Он поднял глаза. Рядом уже лежал ниц предводитель татарских лучников. Кочевник распластался без чужой помощи – по собственной воле. Застывшими статуями встали у входа телохранители. В центре округлой юрты тлели угли очага. Над ними – отверстие в крыше. Для выхода дыма и входа света, надо полагать. Но дыма здесь было много, а света мало.

Возле очага под небольшим углом поднимался опорный столб шатра. За ним, напротив входа располагался грубый глиняный алтарь с изображением неведомых идолов, кое-как высеченных и размалеванных. Зато слева висела настоящая, вышитая на шелку картина – портрет симпатичной азиатки. Недурный, надо сказать, портрет.

Справа свалена в кучу богатая сбруя и оружие. Там же неподвижно восседал и хозяин шатра. Звякнув броней, незнакомец шевельнулся. Скуластое обветренное лицо с редкой растительностью и раскосыми глазами, покрывала обильная сеть морщинок. Однако властный взгляд все еще отпугивал старость. Хозяин шатра был крепким и жилистым человеком, а скупые, но точные движения выдавали в нем опытного бойца, всегда готового к смертельной схватке.

Мягкие расшитые подушки, на которых он сидел, плохо вязались с ладной фигурой воина. Такой «трон» больше подходит какому-нибудь разжиревшему изнеженному султану, а не рубаке с солидным стажем. Роскошные подушки предназначались скорее для демонстрации высокого социального статуса татаро-монгольского военачальника.

Молчание. Изучающий взгляд острых глаз-щелочек. Неторопливый кивок…

– Непобедимый хан Кхайду, внук Тимучина, провозглашенного на Великом курултае Чингисханом – Повелителем Сильных, дозволяет тебе говорить, юзбаши^[24] Бурангул, – торжественно обратился к предводителю разведывательного дозора один из стражей.

Непобедимый хан… внук Тимучина, провозглашенного… Ну, конечно, как же без этого! Бурцев невольно вспомнил «Господина Конрада ландграфа Гессенского и Тюрингского, магистра ордена Святой Марии…» Да, в благоговении перед звучными регалиями Восток мало отличается от Запада.

– На пути к Легницким землям стоит крепость с прочными стенами, непобедимый хан. За стенами укрылись польские воины и немецкие всадники, носящие на одеждах черные кресты, – Бурангул докладывал, не поднимая лица от ковра.

– Я смогу взять ее быстро? – сухой голос Кхайду-хана прозвучал в тишине шатра, словно треск дерева на морозе. – Ты с лучшими воинами своей сотни ездил в разведку и должен знать это.

Бурангул вздрогнул всем телом, напрягся. Похоже, от верного ответа сейчас зависело многое. Может быть, сама жизнь сотника.

– Я… Я не имею права давать советы непобедимому хану. Я могу только сказать то, что видели мои глаза и…

– Говори, – поторопил хан. – Ты достаточно умен, чтобы иметь собственное мнение. Сейчас я хочу услышать его. Только говори правду. Говори то, что думаешь, юзбаши.

Бурангул тяжело вздохнул:

– Для осады потребуется слишком много времени. Этот польский город укреплен почти так же хорошо, как Вроцлав. Захватить крепость штурмом без осадных орудий и огненного запаса трудно. А того и другого мы лишились под стенами Вроцлава.

Пришла очередь вздрагивать Бурцеву. Если хан узнает, по чьей вине татары остались без пороков и горшков с «напалмом»… Лучше б тогда погибнуть тебе, Васек, от меча Казимира.

– А взять изгоном?

– Невозможно, непобедимый хан, – Бурангул еще сильнее вжался в ковер. – Перед крепостью – открытое поле. Даже ночью нельзя подобраться незамеченным. К тому же поляки почти все время держат ворота запертыми.

Хан сокрушенно покачал головой:

– Меня расстроил твой ответ, Бурангул, сильно расстроил. Мы спешим в легницкие земли и не можем тратить время на долгие осады силезских городов.

Бурангул перестал дышать.

– Но мне по нраву твоя смелость, – продолжал хан. – За смелость я вознаграждаю щедро. Ты не веришь в могущество моих туменов и не боишься говорить об этом. Что ж, правильно. Одной верой победы на этих землях не добьешься. Мы сможем обойти крепость, оставив ее в тылу?

– Это возможно, – сотник воспрял духом. – Правда, придется вступить в лес, но…

– Ясно, – оборвал хан. – Теперь расскажи о своем пленнике.

Бурангул расслабился. Его доклад был краток:

– У поляков и немецких воинов с черными крестами на одеждах было двое пленных. Молодая женщина и этот человек. Женщину увезли в крепость, а его хотели казнить в поле. Мы отбили пленника. Он говорит по-нашему, и я взял его с собой. Здесь, в Польше, это большая редкость. Кроме того, возможно, он укажет непобедимому хану слабое место в обороне крепости.

Только теперь внук Темучина-Чингисхана удостоил Бурцева взглядом:

– Откуда ты знаешь язык воинов степи?

– Я много путешествовал, – уклончиво ответил он. Ответил по-татарски, привыкая к пробудившимся навыкам полиглота.

– За что тебя приговорили к казни носители черных крестов и их польские союзники?

– Дрался против них, вот и приговорили.

– А против нас ты тоже дрался?.. – глаза кочевника изучали пленника. – Я слышал о лесном отряде, который без разбора нападает в этих землях на куявцев, мазовцев, немцев и моих воинов. Ты принадлежишь к этому отряду?

Бурцев молчал. Врать перед этими проницательными глазами опасно. Сказать правду – опаснее вдвойне.

– Ладно, поговорим о другом. Если ты поможешь взять польскую крепость, то будешь свободен и богат. Если откажешься, с тебя сдерут шкуру и бросят в огонь.

Снова от него требуют невозможного!

– Я не был в крепости и не знаю ее слабых мест. Меня захватили в плен за городскими стенами, и там же хотели казнить, – ответил Бурцев.

И приготовился умирать – долго и мучительно. Но испытующий взгляд Кхайду он все-таки выдержал.

Прошло около минуты, прежде чем хан заговорил снова. Обращаясь уже к Бурангулу:

– Я не вижу и не слышу лжи. Ты взял бесполезного полонянина, сотник. Он не годится ни на что, кроме грязной работы и грязной смерти. Уведи его к пленным полякам и уходи сам.

…В ту ночь, к великому счастью Бурцева, кочевники отдыхали после длительного перехода. Так что смог, наконец, передохнуть и он. Спать. Сейчас – только спать. Знакомство с собратьями по несчастью, затравленно сбившимися в кучу под охраной вооруженных воинов, было отложено до завтра.

Глава 47

Снова повезло! Или не повезло? За поваленными деревьями не таились силезские лучники и арбалетчики. Небольшую группу пленников, среди которых оказался Бурцев, надсмотрщики гнали на расчистку очередной засеки. С тех пор, как тумены^[25] кочевников начали обход Сродовской крепости, многотысячной орде пришлось углубиться в лес. А лесов степняки не любили. Леса заставляли растягиваться их в узкую беззащитную колонну. Леса лишали свободы маневра. Леса сводили на нет преимущества конницы, привыкшей к бескрайним степным просторам. А тут еще и засеки…

На разбор лесных завалов обычно посылали пленных. Они были не только черновой рабсилой, но и живым щитом на тот случай, если за непролазными баррикадами из бревен и веток засели вражеские стрелки. От других полонян Бурцев уже наслушался о жестоких лесных стычках. Отчаянные ватаги вроде Освальдовой несколько раз устраивали в буреломах засады. Партизаны не щадили никого, так что первыми под польскими стрелами и копьями гибли пленные поляки. Сами степняки шли на приступ сразу за полонянами. Спешившись, они упрямо карабкались по поваленным деревьям и трупам, словно муравьи, и неизменно одерживали победу над горсткой лесных храбрецов.

Нередко тактика живого щита использовалась также при штурмах крепостей или замков. Уцелеть во время таких приступов пленным полякам было практически невозможно. А вот в атаках на засеки шанс на спасение имелся.

Полоняне, пережившие лесные столкновения, поучали Бурцева: «Как только начнут свистеть стрелы – не беги обратно под татарские сабли, а, наоборот, прыгай прямо на засеку, забивайся в щель между бревнами и притворяйся мертвым. Если повезет – не растопчут и не зарубят». Пленники рассказывали даже, будто кое-кому под шумок удавалось незамеченным выскользнуть из мясорубки и укрыться в лесу. О таких счастливчиках говорили с завистью.

Это была уже третья засека из тех, что приходилось разбирать Бурцеву. Но ни одного шлема и ни одного копейного острия за ней не поблескивало. Силезия больше не разменивалась на мелкие стычки. Тот, кто хотел драться, отступал к Легнице – под знаменами Генриха Благочестивого, отступал для решающего сражения. Но брошенные без охраны засеки все же существенно замедляли темп продвижения татаро-монгольских войск. Надсмотрщики злились. Нагайки так и плясали в их руках, выискивая жертву. Полоняне, не желая попадать под плеть, работали споро, без понуканий. Вскоре в завале появился расчищенный проход. Армия степняков двинулась дальше.

Из леса вышли до темноты. Сразу был объявлен привал. Сгущающиеся сумерки осветили тысячи костров, а костры означали долгий отдых. Кхайду-хан берег силы людей и лошадей.

Снова – как всегда перед сном – Бурцев расшнуровал омоновские берцы – благо на диковинную для этих мест и времен, но грязную и внешне непрезентабельную обувь не позарились ни тевтоны с куявцами, ни татаро-монгольские воины. Он вынул из-за голенища небольшой сверток с клочком заветного пергамента.

«Мой… обрый Вац… ав…», – слова, наспех выведенные кровью Аделаиды, уже стирались. Кровь, пусть даже княжеская – это все-таки не чернила, и на телячьей коже держится плохо.

Каждый вечер, таясь от угрюмых польских крестьян – собратьев по несчастью и от неусыпно бдящей стражи, Бурцев доставал послание и заглядывал в пергамент. Он был далек от героев сентиментальных мелодрам, орошающих слезами письма возлюбленных. Этот ежевечерний ритуал требовался для другого: удержаться от соблазна бежать, как только стемнеет. Сразу же, немедленно.

И рассудок, и интуиция в один голос подсказывали Бурцеву: риск непозволительно велик. Стражники не спускали с пленных глаз, и шансов напороться при побеге на кривую саблю или поймать спиной длинную оперенную стрелу несравнимо больше, нежели возможностей благополучно вырваться за границы походного стана.

В принципе Бурцев готов был рискнуть, если бы на карте стояла только его жизнь. Но проблема в том, что сейчас он не вправе решать за себя одного – сейчас от него зависит и судьба любимого человека. Аделаида, написавшая письмо собственной кровью, ждет и надеется. Погибнув во время неудачного побега, он обманет ее чаяния. И тем самым обречет бедняжку на ненавистное супружество. Нет, бежать надо наверняка. Дождаться, как советуют умные люди, лесной заварушки на засеке – и деру. Если из татарского плена выкарабкается он сам, то уж и Аделаиду как-нибудь выручит из беды.

Берцы со спрятанным в них куском драгоценного пергамента Бурцев положил под голову – так никому не удастся умыкнуть ночью его главное сокровище. Мысли уставшего пленника сами собой устремились к малопольской княжне. Образ молодой взбалмошной девушки возник как наяву. Смешной вздернутый носик, по-кошачьи зеленые глаза, точеный стан, распущенные русые волосы, великолепное платье. Потом платья не стало…

Обнаженная Аделаида – томно улыбающаяся и в то же время необычайно серьезная – призывно протягивала руки. Она была перед ним вся. Свежая, юная, жаждущая… И только волосы, рассыпавшиеся по плечам и груди, еще прикрывали наготу девушки.

Бурцев не выдержал. Шагнул к ней. И шагнул снова. И едва не вскрикнул, когда между ними встал – вдруг, из ничего, из ниоткуда – Казимир Куявский. Лицо князя скрывал глухой тевтонский шлем, но уж Бурцев-то прекрасно знал, чьи глаза горят лютой ненавистью за узкой смотровой щелью. Казимир поднял руку с обнаженным мечом. Острие клинка ткнуло под ребра. Потом еще раз. И еще. Сон ушел. Пришла боль.

– Этот, что ль?

Его окончательно разбудил густой бас и грубый пинок в подреберье.

– Ета, ета! – зачастил чей-то тонкий голосок.

Бурцев открыл глаза, плохо соображая спросонья. Отблески почти погасшего костра освещали две фигуры.

Один силуэт – огромный, словно медведь, поднялся на задние лапы. Гигант при каждом движении позвякивал доспехами. Понацеплял, блин, на себя железа… Кольчуга с длинными рукавами и круглым нагрудником-зерцалом, стальные наручи и латные перчатки. На поясе – меч. Как ни странно, прямой, без сабельного изгиба. Трофейный, наверное. Голову целиком прикрывает куполообразный шлем с железной полумаской и кольчужной бармицей на лице и затылке.

Вторая фигура – маленькая и тщедушная. На этом человечке вообще не было брони. Только длинный халат да широкая островерхая шляпа, плетенная из соломы. Лица под шляпной тенью не разглядеть.

– Твоя уверена? – пробасил гигант.

– Верена-верена! – закивал малой.

Оба говорили по-татарски. И оба говорили по-татарски скверно. Тот, что в железе, – чуть получше. Тонкоголосый недомерок – хуже. Явно это был не их родной язык.

– Моя долго смотрела и моя узнала! – торопливо продолжал малой в шляпе. – Этот человека вел польский разбойника и жег наша камнемёта возле Вроцлав-города. Доложить надо Кхайду-хан…

Сон как рукой сняло. Бурцев тоже «моя узнала» говорившего. Да это же тот самый желтолицый старичок-гренадер, швырявшийся пороховыми гранатами.

– Уже доложили, – медведеобразный гигант еще раз больно пихнул пленника ногой под ребра. – Восстань, ты!

Вероятно, на ломаном татарском это означает «вставай». Но Бурцев приготовился именно «восстать». Во-первых, пнули, как собаку. Во-вторых, испортили такой чудесный сон. А в-третьих… Все равно терять-то теперь нечего. Раз в нем опознали поджигателя осадной техники, то, скорее всего, убьют на месте. Значит, двинуть напоследок кому-нибудь в зубы – невелик грех.

Проснувшиеся и испуганные полоняне отползали подальше, зато отовсюду подтягивались надсмотрщики с плетьми.

– До земля тевтонских замков еще далеко, а ты погубил наш пороки, орденский хвост! – распалялся гигант.

Наверное, тип хотел сказать что-то вроде «орденский прихвостень». Интересно все-таки, какой язык у этого парня родной, если он так безбожно коверкает татарский? Впрочем, «хвост» в его устах тоже звучит обидно. Особенно если орденский.

Бурцев напрягся, намереваясь вскочить, и тут… Подгоняя нерасторопного пленника, громила в железе бесцеремонно вышиб ногой из-под его головы обувь. Сами берцы до костра не долетели, но вот выпавший пергамент угодил прямо в присыпанный золой жар. Послание Аделаиды, писанное ее же кровью, вспыхнуло на красных углях. А вот это было уже слишком!

Прыжок – и Бурцев стоит на ногах. Еще прыжок – и голая пятка заныла от удара о круглую нагрудную пластину чужого доспеха. Неожиданный толчок едва не опрокинул татарина в соседний костер, но бугай все же удержался на ногах.

Гигант взревел, вырвал плеть у ближайшего надсмотрщика.

Уклониться Бурцев не успел. Плечо и спину ожгло болью. А еще секунду спустя перед его носом мелькнул бронированный кулак. Бурцев ушел с линии атаки, удачно перехватил руку противника, чуть присел, сопровождая движение закованного в железо здоровяка и усиливая его же первоначальный импульс, немного развернулся. И еще раз…

Наземь тяжелого бойца бросил в общем-то бесхитростный, но действенный прием. Увлекаемый энергией своего выпада и собственным весом, утратив контроль над телом воин упал со звоном и грохотом. Бурцев мысленно поблагодарил тренера-рукопашника, который, помимо всего прочего, обучил его и базовой технике айкидо.

Эффектный бросок ошеломил свидетелей схватки. Но ненадолго. Две-три секунды – и дерзкого пленника обступили воины с обнаженными саблями.

– Не мешать! – вдруг раздался повелительный окрик. В свет костров вступил хан Кхайду в окружении свиты. – Пусть дерутся! Хочу посмотреть, сколько продержится пленник против лучшего кулачного бойца моих туменов.

«Лучший боец» уже поднялся, расстегнул и скинул на землю пояс с мечом, начал снимать рукавицы, обшитые стальными бляхами.

– Это лишнее, – остановил хан. – Дерись в доспехах – целее будешь. Сегодня тебе попался достойный противник, а мне калеки в войске ни к чему.

Калеки? Бурцев, конечно, польщен, однако не переоценивает ли старина Кхайду его возможности? С такими соперниками на ринге Бурцеву встречаться еще не приходилось. Вне ринга – тоже.

Он еще раз окинул взглядом снаряжение противника. Бить в голову бесполезно. Только расшибешь о шлем кулаки и ноги. Корпус, упрятанный в кольчугу и нагрудник, тоже недосягаем – пятка – вон – до сих пор болит. Да и на руках этого медведя – сплошь железо. Уязвимыми остаются только ноги. Широкие штаны да сапоги из плотной кожи не спасут от хорошо поставленного удара.

Противник выставил перед собой бронированные кулаки. Правый отведен для удара чуть дальше, чем следовало бы. Левый – чуть ниже идеальной защитной позиции, но в остальном… В остальном – классическая поза боксера. И кто после этого скажет, что бокс – английское изобретение?!

Боксер тринадцатого века попер в атаку. Боец он оказался отменный. Бурцев старался держать противника на дистанции. Бил ногами в ноги и тут же отскакивал назад. Татарин, не привычный к подобной тактике, пыхтел и рычал от боли, но удары держал стойко. И хуже того, быстро учился на своих ошибках. Кочевник пытался сократить дистанцию. Доспехи несколько сковывали его движения, и лишь вынужденная медлительность спарринг-партнера позволяла пока Бурцеву избегать столкновения с молотоподобными кулаками.

Так продолжалось, пока ему не почудилось, будто противник ошибся. На самом деле ошибся сам Бурцев. Перехват на болевой правой руки не увенчался успехом. Кольчужные рукава оцарапали ладонь, и в то же мгновение тяжелая левая перчатка со смаком впечаталась в скулу. В глазах вспыхнул и померк свет.

Пока Бурцев поднимался, хан Кхайду с любопытством наблюдал за ним. Надо драться – публика ждет. Он вытер кровь с разбитой скулы. Хорошо же ему досталось! Слава богу, кость цела. Пока цела… И зубы вроде на месте. Правда, кровищи во рту полным-полно.

На него снова надвигался закованный в железо спарринг-партнер. Бляшки на левой перчатке были в красных пятнах. Против лома, как говорится, нет приема. Бурцев чуть отступил, выигрывая время. Выдержит ли он еще один удар латной рукавицы? Весьма сомнительно. А уж если попадет не под левую, а под правую руку, то второй раз точно не встанет. Эх, ему бы сейчас такие же боксерские перчаточки, да поувесистей! А то нечестно получается, неспортивно. Ладно, Измаилово племя! Раз вам по нраву бои без правил, так тому и быть!