Юбилейное

 
Под ярмом вашей ласки
В прах душа моя пала;
Горе мне! Моё слово
Понапрасну звучало!
 
 
Для чего вы явились
В дом мой? В чём моя сила?
Не поэт, не пророк я —
Жизнь меня наделила
 
 
Ремеслом дровосека:
Я достойно трудился,
Только плечи устали,
И топор притупился.
 
 
Я батрак, я подёнщик!
Часом в вашу округу
Я забрёл, и не время
Славословить друг друга.
 
 
Как поднимем мы лица?
С чем мы выйдем на битву?
Собирайте же силы,
И творите молитву!
 

Народные мотивы

«Кто знал её раньше…»

 
Кто знал её раньше?
Кто ведал, откуда
Приманкой для взоров
Пришло это чудо?
 
 
С далёких просторов,
Смеясь и порхая,
Явилась, как птица
Из дивного края.
 
 
Резва и задорна —
Её ароматом
Дышал каждый куст
В городке небогатом.
 
 
И в роще звенели
Деревья от эха
Её молодого
Весёлого смеха.
 
 
И с новой зарёй,
прежних зорь лучезарней,
В плену у неё
Оказались все парни.
 
 
И с новой зарёй,
В тот же день, спозаранку,
С мужьями у жён
Началась перебранка.
 
 
Ограды шептались
О ней втихомолку,
И бороды старцы
Чесали без толку.
 
 
И матери долго
Томились и ждали,
Пока сыновья их
В потёмках блуждали.
 
 
И вдруг – словно сон
Оборвался чудесный:
Исчезла она,
А куда – неизвестно.
 
 
Вспорхнул соловей,
И где мог затеряться,
Об этом никто
Не сумел догадаться.
 
 
И смолкло веселье,
И в роще, в печали,
Одни лишь деревья
Ветвями качали.
 
 
Как будто ненастье
И дни и недели:
Потухли все лица,
Глаза погрустнели.
 
 
И вот уже парень
Вернулся к невесте,
И вновь дело к свадьбе,
И снова все вместе.
 
 
Сидят женихи
И зевают украдкой,
А юным девицам
Спокойно и сладко.
 
 
Ушло ликованье,
И ночью безлюдной
Все матери спят
По домам беспробудно.
 
 
Всё тихо, всё чинно,
В проулках ни звука,
И мир, и отрада —
И смертная скука!
 

«Сидела в светлице…»

 
Сидела в светлице,
Косу заплетая,
Для многих – грешна,
Для немногих – святая.
 
 
«Как горько, сердечко,
Как больно в груди!
Нет рядом Рахелы —
Куда мне идти?
 
 
Пусть ваши уста
Мечут сплетни, как стрелы —
Рахела со мною,
И я для Рахелы.
 
 
Как горько, сердечко,
Как больно в груди!
Нет рядом Рахелы —
Куда мне идти?
 
 
Под вечер, как выйду
Знакомой тропою,
И нету Рахелы —
Души нет со мною.
 
 
Как горько, сердечко,
Как больно в груди!
Нет рядом Рахелы —
Куда мне идти?
 
 
Росток, колосок,
Что ты скажешь мне, спелый?
Что вместо меня
Умирает Рахела?
 
 
Как горько, сердечко,
Как больно в груди!
Нет милой Рахелы —
Куда мне идти?»
 

Шаул Черниховский
1875, Михайловка (Крым) – 1943, Иерусалим

«Как ангелов хор, надо мною…»

 
Как ангелов хор, надо мною
Зов губ твоих слуха коснётся,
И тихой волшебной струною
В глубинах души отзовётся.
 
 
О чарах предутренней неги
Уже зазвенели ветвистых
Стволов-исполинов побеги,
И воды в ущельях скалистых.
 
 
Но сердце об этом не знает.
Охвачено юным стремленьем,
Само оно мир наполняет
Раздольным и радостным пеньем.
 
 
Слова, будто струи потока,
Блестят переливами света,
А рифмы таятся до срока:
Мерцают и прячутся где-то.
 

Татарская песня^[25]

 
Под вечер, когда потемнеет
Над морем дневной небосклон,
И ветер душистый навеет
Степному ракитнику сон,
 
 
В предгорье, где бродят отары,
Ко мне приходи! Я одна.
Уже задремали чинары,
Взошла над долиной луна.
 
 
В чарующем сумраке рядом
Поёт и поёт соловей.
Отец мой сегодня со стадом
Ушёл на Яйлу. Поскорей
 
 
Ко мне приходи! Я красива,
Смугла и свежа, и стройна.
Белы мои зубы на диво,
Вздымается грудь, как волна.
 
 
Не гаснет, пускай на мгновенье,
В глазах моих пламя. Я вся —
Желанье и страсть, и томленье!
Спеши! Уж рассвет занялся!
 

Песнь любви

 
Я песню любви, песнь томленья весной
Тебе подарил, и в цветенье
Садов ароматных Алушты ночной
Твоё я увидел смущенье.
 
 
Стояла на море в тот час тишина,
Сияла полночная Вега,
Волшебный покров расстилала луна,
И волны устали от бега.
 
 
И ты услыхала, как песня моя
Из уст полилась без усилий
Под шелест ветвей, под журчанье ручья,
Под шёпот недремлющих лилий.
 
 
И вторил той песне проснувшийся Понт,
На скалы бросаясь лавиной,
И ветер в горах, и ночной горизонт,
И звонкий напев соловьиный.
 
 
Но взор отвела ты, и словно погас
Ток юной стремительной крови;
И песня моя, что едва началась,
Закончилась на полуслове.
 
 
Я снова тебе эту песню спою,
Краса моя – пусть не остудит
Молчанье унылое душу твою,
Пусть кровь твою песня разбудит!
 
 
Разбудит любовь, и опять соловьи
Ответят нам пеньем на пенье;
Зардеются щёки, и груди твои
Поднимутся в страстном волненье!
 

Дочь рабби

 
Гуляет казацкое войско – погром
Для города Дубно не внове;
Нагрянули тучей, прошли, словно гром,
Походные торбы набили добром —
Пьяны от вина и от крови.
«Эй, крали!» – зовут: «Подходите! Сейчас
В шелка разоденем заморские вас!»
 
 
С добычей богатой ещё со вчера
Телеги стоят на майдане.
Атлас там и бархат, а рядом гора
Субботних подсвечников из серебра,
И жемчуг и кольца, и ткани.
Там гогот весёлый царит над толпой,
Но где атаман, атаман молодой?..
 
 
Сегодня ему не добыча нужна,
Не брага, не пьяные речи,
Но брови, как бархат, но очи без дна,
Атласные груди, лица белизна,
И нежные девичьи плечи.
Хмельнее, чем сладкие вина,
Уста этой дочки раввина.
 
 
Она в своей комнате, страх затая,
Глядит на кафтан атамана:
«К тебе прикипел я, красотка моя,
С той самой поры, как холопом был я
В имении здешнего пана!
Я мчался сюда, не жалея коней,
Чтоб стала ты, краля, женою моей!
 
 
Не зря пощадил я твою красоту!
Назавтра, в той церкви над гаем^[26],
Когда прикоснёшься к святому кресту,
Наброшу тебе я на косы фату,
И свадьбу с тобою сыграем!
Наденешь шелка, золотую парчу,
Сто шаферов будут! Мне всё по плечу!» —
 
 
«Казак! Твоя сабля меня не страшит!
Всегда, если буду с тобою,
Убитую мать мне напомнит твой вид,
Напомнит отца мне, который лежит
С пробитой насквозь головою.
Не жди, что в одеждах пройду золотых
По трупам растерзанных братьев моих!» —
 
 
«Ну что же, как знаешь!» – И парень встаёт,
Стремительно к девушке прянув:
«Подумай ещё! Мы уходим в поход
На Умань: туда польский гетман ведёт
Стреляющих метко уланов.
И если не встретится пуля со мной,
Клянусь тебе: станешь моею женой!» —
 
 
«Коль так, то смелее садись на коня,
И мчись, изготовившись к бою.
От пуль заклинание есть у меня,
Хочу, чтобы жизнь твою в битве храня,
Всегда оно было с тобою.
Смеёшься? Не веришь? Попробуй! Узнай!
Прицелься в меня и не бойся! Стреляй!»
 
 
И вытащил он пистолет свой, огнём
Готовый разить… Серебрится
Его рукоять, пуля верная в нём —
И встала дочь рабби в проёме дверном:
«К мезузе хочу прислониться!»
И выстрел, и грохот – должно быть, рука
Нечаянно дрогнула у казака…
 
 
Её на постель положил атаман,
И, глядя на мёртвое тело,
Подумал: «Что было здесь: чары, дурман?
Она говорила, что есть талисман,
Но, видно, лишь смерти хотела» —
И слёз не скрывая, шагнул за порог:
«Жидовка шальная! Прости её, Бог!»
 

В Эйн Доре

И сказал Шаул (Саул) слугам своим: сыщите мне женщину, вызывающую мёртвых, и я пойду и спрошу её. И сказали ему слуги его: вот женщина-волшебница есть в Эйн Доре.

Шмуэль-1(1-я Царств), 28–7.

 
В Эйн Дор царь Шаул без колчана и лука
Примчался со свитой. В проулках ни звука.
 
 
«Вон там, где мерцанье свечи промелькнуло,
Жилище её» – шепчет отрок Шаулу.
 
 
«Не ты ль чародейка? Веление рока
Узнать я хочу у Шмуэля-пророка!»
 
 
Мрак, адский огонь и котёл раскалённый,
И духов колдунья зовёт поимённо.
 
 
Плывут клочья дыма, во мраке белея,
Ползут над котлом, извиваясь, как змеи.
 
 
Вот круг видит царь, и он сам в этом круге.
И замерло сердце в тоске и в испуге.
 
 
Исчадия бездны, туман испарений.
Ликуют и пляшут багровые тени.
 
 
В смятенье душа, и в ночной круговерти
Всё ближе и ближе дыхание смерти.
 
 
И молит Шаул колдовские виденья:
«Оставьте меня, ибо сам словно тень я!»
 
 
Мрак, адский огонь и утроба могилы.
Хохочут и бесятся адские силы.
 
 
И вспомнил он Геву^[27] и милые взору
Волшебные дали родного простора.
 
 
И зелень холмов перед ним и равнина —
Край пастбищ раздольных, страна Биньямина^[28]!
 
 
Лазурь поднебесья, тенистые кущи,
Колосья и травы долины цветущей,
 
 
Где сон видит пахарь под сенью густою,
И пляшут волы, проходя бороздою.
 
 
Там прелесть и мир, там покой и отрада!
Как любы душе колокольчики стада! —
 
 
«Я счастлив, как прежде, я снова спокоен,
Я сын этой нивы – не царь и не воин!»
 
 
А ночь вороное крыло распростёрла,
Грудь давит тоскою, рыданием – горло.
 
 
Вдруг свет – будто светит луна в полнолунье,
И голос раздался в жилище колдуньи:
 
 
«Царём тебя сделала воля Господня,
Но место твоё – быть с волами сегодня!
 
 
Зачем ты мой дух потревожил в Шеоле^[29],
Заставив подняться к живым поневоле?!
 
 
Позарился, царь, ты на шкуру воловью,
И меч не омыл свой Агаговой^[30] кровью!» —
 
 
«Свой меч притупил я в сраженьях, и ныне
Вот, в рубище я, как отшельник в пустыне.
 
 
Ликуют враги: их веселью порука
Души моей сумрачной тяжкая мука.
 
 
Пророк, я хочу услыхать предсказанье!
Разгневан Господь! Каково наказанье?!» —
 
 
«Ты меч не омыл свой Агаговой кровью!
Позарился, царь, ты на шкуру воловью!»
 
 
За это в сраженье не выстоишь боле,
И завтра же будешь со мною в Шеоле!»^[31]
 
 
Под утро, не слыша копытного стука,
Назад скачет царь без колчана и лука.
 
 
В глазах стынет ужас – на саван похожа
Лица неподвижного бледная кожа.
 

Емшан^[32]

 
Коль падает беркут в долину, крылом
Вершину горы задевая,
Не кинется разве несчётным числом
В ущелье родное, в скалистый пролом
Воронья крикливая стая?
 
 
Коль барс грозно мчится, рыча на бегу,
И путь преграждая добыче,
Род волчий, устроивший пир на лугу,
Не бросится ль прочь, оставляя врагу,
Куски уже пойманной дичи?
 
 
Как беркут, Владимир пронзил небосклон,
Как барс, вольной степью промчался;
Сырчан, половецкий царевич, на Дон
Бежал – и в горах, у абхазских племён,
Отро́к, брат его, оказался.
 
 
Сырчан в плавнях Дона, как рыба, затих,
Но звона мечей вожделеет.
Он утром коней объезжает степных,
Днём птиц поражает, зверей полевых,
А ночью – план мести лелеет.
 
 
У славных абхазов царём стал Отрок.
Он время проводит в веселье:
Пьёт сладкие вина, охотится впрок,
Гарем его полон, сатрапы у ног,
И пляски и пир и похмелье.
 
 
И минули дни, пробежали года —
Всё так же Сырчан осторожен.
Вдруг весть разнеслась: закатилась звезда
Владимира-князя – уже никогда
Не вытащит меч он из ножен.
 
 
Услышал Сырчан, и верблюдов и скот
Повёл он к днепровским порогам,
К курганам князей половецких, и вот
Пустая равнина глазам предстаёт,
А брат – за Кавказским отрогом.
 
 
Гонцов он к Отроку послал, и они
С таким возвратились ответом:
«Охоте в горах посвящает он дни,
А ночи – пирам, и, о хан, не вини! —
Абхазянкам полуодетым».
 
 
И Ора призвал, песнопевца, Сырчан:
«Так скажешь Отроку: «Без страха,
О, брат, поднимись, снаряди караван,
И в степь возвращайся, в отеческий стан,
Ведь нету уже Мономаха».