Шум это уже давно не проблема для меня.
Мне семь лет. Я один плескаюсь в ванной полной полуржавой воды. Оранжевый отсвет. Я пытаюсь заглянуть туда. В ту тесную комнату предназначенную для отдыха и омоновения. Но по сути являющуюся чуланом с ведрами швабрами и тряпками. В комнату, в которой я могу ненадолго спастись.
Я разговариваю с лицами на стене. Облупившаяся от старости и влажности штукатурка рваными клочьями смотрит на меня тысячью лиц. Ребенку так легко самому придумывать себе друзей.
Я провожу руками под водой наслаждаясь ощущениями. Горячая вода бывает здесь не так уж часто.
Я еще пока не могу не вслушиваться в шум.
За дспэшной дверью они продолжают ругаться.
Какое-то время я ждал что они начнут бить посуду или что-то в этом роде. Но год за годом… Они просто не готовы шагнуть дальше бытовой ругани. Непрекращающейся. По любому поводу.
Я прикладываю большие пальцы к ушам, я запрокидываю голову и кладу средние пальцы на нос прижимая ноздри к перегородке.
Я скатываюсь по наклонной стенке эмалированной чугунной ванны на дно. Чтобы не слышать.
Вода приглушает их визги и оставляет только басы.
Они готовы продолжать вечно.
Я открываю глаза под водой.
Я ловлю себя на мысли, что хотел бы видеть мир таким: туманным и размытым.
Ржавая вода на утро оставит мелкий металлический песок между моих детских ресниц.
Я золотоискатель в некотором роде.
Утром.
Когда меня вновь разбудят. Тонкой линией света под дверью и непрекращающимися пререканиями за ней.
Каждому надо куда тратить свою энергию.
Слишком много энергии.
Человек всегда жиреет если в его жизни слишком много энергии. Иногда жиреет его стиль жизни. В каждодневной рутине появляются совершенно ненужные операции заполняющие время.
У вас целая жизнь. И вы все равно ничего не успеете.
Я выныриваю, глотая свежую порцию несвежего воздуха.
Я пытаюсь заглянуть туда. Сквозь мутную воду ушедшего десятилетия. Кем я был тогда.
Пока моя мать примирялась с несбывшимися мечтами о красивой жизни. Пока она перекладывала с места на место свадебный альбом, еще не оставив надежду на то, что отец наткнется на него случайно и вспомнит, как они были молоды и полны сил и надежд. Вспомнит обещания, которые они давали друг другу.
Я открываю уши и продолжаю слышать нескочнаемый диалог.
Слышали ли они его отголоски в своих головах во время своего первого танца? Знала ли Тони Брекстон, чем заканчиваются истории, началом которых она невольно являлась.
Они ходят по квартире и ругаются между делом. Объясняя свою собственную глупость лень страхи и наивность.
Свадьба и нужна для того, чтобы было кого обвинить в своих неудачах на старости лет.
Никто не хочет оставаться наедине с самим собой на старости лет. Никто не хочет оставаться наедине с этим монстром.
Свадебный фотоальбом – последняя глава красивой сказки а вовсе не первая.
Может быть поэтому женщины так мечтают чтобы хотя бы этот день был идеальным.
Я болтаю ногой, пытаясь пальцами ноги повернуть вентиль горячего крана. У чугунной ванны, что ставят в обычных хрущевках в шахтерских городках вроде моего, есть одна неприятная особенность: чугун не держит тепло.
То есть совершенно.
Самое забавное, что вам кажется что вы лежите в горячей ванной, но лежите то вы всей спиной на чугуне, который холодный.
Такая шутка от дизайнеров интерьеров.
Мочекаменная болезнь вам обеспечена.
Вы даже не поймете откуда она взялась. Вы ничего не заметите пока однажды ночью не проснетесь от того, что вашу уретру разрывает маленькая сурикена.
Добро пожаловать.
Я пытаюсь подлить горячей водички.
Горячей ржавой водички.
Ногой я достаю до вентеля. Обхватываю его своими маленькими детскими пальчиками и поворачиваю.
Кипящая вода ошпаривает ногу, но это все таки лучше, чем думать, почему твои родители постоянно ругаются.
В семь лет.
Лежа на спине я управляю температурой при помощи ног.
Я чувствую себя пилотом формулы один.
Я маневрирую между кипящей и ледяной водой. Словно я в своем персональном аду. В своем персональном чугунном котле.
Я варился в нем достаточно долго.
Достаточно долго чтобы не слышать криков других грешников что варятся в своих котлах вокруг.
Я правда больше не слышу их.
Сцена пуста. Темно коричневый закат встает над сценой. Мы не видим ничего кроме тьмы. Мы не слышим ничего кроме её чистого вокализа сквозь черный экран сцены.
Половецкие пляски.
Её пронзительный голос. Чистый, как первые лучи солнца разрезающие туманное утро в сосновом бору, заполняет все пространство вокруг.
Она затягивает ноты, словно дотягиваясь в легком пробуждающем прикосновении до каждого сердца.
Я едва ли сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться уже на первом куплете.
Света становится чуть больше. И камера показывает нам переливающиеся густым темно-янтарным цветом перья.
Она и есть птица.
Огромная птица на сцене появляется из темноты, растягивая песню. Еще немного и мы сможем разглядеть её прекрасное лицо.
«Там под знойным небом…»
Она водит крылом по земле, словно приглашая насладиться единением с музыкой. Умиротворением, что дарит ее голос. Зал в оцепенении.
У вас когда-нибудь были мурашки величиною с кулак?
А на сцене огромная шикарная птица.
Камера пытается вглядеться в ее лицо. Мифическое. Идеальные черты, глаза, ресницы, брови. Словно на тебя смотрит сама любовь. Словно ты ждал этого взгляда всю жизнь.
Она смотрит точно в камеру. Точно тебе в глаза. Точно в твою душу.
Мне стыдно перед ней за свою нечистоту.
Есть в этом взгляде что-то католическое.
Она и хотела стать иконой.
Дева Мария нашего века.
Поющая, живая, препарирующая, стыдящая.
Она смотрит поверх голов. Словно никого и нет кроме нее на земле. Она поет так, словно ее песня единственное что существует. Словно она создает жизнь. Словно ее песня и есть жизнь на земле.
Что искусство, если не контролируемое снисхождение в ад собственного безумия?
Её песня сотнями спутников окутывает нашу усталую планету воспоминаниями о родине.
Она поёт, укутывая нас, поёт о тех временах, когда мы жили искренне, когда мы помнили о том, что мы часть природы.
Мне трудно переводить.
Что-то о том, что розы могут расти в долинах, а не в оранжереях, о том, что горы могут быть нетронутыми, а не покоренными. О том, что девушка может быть красивой, просто от того, что молода и чиста.
Она льёт песню, робко тупя взор в блестящий пол, пока девушки водят хороводы вокруг огромной птицы, которую она изображает. Их сотни. Здесь и сейчас. Длинные платья в пол с вышитыми красными лентами подолами.
Я сглатываю слюну, только сейчас поняв, что потерял дыхание. Потерял чувство времени. Влюбился.
Она едва шевелит крыльями. Она сама грация. Перламутром переливается в её густых коричневых крыльях свет. Она поет о русских птицах переполняющих леса, срывающихся с ветвей в весеннем полете. Она открывает райскую сказку для каждого, кто прильнул к экрану сегодня.
То самое чувство, когда ты можешь делать с залом все что захочешь. Когда он, как заколдованный, следует за малейшим движением твоего голоса.
Один на один с планетой. Один на один со всем человечеством. Вот зачем мы приходим сюда.
Вот что заставляет нас пройти через все это. Ты не поймешь, пока не почувствуешь.
Больше нет границы между сценой и залом. Русское шоу во всей красе. Песня неумолимо угасает. Закат разливается зеленым по всему залу.
Стая птиц разлетается по сцене. Песня стихает, хоровод замирает. Зал выдерживает паузу и взрывается аплодисментами. Ведущие торопятся объявить следующего, но зал не дает этого сделать еще с полминуты.
Еще через минуту она вваливается в нашу гримерку.
Я иду через узкие коридоры в темноте. Свет за сценой это всегда такая редкая вещь: ничто не должно мешать световой палитре сцены. Её глубина всегда создается её чернотой. За спиной вокалиста всегда таиться бесконечная вселенная. Убедитесь в этом сами, когда будете в следующий раз смотреть песенное шоу.
Я иду, надеясь что никого не встречу. Что никому не придется объяснять почему я здрейфил, почему я не выйду на сцену сегодня. Почему я плюну в лицо семи миллиардам зрителей собравшимся в этот вечер перед экранами.
Я уже вижу как меня назовут эгоистом и скандалистом.
Я хочу сбежать. Сбежать до выхода на сцену.
Мне нужно было только увидеть все это. Убедиться своими глазами, что люди, которых мы превозносим – всего лишь гомункулы из стереотипов. Что всё это правда о них.
Я спотыкаюсь о высоковольтный кабель у меня под ногами. Много много киловатт течет по нему туда… к сцене. Туда, где киловатты превращаются в чистое сияние вдохновения, где киловатты превращаются в искрящееся острие прогресса творческой мысли, в шоу которое меняет судьбы не только тех, кто в нем участвует, но и тех кто его смотрит.
– Ты не выход ищешь?
Ковбой стоит прямо у меня на пути. Его черный силуэт стекает с потолка. Высоченный и атлетичный в своем выточенном под него костюме.
Мышцы наливаются молочной кислотой. Во рту становится кисло как от прогорклого грейпфрута. Я хочу, моргнуть и увидеть, что все это мне кажется.
Еще пара шагов и я окажусь на свободе.
– Я знал, что ты сольёшья…
Когда вас последний раз ловили за руку? Когда вы пытались пронести что-то мимо кассы в супермаркете, или трахнуть чужую жену… Вас ведь ловили. Вы просто никому об этом не рассказывали.
–… не переживай – это нормально.
– Нормально?
– Открою тебе маленькую тайну – на каждом конкурсе находится тот кто сбегает с него в последний момент. Никто не хочет отправлять во второй тур. Ты ведь только потому и бежишь?
– Нет… Нет.
Я не хочу говорить ему, что уверен что не пройду во второй тур и мне нечего бояться. Что я просто боюсь опозориться уже в первом. Я им не ровня. Я недостаточно подготовлен. И я готов это признать. Я слабак.
Я не могу сглотнуть. Руки холодные как фраппе.
– Каждый раз такое происходит, это просто не попадает в эфир и люди быстро забывают в шуме следующих туров, что в начале был кто-то еще. Не боись. Они смонтируют все так, что никто и не вспомнит про тебя. Ты ведь этого хочешь? Иди растворись прямо сейчас.
Это именно то, чего я хочу. Жалкий воришка. Раствориться. Чтобы никто не спросил меня после: почему я не вышел на сцену. Чтобы никто не знал потом, что я ДОЛЖЕН БЫЛ.
Чтобы я сам забыл о том, что был причастен к КОНКУРСУ.
– Он обхватывает меня за плечо. Не бойся, не бойся. Я смотрю ты дрожишь как воробушек. Ты запутался, тебе страшно… я понимаю. Не бойся. Ганнибал тебя не обидит…
Он ведет меня к свету, мы сворачиваем в пустой коридор, пока он успокаивает меня.
– Я не собираюсь тебя останавливать, я даже никому не скажу, что видел тебя. И не сдам тебя персоналу. Пойдем-ка я покажу тебе выход.
– Выход?
–
Позволишь мне войти в историю?
Он поглаживает меня перчаткой по плечу успокаивая.
– Тебе не место здесь пока что, я понимаю. Может быть на следующем конкурсе?
Я что-то бормочу под нос толи соглашаясь, толи негодуя…
–
Кто знает, может быть я буду твоим наставником в следующий раз? Ты уже думал об этом?
Мне просто некогда подумать о том, что он просто заговаривает мне зубы…
Он подводит меня к двери и и отпускает.
– Вот и все, милый, конкурс для тебя окончен.
Перчатка касается моего лица…
– Иди, я никому ничего не скажу. Тебе не надо мешать сильнейшему побеждать.
Звучит так, словно минуту назад случилось что-то садомическое. Но все ещё хуже. Я рад расстаться со всем этим ужасом. Ладонь ложится на холодную ручку.
Где-то вдалеке я слышу шум трибун. Глухо и далеко. Ещё дальше. Там, где я и хочу его слышать.
Он смотрит мне в глаза и тихонько улыбается своим хищным оскалом.
Я буду рад забыть об этом навсегда. Запястье хрустнуло от напряжения, как только я повернул ручку.
Я кивнул ему тихонько. Так словно сделал это одними глазами. Одним морганием чуть дольше обычного. Я поворачиваю ручку и выхожу в дверь.
– ЧЁРТ!!!! СУКИН ТЫ СЫН!!!
И оказываюсь на сцене.
–х=
Вам наверно интересно, что я чувствую?
Что я чувствую, когда через секунду после того, как пытался сбежать, оказался на сцене перед миллионами глаз.
Если я облажаюсь у меня не будет ни единого шанса. Это вам не какое-то заскорузлое шоу на кабельном канале.
И вот я один на один с вопросом:
Чего
хотят
зрители?
Чем пахнет сцена? Не славой, не волшебством и даже не потом. Это только лишь пыль. Пыль. Она висит в воздухе, забивая нос, припудривая легкие, покрывая тонким слоем ваше лицо. Точнее то, что осталось от него после нанесения телевизионного грима.
Время не учит ничему. Опыт не значит ничего.
Загоните девятнадцатилетнего в клетку. Клетку полную пыли и с миллиардами зрителей вокруг.
Выступать последним легче всего. Зритель не ждет уже ничего. Он смеялся, он плакал, он хочет и домой и ждет развязки.
И это то, что я чувствую.
Тот, кто никого ни во что не ставит боится только одного.
Я зверь в клетке которому пора предстать перед своим главным страхом: страхом быть оцененным.
Страх.
Вот, что чувствует артист выходя на сцену.
Можете называть сцену наркотиком, но это лишь пыточная камера переполненная мазохистами и с миллионами вуайеристов вокруг.
Хотите отучить вашего подростка грубо выражаться о других? Оценивать, отпускать саркастичные заявления и ни во что не верить?
Выгоните его на сцену. Есть только один способ. Все, чему учит нас сцена это ценить чужие заслуги.
Я сжимаю в руке микрофон в надежде, что я знаю что делать. Что я не просто так считал. Что я знаю чего они хотят. Когда у вас последний раз потела тыльная сторона руки?
Если у робости есть образец – то это мой голос сейчас.
"Вы в восьмом ряду, вы так небрежны и прекрасны"
Немного комплиментов никогда не помешает. Мужчины еще не придумали лучшей смазки.
"Вы может быть и не посмотрите на меня, но видит бог…"
На вас смотрят, едва блистая в слепящей темноте белки глаз.
Музыка уже заполнила пространство вокруг. Оркестровая аранжировка создает ощущение курортного фестиваля.
Я не чувствую ничего кроме страха.
Попытайтесь заглянуть в эти глаза. Дайте им почувствовать себя особенными.
Чего они хотят?
Ну, кроме того, что у них затекли ноги и они хотят избавиться от тесноты парадных туфель.
Хотите узнать какую ошибку совершают все, кто выходят на сцену?
Это просто человеческая натура. Никаких фокусов.
"Я прошу увидь меня мой повелитель."
Моя рука словно сама вытягивается навстречу зрителям в амфитеатре и медленно уходит вверх вслед за взглядом, которым я поглаживаю балкон.
Это как с женщиной – никогда не начинайте с того, чтобы теребить партер. Вас сочтут грубияном. Немного ласки балкона, напускно небрежные поглаживания бельэтажа.
И вы правы, если считаете, что концу вашего выступления уже не важно, что вы говорите и как.
Я знал какую песню я исполню.
"Маэстро".
Это все что им нужно. Услышать историю парня, который переместился из зала на сцену.
Я уже во всю сжимаю тугие сиськи зала.
"Сколько дней труда. Сколько дней работы и репетиций все чтобы стать чуть более заметным"
Я должен избегать слов вроде «выделится из толпы».
Я правда хотел уйти.
Это не было излишним кокетством или страхом сцены.
Это был мой план. Уйти.
Но у меня просто нет времени думать обо всем этом.
Я слышу свой собственный голос. Из всех мониторов.
"И вот теперь и я стою на этой сцене
Мы лишь меняемся местами.
И лишь на время, мой маэстро"
По спине под синтетической рубашкой скатываются крупные, как градинки, капли пота. Моя аллергия уже высыпала. Это всегда происходит со мной. Спина до лопаток покрывается волдырями от нервов, грязи и жары. Особенно в районе надпочечников. И горе мне если я почешусь.
Я уже давно перешел на ритмичные фрикции и еще немного и я услышу стоны этого искушенного зала.
Темнота передо мной шумит. Они в оцепенении, они в восхищении, они задыхаются от счастья раскатывающегося волнами по их одрябшим за полтора часа телам.
Но всё, что я чувствую – это зуд.
Чего они хотят?
Почувствовать, что живут не напрасно. Что сами могли бы быть там, где сейчас стоите вы.
Не пойте им о том как вам было тяжело. Не пойте им о своем особом пути. О своей уникальной жизни и силе в ваших ладонях,
Все, что ни хотят услышать – это то, что вы их представитель, что еще вчера сидели в зале и вуаля – вы на сцене.
В этом столько же правды сколько в рекламном лозунге магазина на диване.
Но именно этого они и хотят.
Угости их иллюзией, что все что ты делаешь прекрасно, но… они бы могли так же. Если бы захотели.
Очаруй их доступностью.
Очаруй их доступностью волшебства.
Подари им сказку о том как они сами станут героем на сцене.
Убеди их, что они могут все.
О проекте
О подписке