«Жертвенный знак треугольной звезды…»

 
Жертвенный знак треугольной звезды,
свет благотворный.
Поздний закат и скамья у воды
темной, озерной.
 
 
Символы я до конца не пойму,
данные свыше.
Всё, что вовек не скажу никому,
Боже, услыши.
 
 
Дай лишь возвышенный миг тишины,
внемлющий Боже,
песне, которой слова не нужны.
музыка – тоже.
 
 
Долгие годы и тяжкие дни
кратко исчисли,
ну, а потом хоть на миг загляни
в душу и в мысли.
 
 
Видишь, не ведает строчек и нот
сердце-бедняга,
И настоятельно в бездну зовет
темная влага.
 
 
Детской руке удержать не дано
ворот колодца.
Все остается, что пало на дно,
все остается.
 

«На доске расставляем фигуры. Итак…»

Николаю Моршену

 
На доске расставляем фигуры. Итак —
грянул гром в кипарисовой роще.
Генерал Кактотак навидался атак,
отдавая приказы попроще.
 
 
Отчего б не предаться великим мечтам?
Мы пустыни пройдем и болота,
не жалея снарядов, займем Чтототам,
говорил генерал ван дер Ктото.
 
 
Не приличен мужчине постыдный покой,
а война – это все же наука,
и поэтому надобно взять Анакой, —
говорил адмирал Якасука.
 
 
Выл любой чинодрал, объявляя аврал,
наступала великая дата,
удирал адмирал, генерал удирал,
умирать отправляя солдата.
 
 
Но, скитаясь по разным местам и скитам,
головою стуча о ворота,
уходил от погонь, пропадал Гдетотам,
еретик Оборжал Якогото.
 
 
Относительно тихо на свете сейчас,
но, однако, на этой неделе,
мы боимся, к ответу потребуют нас
эти славные Осточертелли.
 
 
Но и этот исход недостаточно крут,
соберутся и тонкий, и тощий,
и потянутся к нам, и кураж наберут
пресловутые Бутти Попрощи.
 

«Блекнет и догорает…»

 
Блекнет и догорает
закат на грани ночной.
У переправы играет
келпи, конь водяной.
Влага до пены взбита.
слезы в глазах стоят,
бешеные копыта
обращены назад.
 
 
Думай не про копытца,
а присмотрись пока:
мокрый конь превратится,
в юношу или быка, —
ржет он, мечется шало:
но не увидишь дня,
если факела или кинжала
не сможешь бросить в коня.
 
 
Утро наступит хмуро,
спрячется в тень беда;
но маячит та же фигура
там, где журчит вода;
там, где темнеет заводь,
и что-то тянет ко дну,
туда, где привычно плавать
синему табуну.
 
 
Все же окончить надо,
этот немой разговор.
в сердце тлеет досада,
так подними же взор:
за каледонской чащей
ты разглядишь вдали
смутный, но настоящий
западный край земли.
 

Синельников / Россия/

Родился в 1946 году в Ленинграде, в семье, пережившей блокаду. Ранние годы провел в Средней Азии. Известный поэт, автор 36 оригинальных стихотворных сборников, в том числе, однотомника (2004), двухтомника (2006) и вышедшего в издательстве «Художественная литература» изборника «Из семи книг» (2013). Переводчик, главным образом, поэзии Востока. Автор многих статей о поэзии, составитель ряда антологических сборников и хрестоматий. Главный составитель в долгосрочном национальном проекте «Антология русской поэзии». Лауреат многих российских и международных премий, академик РАЕН и Петровской академии.

Старые вещи

«Со склерозом твоим в поединке…»

 
Со склерозом твоим в поединке
Вновь, ликуя, звенят голоса.
Вечно вертятся эти пластинки,
Прославляя поля и леса.
 
 
Блещут лампочки в ёлочной, сизой,
Осыпающей детстве хвое.
Повторяются эти репризы,
Эти песни и шутки в фойе.
 
 
С узнаваемым призвуком жести
Репродуктор талдычит своё,
Эхом древних последних известий
Заполняя твоё забытьё.
 

«Ты видел чугунное било…»

 
Ты видел чугунное било,
Которое, взмыв тяжело,
Высокую стену сломило,
В чужую квартиру вошло.
 
 
И вскоре нацелится снова,
Решительно занесено.
На глушь мирозданья иного
Обрушится с хрустом оно.
 
 
На эти семейные ссоры
И радостей общих часы,
На лестницы и коридоры,
И годы лихой полосы.
 
 
И этот наполненный снами
И чуткой бессонницей дом,
И все, что ни делалось с нами,
Сейчас опрокинет вверх дном.
 

Переезд

 
День свободы и печали,
Вопиющая пылища
На скрежещущем развале
Разорённого жилища.
 
 
После всех десятилетий
Пустота и перемена
С тенью юности, из нетей
Возвратившейся мгновенно.
 
 
Эти книги и посуда
В переездном ералаше
И неведомо откуда
Голоса родные ваши.
 
 
И, конечно, не случайны
Ваши радость и досада,
И открывшиеся тайны,
Знать которых и не надо.
 

Старые вещи

 
Среди потёртостей и вмятин
Я отдыхать душой привык.
Красноречив и прост, и внятен
Вещей ветшающих язык.
 
 
Всего важней и сердцу мило
То, что досталось с детства мне,
Ещё родителям служило
И недвижимо в тишине.
Любовно тронешь ковш и ножик,
Или в шкафу найдешь лоскут,
И вспять, пройдя незримый обжиг,
Десятилетья потекут.
 
 
И новой утвари не надо.
И жизнь не вся ещё прошла,
И постарение – награда,
Прикосновение тепла.
 

Невеста

 
Людей ведь нет родных наивней,
Творцов домашнего тепла.
Невесту сообща нашли мне,
Надумав, что пришла пора.
 
 
Была красивой, некапризной,
По-детски женственной она,
А дальше пусто, что ни вызнай,
Поскольку уж совсем юна.
 
 
Когда бы жить хотел иначе,
Возможно, в этот голос вник.
Пожалуй, нежный и горячий,
И не забуду этот лик.
 
 
Ещё и жизнь была ей внове,
Прост разговор накоротке,
Но кашель вдруг и капли крови
На чуть надушенном платке.
 

Стафф

М.Рахунову

 
Люблю я Леопольда Стаффа^[4],
Который гениев милей,
Как обособленного графа
Среди блестящих королей.
 
 
Пусть царственно проходят мимо
Галчинский, Лесмян и Тувим,
Славянской древности незримо
Тень наклонилась лишь над ним.
Припав к родному захолустью,
Он в этой пребывал тени,
И эта смесь безумства с грустью
Больной душе моей сродни.
 
 
Да, выходя на берег Леты,
Коснулся многих он сердец,
Ему великие поэты
Успели молвить: «Молодец!»
 

«Пройдёшь ли по стогнам Белграда…»

 
Пройдёшь ли по стогнам Белграда,
По тверди булыжин и плит,
И речи славянской услада
Повсюду тебя опьянит.
 
 
И нечто поймёшь с полушага,
И чудится: всё горячей,
Всё гуще медовая брага
Медлительных этих речей.
 
 
В ответе, о чём ни спроси я,
Услышу и «веди» и «рцы»,
И плачут при слове «Россия»
Словесности русской чтецы.
 

В сербской церкви

 
Иисус, здесь явленный иконой, —
Ясноглазый в сущности гайдук,
Истомлённый, даже истощённый
От раздумий горестных и мук.
 
 
К ворогам не знающий пощады,
Осудивший развращённый Рим.
Эти веси, пажити и грады
В зыбкой дымке ходят перед ним.
 
 
В прошлом веке был бы партизаном,
«Смерть фашизму!» с ними бы кричал,
Чтоб к Его припал кровавым ранам
Край апокрифических начал.
 

Сербской девушке

 
Слушай, сербиянка: у монголов
Пали поздней осенью стада,
Темучин восплакал, возглаголав,
И на запад двинулась орда.
От того, что пересохли степи,
Содрогнулся Иисус в вертепе.
Через два столетья чернотой
Волос твой покрылся золотой.
 

Смедерево

 
Ни глухаря, ни тетерева
В этих местах, лишь крик
Чаек вблизи от Смедерева
На берегу возник.
 
 
Братство их черноморское,
Месиво этих стай
Носится, с плеском порская
И огласив Дунай.
 
 
Выплесками перловыми
Словно творя помин,
Крепости с переломами
От партизанских мин.
 
 
С россказнями и сведеньями
Перелетая в сень
Дерева в этом Смедереве,
Век превратился в день.
 

Над Венгрией

 
Под крылами глушь и тишь,
Тьма и млечность потому что
Вся в сплошном тумане пушта,
Венгрию не разглядишь.
 
 
Всё – в том ветреном и мглистом.
Пребывают в пустоте
С чардашем, с гусарским свистом,
С бойким Кальманом и Листом
Годы пламенные те.
Скрипки, выкрики цыганьи,
Пляски Бачки и Бараньи^[5]
Погрузились в забытьё,
И, возможно, в Васюганьи^[6]
Сердце вздрогнуло её.
 

Два брата

 
Был младший брат головорезом,
И в смуту председатель ВЦИК,
Над штыковым её железом
В тужурке кожаной возник.
 
 
И крови жаждала горячей
Его безжалостная речь,
Бы расказачен Дон казачий,
Пришлось династию пресечь.
 
 
Добитый гриппом или ломом,
Уже никто не разберёт,
Гранитом в облике знакомом
Он стал, свободный от забот.
 
 
Иль ядом верным и мгновенным
Его убрали, говорят…
А там, в окопах под Верденом,
Войну освоил старший брат.
 
 
Постигший всю её науку,
В атаку – в ярости такой —
Свою оторванную руку
Нёс уцелевшею рукой.
 
 
Теперь в его дворце в Ханое
Живут, сменяются вожди.
И хлещут, вставшие стеною,
Неистощимые дожди.
 

Хлебы

 
Уже в дыму виднелись Рейн и Сена.
Но что же было до того, когда
Остановила конницу измена
И уцелели чудом города?
 
 
Ведь есть весов невидимые чаши,
И до сих пор качаются они.
Вот подвиги и прегрешенья ваши,
Самосожженья и позора дни!
 
 
Вот губят жизнь террором неуклонным,
И короток революцьонный суд,
Вот чёрный хлеб спешащим эшелоном
В Германию восставшую везут.
 
 
Да, эти хлебы, посланным немцам
От лютой, багровеющей зари —
С кровавыми руками, с чистым сердцем —
Голодным от голодных сухари.
 

Лейпцигский вокзал

 
И Лейпцигский вокзал, в который
Под ровный, дребезжащий гром
Едва заметный поезд скорый
Влетает пушечным ядром.
 
 
Узрев гигантский этот узел,
Его имперскую судьбу,
Тот, кто Европу офранцузил,
Перевернулся бы в гробу.
 
 
Тут воля кайзера крутая
Под сенью прусского орла
До Занзибара и Китая,
Казалось, рельсы довела.
 
 
Но две войны мечту сместили,
Вокзал чрезмерно стал велик,
И нужды нет в тевтонском стиле,
Немецкий выдохся язык.
 
 
Лишь грёзой планов отдалённых
От каменных сквозит громад
И памятью об эшелонах
На Аушвиц и Сталинград.