Но бывают более сложные случаи. Представьте себе, что мы входим в сад, где все прекрасно – даже прекраснее, чем в действительности: где все иконизировано. Есть проблема в самом богатстве нашего предания: духовных текстов, прекрасных икон, великолепных храмов, изысканной формы богослужения. Но как об этом коротко и образно сказал в своих «Дневниках» протопр. Александр Шмеман: «Декорации заняли всю сцену». Это прекрасные декорации., но что-то делать на такой сцене., действительно., очень трудно. Мне кажется, эту сторону проблемы следовало бы в докладе раскрыть подробнее. Говорю это не в упрек проф. Гзгзяну, у которого было очень мало времени для того, чтобы эту тему всесторонне раскрыть. Он сделал главное – поставил саму проблему. Но я хотел бы знать его отношение и к этой стороне дела.

Д. Гзгзян. Хотя я и предупреждал, что чужд радикальных намерений и т. д., но в одном образе явно сорвался. Такой абсурдистский прием я, конечно, применил, сознаюсь, для пущей наглядности. Но я совершенно принимаю Ваше развитие темы. В самом деле, в таком блистательно иконизированном пространстве жить трудновато. Но у меня есть и другое ощущение по этому поводу: мало кому это нужно. Параллельно с тем, что мы можем наблюдать некоторую перегруженность пусть и блестящими свидетельствами действовавшего некогда в прошлом Духа, есть еще, как мне кажется, вполне наблюдаемая утрата вкуса к этим высоким образцам. Может быть, я неуклюже пытаюсь реабилитировать этот абсурдистский прием. Просто очень часто мы встречаемся с ситуациями, когда вместо действительных образцов присутствуют явные муляжи. Нельзя, чтобы материальные свидетельства действия Духа заслоняли само действие. Но утрата вкуса к этим свидетельствам происходит ровно потому, что теряется чуткость к главному – к тому, что их произвело. Я потому и сделал этот акцент: проблема в том, чтобы отличить хорошую, но вполне уже привычную для руки мастера икону, от иконы как свидетельства действия Духа. В этом смысле, думаю, одно с другим вполне согласуется.

Д. Гасак. Если позволите, я тоже скажу несколько слов в связи с проблемой предания, как ее обозначил Д. М. Гзгзян. Христианство создало мощнейшую в мировой истории культуру. И сегодня разбираться в ней действительно могут только специалисты. Продолжу пример с иконой. Различать качество разных икон одного автора., особенно если это сам Феофан Грек., я думаю, большинству современных православных христиан просто не под силу. (А. М. Копировский подсказывает, что и большинству специалистов тоже.) Известно, что прп. Серафим Саровский молился перед иконой, иконография которой является частью западной композиции Благовещения. И эта икона отнюдь не высочайшего письма, не великого художника работа и не представляет сама по себе большой духовной ценности. Но опыт прп. Серафима (от которого, к слову говоря, мало чего сохранилось в плане письменных источников) вошел не только в предание Русской православной церкви, но и других церквей, и не только православных. Получается, что дело не в иконе. Когда мы входим в храм или в алтарь и видим, что все заставлено иконами, то часто это, увы, является свидетельством безвкусицы, отсутствия чувства меры и места иконы в литургическом и храмовом пространстве. Но, с другой стороны, опыт молитвы прп. Серафима, и не только его, показывает, что качество молитвы, качество духовного состояния человека и христианского собрания обусловлено не иконой, а чем-то другим. Наверное, для того же Феофана Грека подобное различение было важно, и он хорошо понимал, какого качества та или иная его икона. Для него это было так, потому что он лично переживал это откровение – откровение, связанное с вдохновением. И наверняка он различал, где в его творчестве явлен подлинный духовный опыт, а где – хорошее ремесло художника-иконописца. И для того чтобы понять прп. Феофана, нужно самому что-то сделать, нужно войти в опыт переживания подобного откровения. Но оказывается, как утверждает проф. Гзгзян, этот опыт не транслируется: предание еще можно передать другому, откровение – нет. Но если предание все же передается, то каким образом? Меня на заре моей христианской жизни удивляло, что совершенно разные люди в церкви спокойно называют себя духовными чадами какого-нибудь уважаемого человека. Видя их, я бы никогда не сказал, что они духовные чада одного и того же человека. Скажем, многие в Русской церкви называют себя чадами о. Иоанна (Крестьянкина). Но не может быть, чтобы о. Иоанн был носителем столь разных духов!..

Итак, можно ли прикоснуться к тайне передачи предания, можно ли ее приоткрыть? Ведь так важно, чтобы вхождение в предание действительно приобщало каждого христианина не просто к символам христианства, а к опыту, непосредственному опыту веры и апостолов, и всех святых. Причем эта вера должна стать не просто личным достоянием человека, но призвана соединить его со своими единоверцами в церковь.

Д. Гзгзян. Сделаю уточнение: этот личный опыт откровения непосредственно не передается. В докладе было сказано ровно это. Предание по самому смыслу есть не что иное, как опыт передачи, опыт взаимодействия, опыт достижения единства многих в их разных личных опытах, которые напоминают первичный опыт откровения. И тем не менее это опыт согласия. Так что весь парадокс-то в том, что предание передается. Другой вопрос, как. Можно отделаться репликой: если это предание Святого Духа, значит, оно духом и передается. Но такие слова в наше время выглядят как отговорки. Еще раз акцентирую одну фразу из своего доклада: предание – это область усилия. Мне кажется, мы довольно часто останавливаемся на каких-то точечных событиях, на разовых потрясениях. Люди могут вспоминать, причем совершенно искренне, что когда-то они впервые что-то пережили, и говорят об этом так, что это производит вполне однозначное свидетельство чего-то подлинного. Но вот что смущает: а дальше? Это однократное событие – разве оно исчерпывает всю оставшуюся жизнь? Нет.

Теперь про непохожих чад одного духовного отца. Сами люди о себе часто такое говорят, но почему-то до их духовника очень редко добираются с вопросом: а у Вас действительно столько духовных чад? Я подозреваю, что ответ удивил бы и самих духовных чад, и тех, кто спрашивает (подобные свидетельства есть, как известно). Но я бы еще больше заострил вопрос: а как узнать., мы чада Отца Небесного или нет? А у Него их столько., и таких разных., что ни один духовный старец такого разнообразия бы не выдержал. Но и тут есть проблема: это хорошо., мы себя так можем называть, а Он нас за таковых принимает, признает, или нет? Это наименование не только награда, оно ведь еще требует верности. Православные бывают самозванцами. Эта фраза допускает ситуацию, когда я думаю, что я православный, и все вокруг согласны, а «наверху» почему-то меня сочтут неправославным. Разве есть институты, которые подтверждают мое персональное православие? Я таких не знаю. Существуют институты, которые фиксируют канонические формы православия. Но, как известно, их нетрудно воспроизводить. Гораздо важнее критерий, по которому отбираются сами эти формы. Он назван в постановлениях соборов, в преамбулах обычно на него и ссылаются: это действие Святого Духа. Другой вопрос, все ли Ему соответствует.

Для того чтобы эти точечные события, эти разного характера факты личной биографии или коллективных историй и т. д. собирались воедино, требуется непрерывное усилие, когда мы эти события друг другу открываем, когда мы в них узнаем друг друга именно в качестве чад Единого Отца Небесного, в качестве учеников одного и того же Христа. При этом всегда допуская возможность, что мы по немощи своей уже удовлетворились этим единством, а Он придет и даст понять, что на самом деле единства нет. Но это допущение тоже неформальное, оно не тайный кнут, которым мы все время себя искусственно подстегиваем. Сама жизнь в церкви, жизнь в духе устроена, вероятно, так, что не просто нельзя останавливаться, но все время надо искать воспроизводящегося согласия. Если мы живем, то и движемся. И в этом движении все время сами себя проблематизируем. Иначе я не очень понимаю, в чем состоит жизнь. Жизнь не есть воспроизводство, если мы не про биологическую жизнь говорим (хотя есть мнения, что и там все не настолько просто, как мы иногда себе представляем). Что уж тогда про человеческую жизнь говорить?..

Свящ. Николае Кифэр. В контексте предшествовавших этому обсуждений мне бы тоже хотелось указать на одну проблему., касающуюся Предания и преданий. Разумеется., мы все согласны с тем., что существует письменное предание., которое мы можем назвать статичным., так как оно уже зафиксировано в письменном виде. В то же время мы говорим о предании динамичном., свидетельствующем., что Церковь жива и что в ней действует Святой Дух. В связи с этим динамичным преданием мы признаем сегодня в Церкви или в христианском мире в широком смысле слова различные движения или., как некоторые их называют., харизматические движения. Некоторые из них вписываются в дух предания Церкви. Другие же, которые мы категорически осуждаем, находятся вне этого духа. Но возникает вопрос: кто является авторитетом, отличающим одно движение от другого? Разумеется, я задаю этот вопрос, в первую очередь, проф. Гзгзяну. Думаю, мы все согласимся с тем, что Церковь и есть такой авторитет, в особенности через ее литургическую жизнь. Почему я об этом говорю? Дело в том, что есть опасность, которую мы ощущаем даже в нашей церкви, когда люди ходят поклоняться к могилам выдающихся духовных отцов, почтить должным образом их память, но при этом проходят мимо храма, где совершается литургия. Например, о. Теофил (Пэрэян) в монастыре Сымбэта не допускал к причастию тех, кто не был на литургии три воскресенья подряд. Идти сегодня к его могиле, проходя мимо храма – это противоречит тому, чего он желал, о чем проповедовал. Так что вопрос связан с авторитетом в церкви и как мы его выявляем, чтобы отличать предания от преданий.

Д. Гзгзян. Я бы, наверное, ответил так: есть историческая плоскость разрешения таких ситуаций. С моей точки зрения, она двусмысленная: когда-то эти решения были удачными, когда-то слишком поспешными. Иногда помогало стечение обстоятельств. Как мы знаем, исихазм был не чем иным, как харизматическим движением, очень смелым, обновляющим, на первый взгляд чрезвычайно рискованным, как всякое харизматическое движение, не свободным от крайностей. Я до сих пор не знаю, что именно оказалось решающим фактором для победы паламизма – причем такой, что никакие радикальные формы конкретных практик «священнобезмолствующих» не получили не просто осуждения, а хотя бы критической оценки. Хотя в последующем на эти риски осторожно указывали.

Мне кажется, когда мы доверяем действию Божьему, нецерковный характер того или иного явления как-то постепенно становится более явственным и разоблачает себя сам. Когда я так говорю, то совсем не имею в виду, что все произойдет автоматически. Я вообще принципиальный противник этого слова применительно к жизни церкви. Мне кажется, нужно иметь мужество ждать. Я всегда говорю студентам: обратите внимание, первые два – два с половиной века христианства церковь почти не располагала институциональными формами установления универсального согласия. Но почему-то это согласие периодически торжествовало. Взять, например, Феодота Кожевника (основатель ереси динамистического монархианства. – Ред.). Хорошо известно, что это классический тип еретика, потому что этот человек противопоставлял себя всему, что можно: Священному писанию, которое предлагал исправлять по собственному рациональному разумению, церковным авторитетам, поместным церквам. Всем своим поведением демонстрировал, что для него нет авторитета, кроме него самого. Но церковь выдержала существование рядом с собой этого совершенно «подрывного элемента». В итоге ее победа была одержана минимальными средствами, но с максимальным эффектом: Феодот Кожевник из ее жизни вычеркнут напрочь и без последствий. Совсем другое дело, когда в истории мы наблюдаем примеры – не побоюсь этого слова – очень поспешных институциональных решений с соответствующими же последствиями, совсем не такими, как в случае с Феодотом Кожевником. Чего стоит один громкий прецедент с Павлом Самосатским! У меня все из головы не идет: кажется, девять месяцев с перерывами длился разбиравшийся с ним Антиохийский собор 267–268 гг. Девять месяцев! И это в условиях., когда церковь в полуподпольном положении., когда на формальный авторитет опереться невозможно (потому что его нет). Но какие нам известны разрушительные последствия от присутствия в церкви такого еще одного классического еретика., как Павел Самосатский? Сколько народу с ним ушло в раскол? Есть у нас такие свидетельства? Практически нет. Почему? Потому что церковь победила духом. А свидетельством этой победы было чрезвычайно терпеливое., очень последовательное., очень вдумчивое отношение к явлению.

В этом смысле доверие Духу, как мне кажется., способно сделать то, чего никакие институции никогда – по крайней мере., с таким же успехом – не сделают. Но для этого требуется выполнение главного условия: нужно это самое внутреннее доверие. А когда его нет, тогда приходится браться за более доступные., скажем так, средства., например., привлекать вооруженную охрану для разрешения вероучительного спора., как было на Втором Эфесском соборе^[6], который известно чем закончился в 449 году; итог этого собора закономерен, потому что доверие Духу было там на нулевом уровне, если не на отрицательном.

Иером. Василе (Бырзу). Я решил включиться в дискуссию, услышав о паламизме и о критериях подлинности той или иной традиции. Здесь есть один аспект, который не был затронут. Мы говорим только о предании, творимом Святым Духом, но здесь также нужно принимать во внимание человеческий дух и те нюансы, которые он усваивает и проявляет в определенном контексте – историческом, национальном, языковом и т. д. Так, в первые века христианства в духовной традиции и экзегезе церкви, в формах проявления предания можно выделить три течения. Есть семитская традиция, для которой характерны поэтичность и образность, есть латинская традиция с ее юридизмом, а также греческая традиция, отличающаяся философским, метафизическим, гораздо более глубоким настроем. Я бы сказал, что любое явление предания в конечном счете кристаллизуется в жизни церкви, если со стороны самой церкви есть усилие сочетания этих трех аспектов, потому что все они находят свое действенное воплощение в человеческом духе. Здесь разум выступает как греческий дух, справедливость – как латинский и художественная чуткость – как семитский. Если бы в церкви осталась только семитская традиция, тогда сама церковь была бы подобием обскурантистской еврейской секты, поющей гимны, сходные с теми, что мы находим у Ефрема Сирина. Без глубины философских вероучительных умопостроений, происходящих из греческого мира, у такой церкви не было бы никаких шансов просуществовать уже не одно тысячелетие. Так же и без осознанного укоренения в латинской традиции юридизма, без суждений, имеющих социальные, практические, церковные импликации, церковь не была бы стойкой и плодотворной в условиях, трудных в контексте миссии или (выработки) вероучения. С этой точки зрения я бы сказал, что, принимая во внимание разнообразие человеческого духа, критерием для подтверждения подлинности преданию служит как раз это переплетение.