Душа моя, которая готова
Всё описать, увидеть и прочесть,
Мой жадный взор, душе несущий весть,
Мой чуткий слух, ведущий к сердцу слово,
Неужто дали времени иного
Вы нашим дням хотите предпочесть,
Где два огня, два путеводных есть,
Где след любимых стоп я вижу снова.
Тот след и путеводный яркий свет
Ведут вас в этом кратком переходе,
Помогут вечный обрести покой.
О дух мой, возносись в тумане бед,
Встречая гнев, подобный непогоде,
К божественному свету – по прямой.
Как сладки примиренье и разлад,
Отрадна боль и сладостна досада.
В речах и в разумении – услада
И утешение, и сладкий ад.
Терпи, душа, вкушая молча яд,
Бояться сладкой горечи не надо,
Тебе любовь – как высшая награда,
Возлюбленная всех милей стократ.
Спустя столетья кто-нибудь вздохнёт:
«Несчастный, что он пережил, страдая,
Но как его любовь была светла».
Другой судьбу ревниво упрекнёт:
«Такой красы не встречу никогда я.
О, если бы она теперь жила!»
С альпийских круч ты устремляешь воды
И носишь имя яростной реки,*
С тобою мы бежим вперегонки,
Я – волею любви, а ты – природы.
Я отстаю, но ты – другой породы,
К морской волне без роздыха теки,
Ты ощутишь, где легче ветерки,
Где чище воздух, зеленее всходы.
Знай: там светила моего чертог,
На левом берегу твоём отлогом
Смятенная душа, быть может, ждёт.
Коснись её руки, плесни у ног,
Твоё лобзанье скажет ей о многом:
Он духом твёрд, и только плоть сдаёт.
От Эбро и до гангского истока,
От хладных до полуденных морей.
На всей земле и во вселенной всей
Такой красы не видывало око.
Что мне предскажут ворон и сорока?
Чьи руки держат нить судьбы моей?
Оглохло милосердие, как змей,
Прекрасный лик меня казнит жестоко.
Любой, кто видит эту красоту,
Восторг и сладкий трепет ощущает,
Она дарует всем свой чистый свет,
Но, охлаждая пыл мой и мечту,
Притворствует иль впрямь не замечает,
Что я, страдая, стал до срока сед.
Хлысту любви я должен покориться,
У страсти и привычки в поводу
Вослед надежде призрачной иду,
Мне на сердце легла её десница.
Не видя, сколь коварна проводница,
Ей верит сердце на свою беду,
Во власти чувств рассудок, как в бреду,
Желаний бесконечна вереница,
Краса и святость завладели всем,
В густых ветвях я пойман был нежданно,
Как птица, бьётся сердце взаперти.
В то лето – тыща триста двадцать семь,
Шестого дня апреля утром рано
Вступил я в лабиринт – и не уйти.
Во сне я счастлив, радуюсь тоске,
К теням и ветру простираю длани,
Кочую в море, где ни дна, ни грани,
Пишу на струях, строю на песке.
Как солнце мне сияет вдалеке,
И слепнет взор, и словно всё в тумане,
Спешу я по следам бегущей лани
На колченогом немощном быке.
Всё, что не ранит, привлечёт едва ли.
Нет, я стремлюсь во сне и наяву
К Мадонне, к смерти, к роковому краю.
Все эти двадцать долгих лет печали
Стенаньями и вздохами живу.
Я пойман, я люблю, я умираю.
Такой небесный дар – столь редкий случай:
Здесь добродетелей высоких тьма,
Под сенью светлых прядей – свет ума,
Сияет скромность красотою жгучей.
Чарует голос ласковый, певучий,
Осанка так божественно пряма,
Во всех движеньях – чистота сама,
Пред ней склонится и гордец могучий.
Способен взор окаменить и сжечь,
И тьму, и ад пронзят его сполохи,
Исторгнув душу, в плоть вернут опять.
А этот сладкий голос, эта речь,
Где полны смысла и слова и вздохи! —
Вот что меня могло околдовать.
Какое наважденье, чей увет
Меня бросает безоружным в сечу,
Где лавров я себе не обеспечу,
Где смерть несчастьем будет. Впрочем, нет:
Настолько сладок сердцу ясный свет
Прекрасных глаз, что я и не замечу,
Как смертный час в огне их жарком встречу,
В котором изнываю двадцать лет.
Я чувствую дыханье вечной ночи,
Когда я вижу пламенные очи
Вдали, но если их волшебный взгляд
Найдёт меня, сколь мука мне приятна —
Вообразить, не то что молвить внятно,
Бессилен я, как двадцать лет назад.
«О донны, почему, сходясь в часы бесед,
Так одиноки вы и смех звучит уныло?
Где жизнь моя теперь, о, где моя могила?
Ну почему средь вас моей любимой нет?»
«Смеёмся и грустим, желанный вспомнив свет,
Подругу милую, которой нас лишила
Ревнивая родня, завистливая сила,
Чьи радости растут по мере наших бед».
«Но душу угнетать дано каким законом?» —
«Душа – она вольна, здесь плоть в тиски взята,
Мы сами эту боль испытываем ныне.
Подспудную печаль подчас прочесть легко нам:
Ведь мы же видели, как меркла красота.
Как влагой полнились глаза твоей святыни».
О, если бы я мог обрушить гнев
На ту, чей взгляд меня разит и слово,
И кто, явившись, исчезает снова,
Бежит, чтоб я скорбел, осиротев,
И кто, душой усталой овладев,
Её казнит и мучит столь сурово,
Что в бедном сердце вместо сна благого
Вдруг просыпается жестокий лев.
Успел стократ погибель испытать я,
Но, сбросив плоть, мой дух стремится к той,
Чьё равнодушье тяжелей проклятья.
Непостижимое передо мной:
Когда он с плачем тянет к ней объятья,
Увы, невозмутим её покой.
Прекрасные черты, предел моих желаний,
Глядеть бы и глядеть на этот дивный лик,
Не отрывая глаз, но в некий краткий миг
Был образ заслонен движеньем нежной длани,
Мой дух, трепещущий, как рыба на кукане,
Привязанный к лицу, где блага свет велик,
Не видел ничего, когда тот жест возник,
Как не узреть птенцу тенёта на поляне.
Но зрение моё, утратив свой предмет,
К виденью красоты, как бы во сне, открыло
Дорогу верную, без коей жизни нет.
Передо мной лицо и длань как два светила,
Какой невиданный, какой волшебный свет!
Подобной сладости непостижима сила.
Искрились ясных глаз живые свечи,
Меня касаясь нежностью лучей,
Из недр глубоких сердца, как ручей,
Ко мне струились ласковые речи.
Теперь всё это далеко-далече,
Но жгут воспоминанья горячей:
Был переменчив свет ее очей
И всякий раз иным бывал при встрече.
С привычным не разделаться никак:
Двойных услад душа не знала прежде
И не могла соблазна побороть.
Она, отведав незнакомых благ,
То в страхе пребывала, то в надежде.
Готовая мою покинуть плоть.
Она жила во мне, она была жива,
Я в сердце жалкое впустил её – синьору.
Увы, всё кончено. Где мне найти опору?
Я мёртв, а ей дано бессмертье божества.
Душе ограбленной утратить все права,
Любви потерянной скитаться без призору,
Дрожать от жалости плите надгробной впору,
И некому их боль переложить в слова.
Их безутешный плач извне услышать трудно,
Он глубоко во мне, а я от горя глух,
И впредь мне горевать, и впредь страдать от ран,
Воистину мы – прах и сиротливый дух,
Воистину – слепцы, а жажда безрассудна,
Воистину мечты в себе таят обман.
Что делать с мыслями? Бывало, всякий раз
Они лишь об одном предмете толковали:
«Она корит себя за наши все печали,
Она тревожится и думает о нас».
Надежды этой луч и ныне не погас:
Она внимает мне из поднебесной дали,
С тех пор как дни её земные миновали,
С тех пор как наступил её последний час.
Счастливая душа! Небесное созданье!
Чудесная краса, которой равных нет! —
Она в свой прежний рай вернулась, где по праву
Блаженство ей дано за все благодеянья!
А здесь, в кругу живых, её безгрешный свет
И жар моей любви ей даровали славу.
Я прежде склонен был во всем себя винить.
А ныне был бы рад своей былой неволе
И этой сладостной, и этой горькой боли,
Которую сумел потайно сохранить,
О Парки злобные! Вы оборвали нить
Единственной судьбы, столь милой мне в юдоли
У золотой стрелы вы древко раскололи,
А я для острия был счастлив грудь открыть.
Когда она жила, мой дух отверг свободу,
И радости, и жизнь, и сладостный покой —
Всё это обрело и смысл и образ новый.
Напевам, сложенным кому-нибудь в угоду,
Я стоны предпочёл во имя той, одной,
И гибельный удар, и вечные оковы.
Где ясное лицо, чей взгляд мне был приказом? —
Я следовал за ним всему наперекор.
Где озаряющий мою дорогу взор,
Две путевых звезды, подобные алмазам?
Где благочестие, где знание и разум,
Где сладостная речь и тихий разговор?
Где чудо красоты, чей образ с давних пор
Преследовал и влёк, и удалялся разом?
Где ласковая сень высокого чела,
Дарившая в жару дыхание прохлады
И мысль высокую, и обаянье грёз?
Где та, что за руку мою судьбу вела?
Мир обездоленный лишён своей услады,
И взор мой горестный, почти слепой от слёз.
Родриго открывает заколдованную Толедскую пещеру
Повелитель дон Родриго,
Чтобы трон прославить свой,
Объявил турнир в Толедо,
Небывалый будет бой:
Ровно шесть десятков тысяч
Славных рыцарских знамён.
Но когда турнир великий
Открывать собрался он,
Появились горожане,
У его склонились ног:
В древнем доме Геркулеса
Просят снять с дверей замок.
Рьяно взялся он за дело,
Как владыки всех времён,
Сбить замки и все засовы
Повелел немедля он.
В дом входя, он думал: клады
Геркулес оставил в нем,
Оказалось – в доме пусто,
Не хранил сокровищ дом.
Только надпись увидали:
«Встретишься, король, с бедой!
Кто проникнет в это зданье,
Тот погубит край родной».
Был ещё сундук богатый
Вынут из одной стены.
Стяги в нём. На каждом стяге
Были изображены
Сотни мавров – как живые,
Их мечи обнажены,
Кони быстрые ретивы,
Лики всадников страшны.
Арбалеты, катапульты —
Устрашающий поток.
Дон Родриго отвернулся,
Больше он смотреть не мог.
Тут с небес орёл спустился,
И сгорел немедля дом.
Армию король направил
В Африку прямым путём.
Графу дону Хулиану
Поручил команду он.
Но во время переправы
В море граф понёс урон.
Двести кораблей погибло,
Сто гребных галер, и вот
Спасся граф с остатком войска.
Так закончился поход.
Как король дон Родриго влюбился в Ла Каву, когда она мыла волосы в роднике
Чистой влагою хрустальной,
Родниковою водою
Мыла волосы Ла Кава —
Это чудо золотое,
Оттеняет мрамор шеи
Нежных прядей позолота,
Взор притягивают к шее
Эти пряди, как тенёта.
На воду, на отраженье
Смотрит девушка влюблённо
И боится стать несчастной,
Как Нарцисс во время оно.
На неё глядел Родриго,
Стоя в заросли зеленой.
Был Родриго околдован
И промолвил, восхищённый:
«Что там Троя! Что Елена
Рядом с этой красотою!
Всю Испанию, пожалуй,
Я бы сжёг в огне, как Трою».
Родриго и Ла Кава
С приближёнными своими,
О проекте
О подписке