Иконы, случайно попавшие в фокус общественного внимания, – они едва ли понимали божественные откровения своих дружков-художников, испачканных красками пророков своего времени, суть кровавых столкновений идей, режимов, честолюбий и тщеславий, ломку старой жизни и зарождение ростков новой, свидетельницами которых оказались. Они просто жили, думали о том, как заработать лишний франк или даже несколько сантимов, пили абсент, курили опий, покупали модные тряпки, хитрили, врали, обманывали, продавали свое молодое тело или просто любили понравившегося молодого рабочего на мятых, мокрых от пота простынях, подхватывая гонорею, заражая этим добром своих дружков и пророков палитры и кисти. И даже не подозревали, что их наглые, по-деревенски безыскусные лица, их смехотворные, претенциозные наряды и прически проткнут огненным лучом неумолимый поток времени и превратятся в языческие иконы будущих времен и народов. Они просто жили, как умели.

Агостина Сегатори, итальянка из Анконы, позировавшая Коро, Жерому, Делакруа, Мане, Тулуз-Лотреку, любовница Ван Гога и Дантана, хозяйка популярного среди художников и писателей кафе «Тамбурин» на бульваре Клиши. Чем так уж была интересна эта итальянка, чем она привлекла своих современников? Нам этого уже не понять, но мы идем на выставки, листаем альбомы, любуемся, недоумеваем и обсуждаем портреты этого идола – «Агостина», «Итальянка Агостина», «Агостина Сегатори в кафе Тамбурин», «Розовая пудра», «Лежащая обнаженная», «Литье с натуры», – написанные крупнейшими мастерами того времени.

Жанна Дюваль, креолка с Гаити, которую Бодлер, один из величайших мыслителей эпохи, любил больше всех на свете. Черная Венера, как он называл ее, символизировала для Бодлера опасную красоту, сексуальность и тайну креольской женщины. Он посвятил Жанне множество стихов, среди них такие шедевры, как «Экзотический аромат» и «Падаль». И Бодлер, и Дюваль увлекались опиумом, оба умерли от «итальянской болезни»^[10].

 
Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой
Не смеют, демон мой; ты – край обетованный,
Где горестных моих желаний караваны
К колодцам глаз твоих идут на водопой.
Но не прохлада в них – огонь, смола и сера.
О, полно жечь меня, жестокая Мегера!
Пойми, ведь я не Стикс, чтоб приказать: «Остынь!» —
Семижды заключив тебя в свои объятья!
Не Прозерпина я, чтоб испытать проклятье,
Сгорать с тобой дотла в аду твоих простынь!
 

До нас дошли портреты мадам Дюваль работы Курбе и Эдуарда Мане.

Внимательным взглядом рассматриваем небрежные, казалось бы, кое-как наброшенные на холст мазки. Увы, сколько бы мы ни вглядывались, мы увидим этих женщин уже не так, как современники. Мы обречены лицезреть их через закопченное стекло веков, через паутину небылиц и выдумок, через мифы и страшилки, через ужас и мрак пророчеств будущего нашей с вами популяции нечестивых потомков, так красиво начинавшейся в Эдеме.

Интересно, а какими увидят нас потомки? Наверное, совсем не так, как мы сами себя воспринимаем. Впитанные с детских лет легенды, размытые романтические представления о самих себе втиснуты в жесткие схемы «правильной морали», зажаты безжалостными механизмами тотального самооправдания, которые превращают гордого homo sapiens в ходульного «человека в футляре» и спасают наши слабые души от волчьих капканов и ледяных пропастей безумия.

Как они, еще не избалованные вниманием дети французской богемы, сумели прозреть грядущее в мутной суете обывателей, панельных девок, в кабачном угаре Латинского квартала? Пророчества, предсказания будущего, предвозвестия взлетов индустриального общества и неизбежного падения нравов – все сбылось! И вот мы теперь живем в этом предугаданном ими будущем. Волшебная сила искусства: все сказанное сбудется, все, о чем мечтаешь, обязательно произойдет, и ружье, висящее на стене в первом акте, обязательно выстрелит в последнем. Новые формы искусства взрывают привычную повседневность, из небытия появляются невиданные конструкции социума, кажущиеся вначале оскорбительными, профанированными, неестественными и решительно невозможными.

Отчего провидение смеется над нами, почему так случилось, что натурщицей для «Олимпии», знаковой картины, объявившей об окончании лукавой эпохи искусства выдуманных, манерных, притворных, приторных идеалов, стала маленькая розовая «креветка» Викторин Мёран?

В девятнадцатом веке в девятом округе Парижа вокруг церкви Норт-Дам-де-Лорет проживало большое количество бедных девушек: цветочниц, модисток, швей, хористок. Боевой формой этой армии было простенькое серое платье, за что и прозвали их гризетками^[11].

Париж, перестроенный бароном Османом, стал, без преувеличения, самым роскошным городом тогдашнего мира. Прежним беднякам и нищим жить в этом городе стало невозможно; они либо ушли в небытие, либо схлынули в провинцию. А девицы, обладавшие ремеслом, выжили. И не просто выжили, а стали достопримечательностью блистательного Парижа. Добывая средства к существованию собственным трудом, эти девушки впервые во Франции, а возможно, и в Европе стали строить свою жизнь по собственному разумению и вкусу.

До той поры женская судьба определялась теми, кто «нес за нее ответственность»: сначала отцом, а потом – мужем. Главным событием жизни и главной надеждой девушки в то время было замужество. Если замужество не получалось, считалось, что судьба не задалась. И какие тогда альтернативы? Монашество и проституция, вот, казалось бы, и все. Парижские гризетки указали еще один выход – свободная женщина буржуазного социума.

Многие из них отличались легким нравом. Веселые, живые, находчивые, острые на язык, гризетки могли выступать в различных амплуа – разыгрывать неприступных дам или неожиданно превращаться в самых разгульных и отчаянных кокоток.

В отличие от профессиональных проституток, они сами выбирали возлюбленных. Во-первых, это были ровесники, парижские молодые люди, студенты, художники, музыканты – les amants de coeur (любовники для сердца). Связь с ними была веселой и недолгой. Этим кавалерам девушки посвящали воскресенья, ездили с ними в пригороды Парижа, устраивали пикники, катались на лодках.

Во-вторых, мужчины зрелых лет, как правило, буржуа, обремененные делами и семьей. С такими «папиками» гризетки встречались один или два раза в неделю. О бескорыстной любви здесь, конечно, не могло быть и речи – свежее тело и молодые поцелуи гризетки давали ей существенную надбавку к заработку.

Вскоре подобных девушек стали называть лоретками (от названия квартала Нотр-Дам-де-Лорет). Часто это означало «женщина легкого поведения», иногда – «кокотка», но звучало все-таки не столь унизительно, как уличная девка, хотя и не столь претенциозно, как куртизанка.

Прошлое смешивает все карты. Если информация о прошлом потеряна, то энергия исчезнувшей информации не пропадает, она уходит на создание чего-то нового.

Видимо, именно это мы наблюдаем в переломные моменты истории. Будущее появляется, потому что исчезает прошлое. Нам кажется, что прошлое можно реконструировать и подобной реконструкции мешают какие-то пустяки – искаженные жизнеописания ангажированных завистников, неправильная эмоциональная окраска событий проплаченными корыстными историками, стихи, написанные в тумане галлюциногенных фантазий, совсем не волшебный яд желаний, уступчивый интеллект, который не может справиться с мощными волнами неожиданно налетающего и необъяснимого плотского влечения, привычная ложь и самооправдание, маниловские мечты о полетах и о бессмертии. Нам кажется, что надо просто разобраться во всем не торопясь, все разложить по полочкам – и подлинная история встанет во весь свой могучий рост в сиянии чистой правды. Но нет, истинная история не раскроет своих тайн, ибо сама уже не помнит их и не хранит. Прошлое перестало существовать, оно дало импульс, чтобы появились мы, чтобы появилось настоящее, и почило в бозе. Его уже нет, и не надо тешить наш размягченный мозг иллюзиями, что настанет время и мы во всем разберемся. Не настанет и не разберемся! История искусства прячется в сумерках и оставляет нам лишь загадки: «Завтрак на траве», «Агостина в „Тамбурине“» и «Олимпия», «Олимпия», черт бы ее побрал!

Была Сегатори, была Дюваль, были и другие. Почему же все-таки обожествленным символом французской революции в живописи стала именно Викторин Мёран, простенькая парижская недокуртизанка?

Когда наступает будущее и умирает прошлое? Насмешливая гризетка с фантастической ловкостью расстегнула все пуговички, крючки, петельки и ремешки накидки, баски, корсета, платья, камисоля, нижних юбок и панталон и с профессиональной грацией вынырнула своим розовым тельцем из дюжины слоев одежды на обозрение помешанного на своей будущей славе честолюбивого пророка и гостей его мастерской. Ее платье вместе с кринолином соскользнуло с плеч и медленно опустилось на пол.

Нагота девушки подчеркивалась атласной лентой на шее и черными шелковыми чулками с кружевными подвязками. Викторин спокойно прошла к кушетке мимо ошарашенных зрителей, томно потянулась, и – щелк пальцами – пророчество сбылось! Сбылось не по желанию художника, сбылось само по себе – просто потому, что должно сбыться.

Девушка из плоти и крови, из теста, замешанного на здоровой наследственности и зверином инстинкте заманить в ловушку и поймать добычу покрупнее, поупитанней, исчезла. Нет, нет, я, пожалуй, спешу. Необходимо было еще материализовать в пространстве несколько капель краски, которые под улюлюканье и хохот слуг преисподней упали с кисти на холст. Именно тот самый момент, когда на холсте были обозначены привычные к мужским ласкам нежные розовые соски ходовой бабенки, можно считать началом светлого будущего. Не такого уж и светлого, впрочем. Будущего, в котором закончилась судьба земной гризетки Викторин и началась судьба великолепной, торжествующей и отвратительной Олимпии, идеальной богини нового витка человеческой цивилизации, нового, гораздо более искреннего, естественного и циничного мира идеальной мещанской морали, зарождающейся эпохи торжества лавочников, где все продается – товары, мечты, совесть, любовь; эпохи, которая могучей поступью шагает из столетия в столетие, которая и в двадцать первом веке задает тон нашей жизни. Хотя, конечно, сейчас появились уже богини, вернее – антибогини, и покруче гризетки Викторин.

«Никогда и никому еще не приходилось видеть что-либо более циничное, чем эта „Олимпия“, – негодовала критика. – Это – самка гориллы, сделанная из каучука и изображенная совершенно голой, на кровати. Ее руку как будто сводит непристойная судорога… Серьезно говоря, молодым женщинам в ожидании ребенка, а также девушкам я бы советовал избегать подобных впечатлений».

Но мы с вами обратимся к истории не Олимпии, а Викторин, обычной девушки из народа. У нее ведь было много достоинств – чем-то все-таки она сумела заинтересовать будущих гениев французской живописи. И, как у всякого живого человека, проблем у нее тоже хватало.