Нет, не светильником, а углем вполнакала,
К тому ж ещё, чтоб скрыть от всех свой яркий луч,
Оно закуталось в завесу чёрных туч.
Не стал Нечистый ждать, когда блеснёт
денница,
Притихшим зрителям в оцепененье мнится,
Что полночь на дворе, когда все люди спят,
Заботы позабыв, а в это время ад
Раскрыл свое нутро, где шевелится алый
Огней бесовских жар и светятся кинжалы,
Столица видится, чьим духом был закон,
За то и чтимая повсюду испокон
Веков, ведь Франции дала и жизнь, и право,
Искусства родила, о мать владык и слава!
Теперь здесь властвует вооружённый сброд,
Он кодексы попрал и прав не признаёт.
Разнузданной толпы деяния бесчинны,
Полки работников, бездушные машины,
Бесчестие и смерть трём тысячам несут,
Здесь есть свидетели, есть палачи и суд,
И стороны ведут лишь по-французски пренья.
Старались короли и в прежние правленья,
Чтоб пред Испанией не трепетал купец*,
Чтоб море оградить и пашни, наконец,
За кои чужаки сражались неизменно.
Тогда король Франциск был вызволен из плена*
Своими присными, чей строй в бою был смел,
Чей лик перед врагом ни разу не бледнел,
А ныне тех, кто был опорою отчизне,
Отваги не лишив, лишили только жизни*,
На ложах их тела без рук и без голов,
Стал гость заложником, тюрьмой хозяйский кров*,
Схватив за гриву львов, оружием блистая,
Храбрится, но дрожит при этом зайцев стая,
Труслива дерзость их, а слабая рука
Прикончить связанных не в силах, столь робка,
По воле короля наперекор закону
Убийцы режут тех, в чьём сердце верность трону.
Плут коронованный, вершитель безобразий,
Сенаторов страны вовлёк в пучину грязи;
Коль изгнанный богат, прибрать его доход,
Ведь недурная месть: сказать, мол, гугенот.
Судам томительным, увы, не видно края:
Тут к смерти матери причастна дочь родная,
Там брата брат извёл, а некий лиходей
Предал двоюродного в руки палачей,
Здесь дружбы чахлые, да и знакомства кратки,
Здесь воля добрая – подвохи да оглядки.
Из Рая наш Катон простёр свой взор*, потом
С улыбкой кроткою нам показал перстом,
Куда он был пронзён, как был остервенело
Изрублен: голову послали в Рим, а тело
Ничтожной шушере досталось на позор,
О чём потом шумел охочий к сплетням двор.
Судебный колокол, гудевший в час разбора*,
Зовёт грабителей, зовёт на дело вора,
Теперь в Дворце суда закон не ко двору,
Штандарт малиновый трепещет на ветру*.
Нет, это не война. Там грудь бронёй прикрыта,
Там сталь поверх одежд – надёжная защита,
Здесь отбиваются лишь криком да рукой,
Один вооружён, но обнажён другой.
Попробуй рассуди, кто славы здесь достойней,
Тот, кто разит клинком, иль жертва этой бойни.
Здесь праведник дрожит, здесь горлопанит сброд,
Невинного казнят, преступнику почёт.
К позору этому причастны даже дети,
Здесь нет невинных рук, здесь все за кровь
в ответе*.
В темницах, во дворцах, в особняках вельмож,
Везде идёт резня, гуляет меч и нож,
И принцам не уйти, не спрятаться в алькове,
Их ложа, их тела, их слава в брызгах крови.
Святыни попраны, увы, сам государь
На веру посягнул и осквернил алтарь.
Принцессы в трепете, едва успев проснуться,
От ложа прочь бегут, им страшно прикоснуться
К изрубленным телам, но не скорбят о тех,
Кого не спас приют любви, приют утех.
Твой, Либитина*, трон окрашен постоянно
В цвет бурой ржавчины, как челюсти капкана,
Здесь западня – альков, здесь ложе – одр в крови,
Здесь принимает смерть светильник у любви.
Прискорбный этот день явил нам столько бедствий,
Хитросплетения раскрыл причин и следствий
И приговор небес. Глядите: стрежень вод
Лавину мертвецов и раненых несёт,
Плывут они, плывут вдоль набережных Сены,
Где ядом роскоши торгует век растленный,
И нет в реке воды, лишь спекшаяся кровь,
Тлетворную волну таранят вновь и вновь
Удары мёртвых тел: вода людей уносит,
Но сталь других разит, их следом в реку бросят.
Ожесточённый спор с водой ведёт металл
О том, кто больше душ в тартарары послал.
Мост, по которому зерно переправляли*,
Сегодня плахой стал в гражданском этом шквале,
И под пролётами кровавого моста
Зияют гибели зловещие врата.
Вот мрачная юдоль, где кровь струится в реки,
Юдоль Страдания, так зваться ей вовеки.
Четыре палача, бесчинствовавших тут*,
Бесчестие моста на совести несут,
Четыре сотни жертв швырнул он водам Сены.
Париж! Ей хочется твои разрушить стены;
И восемь сотен душ погубит ночь одна,
Невинных погребя и тех, на ком вина*.
Но кто же впереди отары обречённой?
Кто первой жертвой стал толпы ожесточённой?
Ты оживешь в молве, хотя твой лик в тени,
Благочестивою была ты, Иверни*,
Гостеприимица, защитница для многих
Печальных узников, для путников убогих.
Был на тебе убор монашеский надет,
Но выдал в час резни пурпурных туфель цвет:
Господь не пожелал, чтоб лучшая из стада
Рядилась под святош, меняла цвет наряда.
Спасая избранных, даруя благодать,
Не хочет мерзостям Всевышний потакать.
Но чья там голова? Чье тело неживое?
Обмотана коса вокруг скобы в устое
Злосчастного моста. И странной красотой
Застывший бледный труп мерцает под водой.
Он, падая, повис в объятиях теченья,
Он к небу взор возвёл, как бы прося отмщенья.
Паденье длилось миг, но, вверившись судьбе,
Покойница два дня висела на скобе,
Она ждала к себе возлюбленное тело,
К супружеской груди она прильнуть хотела,
И мужа волокут. Расправа коротка,
В грудь безоружного вонзили три клинка,
И вот он сброшен вниз, где мёртвая супруга,
Качаясь на волнах, ждала на помощь друга,
Убитый угодил в объятия к жене,
Схватил сокровище – и тонут в глубине*.
Но триста мертвецов на том же самом месте,
К несчастью, лишены такой высокой чести.
Убийца, ты вовек не разлучишь тела,
Коль души навсегда сама судьба свела.
Передо мной Рамо*, подвешенный под кроной,
Седоголовый Шапп*, весь кровью обагрённый,
А вот возник Брион*, столь немощный старик,
И малолетний принц к его груди приник,
Он старца заслонил с недетскою отвагой,
Но этот слабый щит насквозь пробили шпагой,
Корабль у пристани отправили на дно,
Хоть право убивать лишь времени дано.
Покуда в городе на славу шла работа,
И Лувр кровавый стал подобьем эшафота,
Из окон и бойниц, с балконов и террас
На быстрый бег воды взирают сотни глаз,
Коль кровь назвать водой. Полунагие дамы,
Припав к любовникам, следят развязку драмы:
Их возбуждает кровь и трупов голых вид,
И каждая ввернуть скабрезность норовит,
Им женских жаль волос – мол, пропадут задаром!
А ведь дымится кровь и души стали паром.
Глядят бездельницы, как здесь, невдалеке,
Кромсают жён и дев и топят их в реке,
Как обесчещенным пронзают грудь стилетом,
Чтоб сами падали и верили при этом,
Что нелегко на кровь глядеть глазам Творца,
Что в миг отчаянья вселяет Он в сердца
Своей надежды свет. Сарданапал наш мерзкий*,
Столь переменчивый – то робкий он, то дерзкий,—
Охрипшим голосом подбадривает сброд,
Хоть слабосилен сам, других зовёт вперёд.
Сей доблестный храбрец, страшась всего на свете,
Среди придворных шлюх сидит в своем Совете.
Никчёмный он король, зато какой стрелок!
Из аркебузы он бегущих валит с ног,
Все промахи клянёт, а меткостью кичится,
В компании честной желая отличиться.
Комедию дают в трагический сезон,
Что ни лицо – Гнатон, Таис или Тразон*,
И королева-мать со всей своей оравой
Отправилась глядеть плоды резни кровавой.
Одна из дам верхом спешит в тот самый миг
Двух спасшихся предать и выдать их тайник*.
Здесь, в сердце Франции, где кровь повсюду вижу,
Затеял шумный двор прогулку по Парижу.
Нерон в былые дни нередко тешил Рим
Ареной цирковой, театром площадным,
Совсем как в Тюильри иль, скажем, в Бар-ле-Дюке,
В Байоне иль в Блуа*, где затевают штуки
Такие, как балет, турнир иль маскарад,
Ристанья, карусель, борьба или парад.
Нерон, сжигая Рим, насытил нрав свой дикий,
Как наслаждался он, повсюду слыша крики
Отчаявшихся толп, дрожащих пред огнём,
Несчастие других лишь смех рождало в нём,
Всё время раздувал он пламя для острастки,
Чтобы на пепле жертв владычить без опаски.
Когда огонь вполне насытился бедой,
Властитель ублажил народ несчастный свой,
Найдя виновников: он их припас заране.
И вот извлечены из тюрем христиане,
Они чужим богам стать жертвою должны,
Быть искупителями не своей вины*.
В часы вечерние на пышном карнавале
Зевакам напоказ несчастных выставляли
И на глазах толпы, в угоду божествам,
Швыряли их в огонь и в пасть голодным львам.
Так и во Франции пожаром сотен хижин
Был вознесён тиран, а нищий люд унижен.
В горящих хижинах отчаянье царит,
Но деспот восхищён: «Как хорошо горит!»
Народ не видит зла, мошенникам доверясь,
Их кормит, а винит в своих несчастьях ересь.
И ты, христианин, за глад и мор ответь,
Ты землю превратил в железо, небо – в медь.
Кровавой жертвой стать придётся христианам,
Чтоб искупить грехи, свершённые тираном,
Тут власть имущие нахмурили чело,
Докучны стоны им, ведь столько полегло.
Так встарь Домициан*, пристрастный к легионам,
Несмелых приучал к слезам и тяжким стонам,
Чтоб жалость в них убить, чтоб видели они
Лишь очи кесаря, их грозные огни.
Так и король наш Карл огнём очей надменных
Старался заглушить укоры принцев пленных*,
Надежду в них убить: пускай они узрят,
Что чужд раскаянию тот, чей грозен взгляд.
1005 Пред взором пленников король, лихой сначала,
Утратил гордый вид, надменности не стало,
Когда семь дней спустя, сорвавшись с ложа вдруг,
Он криком разбудил своих дворцовых слуг:
Полночный ветер выл, в нём стон стоял, и крики
1010 Незаглушимые терзали слух владыке,
Потом ещё три дня, как в роковые дни,
Не стихнут голоса коварные резни,
Усилить он велел ненужную охрану:
Вновь отголоски те мерещатся тирану,
1015 Двенадцать злых ночей дрожит он напролёт,
И все вокруг дрожат, он спать им не даёт,
И среди бела дня он мечется нередко:
Над Лувром вороньё, и вся черна беседка*.
Вновь королева-мать творит свои дела,
1020 Супруга нежная от страха обмерла*,
Нечистой совестью всю ночь король терзаем,
До смерти будет он гоним истошным лаем,
А днем шипеньем змей; душа его дрожит
И от самой себя в беспамятстве бежит.
Ты принц, мой пленный принц*, свидетель
этой были,
Твои рассказы нам немало бы открыли.
Собрав застолие, теперь узреть бы тут,
Как волосы твои от ужаса встают,
И если эти дни ты позабыл так скоро,
1030 Не забывает Бог ни славы, ни позора*.
В ту пору человек не человеком был,
Скорее, это знак разгульных тёмных сил,
Ведь он в глазах отца, скорбящего о сыне,
Не смел существовать, немела мать в кручине,
1035 Когда на смерть влекли её родную плоть.
О эта боль без слов, не приведи, Господь!
Порой преследует умелый соглядатай
Того, кто без примет и с виду простоватый,
Подслушивает шпик повсюду неспроста:
1040 Вдруг тайну выдадут какие-то уста.
Иной в большом стогу не спрятался от смерти,
И это видела одна луна, поверьте,
Иного рассекут на части, а потом
Родная мать его не распознает днём,
1045 Напрасно дочери и нежные супруги
Отцов или мужей идут искать в округе,
Найдут похожего, целуют в простоте:
«Пускай ты мне не муж, ты брат мой во Христе».
Какой же это грех, коль труп не взяли воды,
Предать его земле по правилам природы!
Так требует наш долг, достоинство, права,
Зов дружбы и любви, зов крови и родства
И чувство жалости, – едва уходят страхи,
Бессмертная душа воспрянет и на плахе.
При столь блистательном владыке христиан,
Которым помыкать легко бы мог Аман*,
Все наши города безумье охватило,
Повсюду льётся кровь, повсюду правит сила.
Пред нами Мо*, а в нём такая же напасть,
1060 Смертоубийствами упился город всласть,
Шестьсот на дне реки, меж ними в этой драме
Погибло двадцать жён, поруганных скотами.
Луары странный блеск опять пред нами лёг,
Подножье города омыл её поток,
1065 Шестнадцать тысяч душ убито в Орлеане,
Хоромы во дворце, совсем как поле брани,
Кровавым грудам тел в реке плотиной стать,
Невиданная мель теченье гонит вспять,
Те города страны, те человечьи руки,
1070 Что не прошли войны и всей её науки,
Луару замутив, разводят в ней кармин
И в небесах видны среди других картин.
Но львы твои, Лион*,
безвинны в чёрном деле:
Ни городской палач, ни воин цитадели,
1075 Ни чужеземная отчаянная рать
Не захотят в тюрьме убийством рук марать,
Коль руки честные не окровавят плоти,
Тая презрение к столь мерзостной работе,
Отребье, требуха тотчас поможет в том,
1080 Начнёт тебя терзать, мешая кровь с дерьмом.
Валансом и Вивье, Турноном, также Вьенной*
Был осужден Лион, жестокий и надменный,
Запятнан тысячью непогребённых тел;
А вот, к примеру, Арль колодцев не имел*
1085 И десять дней страдал от жажды над кровавой
Тлетворною рекой, над мёртвой переправой.
Здесь третий Ангел встал, он чашу в должный срок
Над Роной выплеснул, и алым стал поток.
И молвил Ангел вод: «О Боже, Боже правый,
1090 Иже еси вовек и впредь в сиянье славы,
Поскольку тем, кто смел Твоих святых убить,
За пролитую кровь ты крови дал испить»*.
Но Сена всё затмит: её два крайних града
Невинны, говорят, их проклинать не надо:
1095 Один из них Труа, другой из них Руан,
Там в тюрьмах узникам был свет надежды дан,
Но оба в свой черёд в наш список угодили,
Поскольку восемьсот несчастных загубили*.
Тулуза впопыхах парламент созвала*,
1100 Затем чтоб воспретить кровавые дела,
Верней, чтоб снять позор с владычицы бесчинных.
Но сколько городов, до сей поры невинных,
Смягчавших красотой и разумом сердца,
Хранили доброту свою не до конца
1105 И всё-таки сдались под натиском разбоя,
От коего трясёт сообщество любое.
Ты это испытал, Анже, отец наук,
И ты, о Пуатье, изящных вкусов друг,
И ты, добряк Бордо, простился с доброй славой,
1110 На путь недобрый став.
И Дакс – в игре кровавой.
А вот соседи их, отважней не в пример,
Но отвергают зло, живут на свой манер.
Ты войском славишься, не казнями, Байона,
Твоя дарованная вольностью корона,
1115 Корона дружества, в лихие времена
Горит, алмазными гвоздями скреплена.
Куда, глаза мои, ещё идти за вами,
Чтоб тридцать тысяч жертв изобразить словами?
Какие взять слова для перечня примет
1120 Бесчисленных ручьёв, текущих в море бед?
О взгляд читающий, о чуткий слух, замрите,
Вам чудо явит Бог среди иных событий,
Он мёртвых выведет из подземельной тьмы.
Как нас меняет смерть! Но вот узрели мы
1125 На фреске город Бурж, людей; и тот, кто зорок,
Их лица разглядит и сосчитает: сорок.
А там их вновь сочтут, чтоб точен был итог,
Дабы никто из них уже спастись не мог.
Чуть свет их всех подряд убьют рукою ката,
1130 Расставив по пяти пред зданьем магистрата,
Преданье давнее свидетельствует нам,
Что смерть ни одного не пощадила там.
Был суд на третий день, когда в судебной зале
Вдруг глас послышался, исполненный печали,
1135 Глухой, надтреснутый; все те, кто много раз
Готовы вопрошать, откуда этот глас,
Узнают наконец: один старик согбенный,
Способный вынести заботы жизни бренной,
Сам в нужник бросился, в погибельный провал,
1140 Из ямы выгребной в последний раз воззвал,
Сражённый голодом, убийцей всех жесточе.
Сии судилища, дрожа, глядели в очи
Столетью грозному, в зерцало наших бед,
Давали веку хлеб, чтоб он явил в ответ,
1145 Как ставит жизнь Господь над пропастью, у края,
Где кости грудою свалила смерть седая,
Чтоб потрясённый век бессилье сбросил вновь,
Дабы убийц разить за пролитую кровь.
Комон, в двенадцать лет пришла к тебе утрата*,
1150 Но жизнь твою спасли тела отца и брата.
Кто руку дал тебе, кто был спаситель твой?
Твои отец и брат вовеки над тобой.
Из праха одного слепила вас природа,
А смерть сроднила вас ещё сильнее рода:
1155 Живой ли, мёртвый ли, ты на смерть с ними слит,
А жизнь твоя сама усопшим век продлит.
Родною кровью ты окрашен был на ложе,
Господней милостью спасён, судимый позже:
Бог разум отроку ссудил и этим спас,
1160 Но, став слугой врагу, ты отступил от нас*.
Простёртый на земле, ещё нам некто явлен,
Пронзённый тридцать раз, лежит он окровавлен,
Он был один, когда столпился сброд вокруг
И стал его колоть, не покладая рук,
1165 Один к лежачему немедля возвратится,
Чтоб ткнуть ножом туда, где должно сердцу биться,
И святотатственно, сам чёрт ему не брат,
Исторгнет злобный зев такую речь трикрат:
«Что, спас тебя твой Бог от смерти и позора?»*
1170 Ты, нечестивец, лжёшь и сам дождёшься скоро
Убийцу своего: наш справедливый Бог
Дыханьем уст Своих дарует душам вдох,
А вещий Божий глас могуществом нетленным
Несёт убийцам смерть и вечность убиенным.
Мерлен, как встарь пророк, бежавший от царя*,
Три дня в укрытье мог сидеть, благодаря
Тому что беглеца наседка посетила
И всякий раз ему в ладонь яйцо сносила.
Гонимые, пускай вас голод не страшит,
1180 По воле Господа голодный будет сыт,
Кормильцев шлёт Господь нам поздно или рано:
Мерлену – курицу, Илье-пророку – врана.
Однажды для Ренье Везен, смертельный враг,
Стал избавителем, как вран, податель благ,
1185 Он двести лье прошёл, служа Ренье охраной,
Который смерти ждал, но жизнь его сохранной
Была, хоть конвоир молчал весь путь почти,
О проекте
О подписке