая шлюха, обутая в испанский сапожок, – я подумала, мол, один черт, где сорок – там сорок один!
(К слову, по тем временам за одно упоминание черта полагался костер – однако сожжение Мадлен почему-то заменили жизнью.
Сам папа Иоанн ХХII сформулировал приговор, дословно: "Казнить еретичку медленным угасанием путем бездарного доживания!"
Самые бывалые члены суда были шокированы изощренной жесткостью папиного решения!)
Крошка-ведьма, уместно сказать, росла в тесноте, но зато не в обиде.
Обижаться она не умела, а когда было надо – сама обижала.
В три года Луиза выглядела на восемнадцать, так что Мадлен со спокойной душой отвела ее на Панель.
Панель в Памье, в те еще времена, располагалась у старой мельницы дядюшки Ришелье (предка и прямого родственника того самого знаменитого Ришелье!).
Это спустя пятьсот лет, то ли в 1798-м году, или в 1801-м, свидетельства расходятся, Панель передислоцировали к западной стене городской ратуши, а тогда, в преддверии Эпохи Возрождения, там, по традиции, кучковались картежники, кидалы, карманники, мелкие аферисты, пропойцы и курильщики опиума, да потная, обглоданная вшами солдатня, промышляющая войной.
Понятно, им всем после ратных трудов хотелось чего-то еще – мягкого и податливого!
И все мы желаем чего-то еще – вот что нас губит и украшает!..
На Панели все знали Мадлен, и Мадлен, естественно, знала всех вместе и каждого в отдельности.
И вообще, она, стоит заметить, пользовалась тут непререкаемым авторитетом.
Так что в смысле протекции Луиза могла не волноваться: начинала она не с нуля и все были хорошо осведомлены, чья она и откуда.
Ей не пришлось бороться за место под солнцем – оно ей, фактически было обеспечено: место, клиентура, фирменный знак (сердечко, пронзенное множеством стрел, которым Мадлен одарила приемную дочь!).
Родную свою биомамашу Кураж, выражаясь по-современному, Луиза, естественно, помнить не могла: несчастную женщину подло стащили за волосы с родильного одра и тут же сожгли на костре, под ликующее улюлюканье быдла.
С папашей зато она познакомилась позже, и там же, на той же Панели.
Однажды он к ней подошел и представился…
…Впрочем, чтобы быть точным, прохожий и не представлялся, но грязно прошамкал беззубым, безгубым ртом:
– Что ли, пройдемте, дочурка!
От придурка несносно несло подземельем, помойкой, пороком и тихой тоской.
Луиза в ответ окатила прохожего взглядом, полным презрения, впрочем, отметив, что он: не рослый, не ладный, не мощный, не стильный, не молодой и не старый, недобрый, незлой, бездарный, бесцветный – он, то есть, вообще никакой!
Первое чувство – обманчиво!
Второе – хотя и приближает нас к истине, но тоже не гарантирует!..
То же самое можно сказать и про третье, четвертое, пятое и шестое чувства (при условии, что таковые существуют!).
При встречах с чертями – особенно…
Луиза надменно зевнула и отвернулась.
– Валите, папаша, а то позову сутенера, – спокойно процедила она сквозь зубы.
– Возлюбленная дочь! – послышался голос, щекочущий мозг.
Она в изумлении обернулась и увидела перед собой рослого, ладного, сильного, стильного, молодого и старого одновременно, яркого, милого во всех отношениях и удивительного мужчину.
– Папаша! – успела воскликнуть путана и грохнулась лбом на Панель.
Очнулась Луиза на льдине, в объятиях жуткой козлиной рожи (тут папаша уже не прикидывался и не фантазировал образы, но имел вид натуральный и отвратительный!).
Заметив ее удивленный взгляд, Он объяснил, что у Него, как назло, не оказалось льда под рукой – приложить к шишке на лбу! – вот Он и перенес ее в мгновение ока в Антарктиду.
Над южным материком висела тихая полярная ночь, но на льдине было светло, как днем.
В низком небе кричали чайки, тут и там деловито хлопотали пингвины, в дальней проруби резво плескались касатки.
Башка от ушиба раскалывалась пополам, но Луизе, тем не менее, было весело и не страшно.
Как ни странно, ее бодрило предчувствие, что первый, ученический этап ее нескончаемой жизни закончился и теперь открывался другой – еще Черт знает, какой!
– Ну, здравствуй! – ласково вымолвил Сатана, также известный еще под тысячью имен, типа: Дьявол, Антихрист, Князь Тьмы, Люцифер, Змеюка Поганый – все перечислить жизни не хватит…
Не вполне понятно, как Черт заслужил свои прозвища – понятно, что заслужил!
Зло изменчиво: сколько имен – столько ликов!
– Вот, в кои-то веки вспомнил про дочку! – тут же его упрекнула Луиза с обидой в голосе.
– Кого-кого, а тебя Я не забывал! – ласково теребя лукавые локоны ее золотистых волос, с улыбкой признался Антихрист.
– Я даже не знаю, как мне Тебя называть! – воскликнула ведьма.
– Как хочешь зови, только в печь не сажай, – отшутился Змеюка Поганый.
– Ах, папаша! – тут же забыв про обиды, с чувством прокричала Луиза и покрепче прильнула к пышущей жаром отцовской груди.
Ей было легко и покойно, голова уже не болела, и даже огромная шишка на лбу рассосалась и спала.
– Все-таки мы, черти, бесконечно сентиментальны! – не смог не признать Князь Тьмы.
Вскоре, спустя мгновение, они благополучно перенеслись в Венецию, на просторную площадь Сан-Марко, где в лучах заходящего солнца покормили отборным овсом голубей и, мило обнявшись, как нежно влюбленные, случайно забрели поужинать в харчевню старого Хряка, знаменитую своими рагу из недобитых ворон, отварными кротами и маринованными лягушками.
Нет нужды говорить, что Черт прикинулся дворянином, а Луиза представилась аристократкой.
И держалась она в ту минуту – словно только и делала от рождения, что ела с фарфора, пила из хрустальных бокалов, спала на перине, играла на арфе да в куклы.
Там же, за трапезой Дьявол поведал маленькой ведьме свою, в общем-то, поразмыслить, невеселую историю…
В общем-то, невеселая история…
– …А началось все с того… – наконец, старый черт приступил к своей исповеди.
– Да знаю, – легкомысленно перебила Его Луиза, аппетитно обсасывая воронью лапку. – В начале Бог сотворил небо и землю, земля же была безвидна и пуста, и тьма нависала над бездною, и Дух Божий носился над водою.
– Откуда все эти сведения? – удивился Князь Тьмы.
– С Панели, от попика, папа! – смешливо покаялась дочь, обнажив стройный ряд жемчужных зубов.
– Он при этом присутствовал, он не сказал? – нахмурился Черт.
– Он сказал, так написано, черт его знает! – опять засмеялась Луиза.
– Я с твоим попиком разберусь, – помолчав, хмуро пообещал Змеюка Поганый.
– Он мне задолжал десять франков! – тут же настучала на попика Луиза.
Дьявол щелкнул двумя кастаньетами – и в ту же секунду к ним на стол подали саксонскую супницу с кипящим пойлом, кишащим змейками с острова Бали, и отчаянно среди них барахтающимся служителем церкви.
– Еще один Лаокоон к нашему столу! – саркастически усмехнулся Черт, с брезгливым видом протирая салфеткой столовое серебро.
– Пусть вернет десять франков! – заныла Луиза.
– Верни! – приказал повелитель Зла.
– Я очень бедный! – пробулькал священнослужитель из дымящихся недр злокачественной жижи.
– Налицо лжесвидетельство, похоть, разврат, мздоимство, обман! – мрачно констатировал Антихрист.
– Импотенция! – присовокупила ведьма.
Змеи густо опутали бедного попика.
На лице у него отразилось страдание.
Священнослужитель горчил – должно быть, грешил!..
Над Сан-Марко взошла золотая луна, во дворцах зажгли свечи, с моря пахнуло прохладой и стало легче дышать.
Покуда Луиза приканчивала десерт (безупречную копию шоколадной Венеции – с церквами, дворцами, каналами, текущими птичьим молоком!), Черт безрадостно ковырялся в щербатых, прогнивших, подернутых тиной и плесенью зубах.
– Признаюсь, – приступил, наконец, Он к своему невеселому повествованию, – что я был рожден не от прилива нежности и любви, и не от гордой гармонии, и даже, представь, не в результате взрыва похоти.
– Интересно, а как же еще? – удивилась Луиза, обаятельно поморгав глазенками (цвета болотной трясины начала апреля!).
– А вот как … – вздохнул Сатана и поведал ей всё!
О проекте
О подписке