И этот недуг привел к тому, что помимо основной работы я открыл автомобильную выставку на улице Бузар Джемехри. Начал с одного магазинчика с одним входом, купленного в кредит, затем скупил соседние магазины, расширил их, разместил там «Мерседес-Бенц» и «BMW». То была мелкая торговля, чистая, без греха и обмана, но, правда, процветающая. Почти от каждой машины прибыль была размером с нее саму. Чему это ты смеешься? Что я такого делал? Не надо разве было брать те деньги, что мне покупатели вручали с радостью и довольством?

Будь уверена, что, если бы не довольство клиентов, революция и меня пустила бы по миру, как сделала это со многими другими. Большинство моих клиентов были добропорядочными торговцами с базара, набожными людьми, игравшими во время революции основную роль.

Рекомендации и признательность таких друзей послужили причиной того, что я остался и при доме, и при капитале своем, и в живых, не стал скитаться на чужбине.

Разумеется, я в долгу не остался и когда смог, отплатил им. И во время революции, и на фронте, на войне; в последний раз послал на фронт пятьдесят машин «скорой помощи».

Это мой ответ на ваш вопрос о том, почему я остался, а остальные сбежали. Почему они сбежали – вот в чем вопрос, а в не в том, почему я остался.

Лучше было, чтобы капитал мой конфисковали и растратили, или чтобы я сам оставался при нем распорядителем и с довольным сердцем передал все революции и фронту? Рациональный паритет и довольство обеих сторон.

Если я сейчас и покупаю у государства железо, на могилу отца не несу его, а строю мечети, школы. Допустим, продам два листа железа на свободном рынке и выручку пущу в то же дело, себе в карман не кладу. Да и вообще, какой еще карман? Я говорил своим друзьям: за эти годы мой карман и государственная казна стали одним и тем же. Если совершите выгодную сделку, прибыль пойдет в казну, а если сделка с убытком будет, то для казны будет ущерб. Мы ведь из этого бренного мира ничего не унесем.

Сколько мне еще суждено прожить, кем бы я ни был, и сколько потратить?

События, связанные с Ками? Слушаюсь, прямо сейчас и расскажу. Кстати, а как это ты угадываешь не произнесенные мной слова и незаданные вопросы? Наверняка это одна из тех способностей, что ты приобрела на пути духовного озарения. Везет же тебе! Никто из нас таких чудес творить не умеет!

Сразу после того, как я на работу устроился и успокоился от того, что у меня теперь есть небольшой доход, женился, а вскоре после женитьбы стал отцом.

Амене, как ты и говорила, была хорошей женщиной, здравой, неприхотливой, нетребовательной, послушной и забитой… признаю. Следуя практике и обычаям нашей земли, я притеснял ее. Согласись, что таковы правила. В нашей стране никогда не было равенства и сопутствия между мужчиной и женщиной. Если не хочешь, чтобы тобой помыкали, сам должен помыкать. Даже если с самого начала пойдешь на поводу у самых забитых и безобидных женщин, так тебя обуздают, что до конца жизни пошевельнуться не сможешь.

В совместной жизни поначалу нет абсолютно плохих или абсолютно хороших мужчин и женщин. Если женщина сбавит тон, мужчина будет буйствовать, если же мужчина будет угодничать и проявит смирение, женщина перейдет в наступление.

Да я особо не угнетал Амене. Я взял бразды правления еще в самом начале, чтобы эти бразды не попали в руки целой ватаги женщин.

Хоть ваше дело и правое, но вы судили с женской позиции и сочли меня тираном.

Ками? Ну, он больше был на стороне матери, ибо от меня получал команды – сделай это, не делай того, – а от матери – любовь и ласку. Отсюда понятно, чью сторону займет ребенок и кого будет любить.

Ками был способным ребенком, признаю. Но эти его способности всем задачку давали. Ты разве не слышала, что многие гении в итоге становятся сумасшедшими?

Те, которые его в детстве хвалили за сообразительность и таланты и называли его любознательным, через несколько лет мучились от его назойливости и отвергли его. Я говорю про членов семьи, родных, друзей. Они хвалили его честность и правдивость, но не были готовы и часа вынести его рядом с собой. Потому как он всех их вывел на чистую воду и всех до единого опозорил. Какую кашу он заварил в женской бане, куда с матерью ходил, каким позором нас покрыл!

У любого, окажись он на моем месте, ум за разум бы зашел. С одной стороны это был мой сын, плоть от плоти моей, а с другой – причина моей головной боли, позора и падения авторитета.

Чем старше он становился, тем больше я думал, что проблема больше не в его детском возрасте и неведении. Все его старания сводились к тому, чтобы облить меня грязью перед теми, перед кем сохранить лицо было для меня жизненно важно.

Однажды вечером я пригласил домой одну очень большую шишку при дворе, чтобы за ужином и араком склонить его на свою сторону и заполучить одну концессию.

Прямо здесь я проясню два момента: один – то, что сам я не был пьющим и смачивал губы разве что ради того, чтобы почтить гостей или хозяина дома, но при этом хорошо умел потчевать и вызывать у гостя радость и удовлетворение.

А другой – то, что получать привилегии от придворных не обязательно означало заключать с ними тайный сговор.

Ты наверняка помнишь, что родня или друзья Пехлеви поделили между собой все главные экономические артерии страны, и пока ты не наладишь связь с одним из них, не сможешь провести в жизнь ни одного дела.

Малые дела – пожалуйста. Они были доступны и обычному люду. Но стоило заняться чем-то на порядок выше, без связей нельзя было ничего добиться.

С какой он стороны был и чем занимался, в настоящий момент нам знать не важно. Скажу лишь, что если бы тот сговор осуществился, путь в сто лет был бы проделан за один миг, и не пришлось бы тогда всю жизнь заниматься беготней.

До прихода гостей я сказал Амене: «Сегодня вечером ты должна надеть как можно более закрытую одежду. Я совершенно не хочу, чтобы перед гостями ты была словно голая».

Бедняжка застыла с раскрытым ртом и изумленно взирала на меня. Она была права! Получить подобную рекомендацию с моей стороны было совершенно неожиданно и странно. Во-первых, потому что в принципе у Амене не было такого обычая – нагишом ходить, и ту же чадру и хиджаб она сняла по моему настоянию. И во-вторых, потому что мои слова в корне расходились с тем, что я говорил ей всегда.

Она только стояла и молча на меня смотрела, а я, чтобы избавиться от ее вопросительного взгляда, ответил: «Этот человек самый бесстыдный, низкий и подлый из всех, что я за свою жизнь повидал. Он знаменит тем, что, куда бы ни отправился, даже кур домашних там не пощадит».

Амене только спросила: «Зачем ты тогда пригласил к нам такого человека?»

Я ответил: «Ради куска хлеба».

Амене сказала: «Нет такого хлеба. Что за нужда у нас такая – брать хлеб из рук такого человека?»

Я закричал: «А это уже не твое дело! Мужчина не может объяснять причину всех своих хозяйственных дел!»

Она ответила: «Хорошо, тебе лучше знать. Мое дело – подчиняться, что я и делаю. Я лишь хотела, чтобы Богу было известно, что мы от тебя больше положенного не просили и не заставляли наживать нечистые деньги».

Я разозлился и закричал: «Где нечистое, женщина?! Я только одну фразу сказал: “Надеть как можно более закрытую одежду!” Скажи: “Слушаюсь!” Здесь не о чем столько спорить и пререкаться…»

Амене сказала: «Слушаюсь!»

Но я, все еще злой, вышел из комнаты и с силой хлопнул дверью. Тогда я увидел Ками, что сидел под дверью и, видимо, все слышал.

Я дал ему хорошего пинка в бок и спросил: «Что это ты здесь делаешь?»

Та сцена до сих пор у меня в памяти, нет, перед глазами стоит. Тогда Ками было лет тринадцать, не более. Ками закусил губы, готовый вот-вот заплакать, и сказал: «Я хотел зайти. Увидел, что вы ссоритесь, и сел здесь, подождать, пока ваша ссора не закончится, а потом уже войти».

В тот момент я пожалел, что пнул его, но, поскольку я никогда не был из числа тех, кто просит прощения и выражает участие, отпустил его и пошел по своим делам.

До чего же хорошо я поступил, что не стал просить прощения! Так как через несколько часов этот сопливый ребенок сделал со мной такое, что я до конца жизни не забуду!

Стряпня Амене, честное слово, была бесподобной. Наш гость отведал ужин, приготовленный ею, и удовольствием срыгнул. Спиртное, выпитое им до ужина, полностью его оживило. А сигара, выкуренная после ужина, погрузила его в приятное расслабление. Присутствие женщины, кружившей вокруг него, словно виночерпий или официантка, привело его в сладкий экстаз. Все уже было готово к тому, чтобы я изложил ему свою проблему и прилепил бы свою лепешку к той горячей печи.

В виде вступления я начал по обычаю расхваливать личность нашего гостя, ту дружбу и глубокую симпатию, что имелась между нами. Я смиренно и искренне объяснял ему, что никогда в жизни не было у меня подобного ему, доброго и безмятежного друга, как вдруг Ками, до тех пор молчаливо и безобидно сидевший в углу, перебил меня словами: «Но, папа, вы же сами сегодня вечером говорили маме, что в жизни своей не видели такого бесстыдного, низкого и подлого человека!»

Не буду говорить, ибо и так ясно, что сотворили в тот миг со мной, с гостем и со всем нашим гостеприимством слова Ками.

С гостя сразу сошло все похмелье; он остолбенел, пришел в замешательство, а потом в ярость – это было видно по его вылезающим из орбит глазам и дрожанию рук. Я взял себя в руки и стал из кожи вон лезть, прилагая неимоверные и тщетные усилия, чтобы исправить ситуацию, говоря: «Нет, Ками, дорогой мой! Те слова мои не об этом господине были! Так как ты пришел к самой середине разговора, то не понял, о ком мы говорим!»

Если бы Ками больше ничего не сказал или сказал бы что-то другое, проблему можно было бы до некоторой степени решить. Но все сложилось по-другому. В защиту своих слов Ками непоколебимо продолжал: «Нет, папа! Я не ошибаюсь! Зачем тогда мама надела такую закрытую одежду? Зачем тогда я пошел и спрятал свою любимую курицу, прежде чем он пришел? Потому что вы сказали, что куда бы он ни отправился, даже кур домашних там не пощадит».

Поскольку сказанное Ками указывало на отличительный признак гостя, и он уже слышал раньше эти же слова или что-то подобное, уладить проблему больше не было никакой возможности.

Наш гость внезапно подпрыгнул на месте словно ошпаренный, завопил и принялся ругаться. В тот же миг он выхватил из-за пояса кольт и нацелил его мне в рот.

Господь сжалился надо мной, ибо, услышав его вой, водитель и телохранитель сразу же перепрыгнули через стену во двор, забрали у него кольт, не то он точно уложил бы меня на месте.

Господь сжалился надо мной и тогда, когда оба они – и водитель, и охранник – отнесли все ругательства, что он отпускал в мой адрес, и прицеливание из оружия на счет обычного пьяного дебоша, что повторялся уже не раз, и не поверили ему. А иначе они сами в тот же миг разделались бы со мной.

Гляди, что со мной сотворили те неуместные слова Ками!

Во-первых, он меня лишил той самой судьбоносной концессии. Во-вторых, послал в самое пекло, на смерть, и в мгновение ока состарил меня на целых десять лет. Да к черту все это! В нем поселилась неизменная ненависть ко мне, он пригрозил, что пока жив, погубит мою жизнь… и так и сделал.

Где бы ему на глаза ни попадались мои следы, подстригал мне крылья и приклеивал к моему имени ярлык нежелательного и преступного элемента. Постепенно поле деятельности для меня настолько сжалось, что я занимался экономическими делами в пределах двора лишь под защитой его соперников и противников, да и то в ограниченном виде.

Ты обвинила меня в черствости, но арест – и то лишь домашний – был наименьшим наказанием за проступок подобной тяжести. Любой на моем месте голову бы оторвал этому ребенку.

Ты наверняка понимаешь, почему тем вечером на свадебной вечеринке ваше с Ками приключение для меня так тяжело закончилось, и, безусловно, понимаешь, по какой причине я не стал после этого выслеживать Ками и даже искал ему оправдание.

Эта вечеринка имела отношение к той группе придворных, что приняли меня и помогали.

Инцидент, что произошел несколько лет назад с тем человеком, уже начал было забываться, но Ками оживил его вновь и ославил меня и на этот раз, погубив остаток доверия ко мне у последних моих друзей при дворе.

И ты посадила себе на шею подобного ребенка и еще расхваливала его?!

Оба эти события послужили тому, что до самой революции я не знал и минуты радости и покоя, дни и ночи проводил в тревоге.

Но нужно отдать должное справедливости: в какой-то момент это принесло мне благо. В любом случае, вражда отдельных придворных со мной дала моим друзьям основание и повод во время революции выхлопотать мне местечко.

Про Камелию я рассказал? Не думаю, что рассказывал. Нет, точно не говорил.

Камелия, или, как вы ее называете, Коукаб, было смышленой девушкой. Она вьюном вилась и в итоге навязала себя одному из близких родственников шаха и уехала в Америку. Сейчас у нее двое детей, которые стали американскими гражданами и проживают там же. Я знаю, как им там живется. Конечно, они не горят ко мне пылкими родственными чувствами. Я иногда звоню им и справляюсь об их делах.