14.

И вот он лежит предо мной обнаженный по пояс, а я недвижимо склонился над ним, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами.

С одной стороны, я безмерно желал добыть для него ту единственную, о которой он так сильно мечтал, а с другой – я не мог взять на себя роль Аллаха.

Впервые меня раздирали сомнения, вроде:

а что если вся эта история о происхождении женщины из мужского ребра является чьим-то чудесным, но вымыслом?

и что делать с ребром уже после того, когда я по настоятельной просьбе Алмаза предельно бережно(!) отделю его от плоти?

и куда, и к кому мне бежать с этим самым ребром (Алмаз не сказал, а я не спросил)?

и вообще, признаюсь, я не мог постичь парадокса превращения примитивной кости в женщину…

Короче, я медлил, как будто ждал знака.

Как вдруг, я едва устоял от удара под дых холодного северного ветра.

Почти одновременно меня обожгло горячим дыханием с юга.

По левую руку от меня пошел дождь, а по правую – снег.

Почва подо мной содрогнулась, солнце померкло, землю окутал мрак, а на черном небосводе – что меня, собственно, потрясло! – возник разъяренный, пылающий лик матери моей.

Перекрывая бурю, она мне кричала, чтобы я оставил в покое пьяного в дым татарчонка и немедленно возвращался в класс, и садился за парту у окна, и что не для того она тратит жизнь, чтобы я все испортил.

За доли мгновенья, что я глядел на неё и пытался осмыслить, каким это образом мать моя оказалась на месте солнца – я, практически, ослеп.

На лице вместо глаз у меня образовался черный провал, через который ворвались в меня ветры ярости и отчаяния.

И тут я впервые не смог удержаться и погрозил ей ножом:

«Оставь нас, прошу!» – вдруг потребовал я, сам поражаясь собственной смелости.

«Ты не знаешь, что просишь!» – раскатисто сверху расхохоталась мать моя.

«Но я обещал!» – крикнул я.

«Ты, что ли, Бог, чтобы ты обещал!» – скатилось с небес.

«Бог хочет любви, и мой друг тоже хочет любви!» – слабо возразил я, почти теряя надежду на понимание.

«Только Богу дано хотеть невозможного!» – возразила она тем же тоном, полным презрения.

Тут я смолчал.

Я не знал, что ответить.

Черный огонь бессилия жег меня изнутри.

Я чувствовал, как во мне закипает кровь, лишая последней способности мыслить и противостоять.

«Все равно, он просил, и я обещал! – закричал я наверх из последних сил. – И пускай я не Бог – я ему помогу! И пускай я не Бог – все равно, я его не оставлю! И пускай я не Бог! – бунтовал я и рвался, – пускай я не Бог!..»

Как ни странно, однако, но с каждым моим восклицанием: «пускай я не Бог!» во мне самом с еще большей силой крепла решимость исполнить самое заветное желание моего единственного друга.

Пока мы с ней так препирались, она спустилась с небес и повисла вровень со мной.

Мне сделалось невыносимо жарко.

«Кир! Кир!» – находило и жалило меня солнце, куда бы я ни бежал в поисках спасения.

«Но я обещал!» – кричал я, отчаянно размахивая руками.

– Опомнись ты, дурень! – раненным зверем ревело оно, подражая голосу матери моей.

«Но я обещал!» – продолжал я хрипеть, как в удушье…

Не знаю, как долго продолжалось это безумие, подобное светопреставлению.

И не вспомнить уже, когда все опять возвратилось на круги своя.

Только очнувшись, я вдруг обнаружил Алмаза Галимуллу в луже крови и мать мою со старинным татарским ножом с глубокими зазубринами в глазу…

15.

В чем я не раз с удивлением убеждался, и к чему уже вряд ли привыкну – так это к безраздельной власти слов над беззащитной реальностью.

В самом деле, как мы ее, эту реальность, назовем – такой она, реальность, нами увидится!

Услышав про наводнение, мы готовы представить реку, покинувшую берега, но при слове «потоп» уже видим, как хляби небесные с устрашающим грохотом обрушиваются на бедную землю, и как исчезают под безжалостной водой города, страны и материки, и как гибнет в отчаянии и муках все, что имело дыхание жизни.

И не так, вроде, страшно, когда войну называют вооруженным конфликтом, убийцу – похитителем жизни, а насильника и маньяка – душевнобольным…

Само словосочетание «детская комната» способно кое-кому навеять светлую грусть по канувшей в лету поре, когда можно ползать среди игрушечных лошадок и слоников, машинок и паровозиков и не испытывать никаких забот.

По злой иронии Судьбы маленький ад, в котором я оказался после известных событий, симпатично именовался Детской Комнатой при Районном Отделении Внутренних Дел №13.

Попадали в нее, минуя разъезжающиеся по сторонам бронированные двери и литую стальную решетку вертикального хода, а как возвращались – то тайна, покрытая мраком.

От бетонных стен и низкого потолка веяло холодом и тоской.

Окон в этой обители зла не наблюдалось.

Единственным источником света служила тусклая лампочка под низким потолком, слабо освещавшая невиданных размеров женоподобное существо, царственно возлежащее на гигантском троне красного дерева, с парчовым покрытием и платиновой табличкой с гравировкой на резной спинке: генерал-полковник милиции Каинова Н.А.

В пеньюаре цвета кровавой зари, с небрежно наброшенным поверх могучих плеч кителем с золотыми генеральскими погонами, зеленым бантом на огненно-рыжей, будто охваченной пламенем, квадратной голове, двумя белесыми, близко посаженными глазками-буравчиками, глядящими страстно-пронзительно из-под тонко ощипанных дужек бровей, неровной порослью усов над тонкой верхней губой и замусоленной папиросой в черных щербатых зубах – всем своим видом начальник Каинова Надежда Авелевна являла собой симбиоз женщины и солдата.

«Свободны!» – громовым голосом объявила генерал двум рогатым полковникам, притащившим меня к ней за ноги, жестоко избитого, окровавленного и окованного пудовыми ржавыми цепями.

«Служим Советскому Союзу!» – в унисон прокричали полковники и бесследно растворились в сумеречном пространстве каземата.

По всему судя, мы остались вдвоем – только я и она.

Я не мог ее видеть, поскольку валялся в подножии трона, лицом в промерзлый бетон.

Не в силах поднять головы, я только слышал ее тяжелое с присвистом дыхание и затылком чувствовал на себе ее взгляд, обжигающий лютым холодом.

Я покрылся корочкой льда, пока мы молчали.

«Ну, хорош!» – наконец, прозвучало набатом в замогильной тишине Детской Комнаты.

«Хорош, матереубивец!» – хрипло повторила генерал, хватая меня мощной дланью за воротник моего, времен первой мировой войны, суконного пиджачка и вознося над собой.

«Цепи на мне весят больше меня!» – отчего-то подумалось мне.

Минуту-другую она внимательнейшим образом разглядывала меня на расстоянии вытянутой руки.

Вид у меня был еще тот – судя по тому, как она вдруг брезгливо поморщилась, вследствие чего ее нижняя губа невероятным образом сомкнулась с дужками бровей.

«Ты Данту читал?» – Неожиданно вопросила Каинова Н.А., устрашающе похлопывая черными щетками искусственных ресниц.

Я хотел ей сказать, что читал, и даже читал не единожды – но только в ответ простонал: а-а…

«Вот и я тоже чувствую, что не читал! – почти с дьявольской улыбочкой на устах констатировала она. – А когда бы читал, – продолжила, встряхивая меня, как нашкодившего кота, – то, может, и знал бы про Ад, что тебя не дождется!»

Без преувеличения, автор «Божественной Комедии», после Софокла, входил вторым номером в круг нашего обязательного чтения.

Я бы мог генералу цитировать строки из «Ада», первой части трилогии великого флорентийца («Чистилище» и «Рай» мать моя находила занудными и необязательными), но малейшее шевеление разбитыми в кровь губами доставляло страдание.

«Гляди!» – властно воскликнула генерал, вознося меня выше под потолок; при этом сама она оставалась неподвижной, и только ручища ее непостижимым образом удлинилась, подобно многопрофильной стреле башенного крана.

И тут же, как по команде, с тяжелым грохотом разъехались по сторонам бетонные полы каземата, открыв моему потрясенному взору огнедышащий зев гигантской пропасти, буквально кишащей мириадами человеческих существ, терзаемых бесчисленными популяциями ядовитых змей, а также лютыми львами с подъятыми гривами, тощими волчицами и прочими подобиями ежей, ехидн, шакалов и гиен.

Несметные тучи малярийных комаров и навозных мух, диких ос и свирепых слепней носились туда и сюда под музыку Вагнера и безжалостно жалили, кололи и пили из несчастных кровь.

Разум мутился от стонов и ропота адовых пленников.

С окаянного дна на меня, вдруг, пахнуло зловонием и тоской.

Верно, и в самых своих невероятных фантазиях я бы не смог увидеть воочию все девять кругов Ада, когда-то так точно и образно описанных Данте Алигьери.

«Здесь кладбище для веривших когда-то, что души с плотью гибнут без возврата!» – припомнилось мне.

«А ну-ка, не жмуриться, матереубивец!» – встряхнула и страшно воскликнула генерал.

Я открыл глаза, повинуясь приказу.

Воистину, зримая реальность, представшая моему потрясенному взору, в разы превосходила возможности человеческого воображения.

Крики и мольбы тонущих в реках кипящей смолы, страждущих в объятиях скопищ мерзких червей, горящих на вечных кострах, раздираемых диким зверьем на куски, пронзаемых насквозь, как кинжалами, стальными хвостами крылатых драконов – проникали в меня до костей и карябали душу.

Страшный вопль раненным зверем вырвался из меня и кубарем прокатился по всему периметру каземата.

«Не орать, не люблю!» – грозно осадила меня Надежда Авелевна.

Кажется, я еще закричал и задергался из последних сил, от чего пиджачок затрещал, расползся по швам – и я выпал в тартарары…

16.

«Слава Богу, живой!» – непривычно по-доброму прозвучал голос матери моей.

Едва я открыл глаза – она положила мне руку на грудь и попросила не волноваться, а тихо лежать, как лежу.

«Сынок, будешь жить!» – интригующе пообещала она.

Между тем, мое тело, казалось, кричало от боли – совсем как после смертельных сражений на берегу Сучара-ручья.

«Сынок… будешь… жить» … – повторял я про себя, почти осязая на вкус языком каждую буковку слова: ж-и-т-ь…

Неожиданно я обнаружил себя на матраце с подушкой (чего прежде со мной не случалось), укрытым старой солдатской шинелью.

В воздухе слышались запахи щей на сальце с пережаренным луком.

Поистине, мне снились сны – один фантастичней другого!

Наконец, в слабом утреннем свете, нечетко, на фоне решетки я различил мать мою, задумчиво что-то помешивающую ложкой в старом, помятом солдатском котелке времен первой мировой войны.

«Вот, доварю, и поешь!» – наконец, долетел до меня шепоток, подобный ласковому дуновению ветерка.

Четыре насквозь прозаических слова – «вот!» «доварю!» «и!» «поешь!» – прозвучали сонетом.

Удивительные на слух слова: щец на сальце с поперченным лучком, капусткой квашёной, мореной морковкой, лавровым листком и чесночком – протекали в меня, не встречая препятствий.

«Уж поверь, щец таких ты еще не едал!» – стоя ко мне спиной, мелодекламировала она, призывно почмокивая губами.

«Ну, чего, оклемался малец?» – послышался хриплый, до боли знакомый голос.

«Не убили, спасибо, товарищ Каинова Надежда Авелевна!» – процедила сквозь зубы мать моя.

И тут же мне вспомнились жуть и кошмар, пережитые мной этой ночью в Детской Комнате №13.

«Так-то был не сон, и она мне не снилась, а существует!» – подумалось, вдруг.

«Так били не до смерти, до полусмерти!» – как будто расстроилась генерал.

«Гляди, если что!» – погрозила ей мать моя.

«Как сама попросила – так били!» – как мне показалось, с обидой и некоторой толикой сожаления повторил хриплый женский голос.

«Не дай Бог помрет – ворочу с того света!» – без пафоса, впрочем, произнесла мать моя.

«Не многих, однако, встречала оттуда!» – заметила вскользь генерал.

«Тут случай такой… – начала, было, мать моя и умолкла. – Тут случай особый…» – сказала и стихла; как будто утратила нить, или забыла слова.

«О ком, любопытно, они говорят? – безуспешно гадал я, взирая на женщин, – неужели обо мне?»

«Да живой, говорила, не помер!» – должно быть, заметив мой взгляд, обрадовано закричала Каинова Надежда Авелевна, на сей раз представшая в образе старшины сверхсрочной службы Министерства Внутренних Дел СССР.

«Пробудился, сынок!» – наконец, обернулась ко мне лицом…

17.

О, лучше бы я не проснулся тогда, и лучше мне было не видеть ужасный татарский нож, что торчал по самую рукоять в левом глазу матери моей!

Тут я заново, можно сказать, пережил поистине чудовищное убийство моего любимого друга Галимуллы и также необъяснимое ранение матери моей.

Какие-то факты я, может так статься, и преувеличил.

К примеру, Детскую Комнату №13 я поначалу воспринял в Дантовом, если можно так выразиться, освещении – тогда как на деле, она представляла собой типичную камеру пыток для провинившихся несовершеннолетних подростков.

Невероятная генерал Каинова Надежда Авелевна, по пробуждению, оказалась старшиной милиции сверхсрочной службы и происходила, насколько я понял, из одних мест с матерью моей, а гигантский трон красного дерева, на котором она демонически доминировала – обыкновенным крашеным стулом из липы.

В остальном я, надеюсь, не отдалился от буквы документального повествования…

Кормили они меня в четыре руки – я едва успевал открывать рот.

Наконец, насытившись щами, я откинулся на подушку и зажмурил глаза.

Нож в левом глазу матери моей торчал, как упрек и напоминание о том, чего мне хотелось забыть.

Я всего ожидал в ту минуту – но только, однако же, не того, о чем она мне поведала…