Не судите, да не судимы будете.
Никто пока еще не смог дать приемлемого для всех определения того неуловимого феномена, который называют национальным характером. Однако он существует, и с этим вынужден считаться каждый, кто интересуется судьбами народов и человечества, разве что кроме вульгарных догматиков материализма. Национальный характер, душа народа оказывает мощное воздействие на поведение нации сегодня и на ее судьбу завтра. Но мы слукавим, если не захотим признать, что вполне земные, грубо материальные обстоятельства исторического бытия народа в переломные для него эпохи, в свою очередь, формируют или деформируют его душу. Будем, конечно, помнить, что у всякого народа, особенно у народа крупного, существует одновременно несколько типов, порой резко противоположных, хотя неожиданно способных обнаруживать свое происхождение от какого-то общего корня. Так, расхожий образ затянутого в форму пруссака-солдафона, казалось бы, трудно совместим с веселым студиозусом или буршем из баварского кабачка, но ведь Гитлеру это совмещение удалось: начавшись в мюнхенских пивных, его движение продолжилось отлаженной бюрократией и завершилось на полях сражений. И разве, в своем большинстве, не одни и те же люди пили пиво и маршировали под значками с орлами и свастикой? Поэтому тот тип развития национальных черт, о котором пойдет речь, не претендуя на всеобщность, допускает наличие в характере народа и прямо противоположных тенденций, обусловленных, тем не менее, теми же причинами, и после долгого периода борения способных слиться в некое духовное единство.
Важнейшей особенностью жизни народов нашей страны в XX веке является то, что весьма значительный процент населения прошел через тюрьмы, лагеря или ссылку. Не будет преувеличением сказать, что репрессированные найдутся в каждой семье, а во многих случаях судьба заключенного постигала целые области и народы практически сплошь. Но жизнь в условиях ограничения свободы слишком отлична от нормального человеческого бытия, и опыт, приобретенный миллионами наших соотечественников вовсе не только в политических, но и в обычных уголовных лагерях, не мог не сказаться на психологии нации в целом. Тем более что несвобода распространялась на всю страну вплоть до самих коммунистических главарей, и грань между теми, кого конвоировали открыто, и теми, кто по наивности считали себя свободными, но в действительности жили по законам тюрьмы, всегда была крайне зыбка.
Известно, что когда человек – как существо биологическое – сталкивается с опасностью, с агрессией, с оскорблением, у него в крови вырабатывается адреналин, побуждающий слабого бежать, а сильного – защищаться. Но специфика мест заключения, в частности, и в том, что постоянные и намеренные издевательства со стороны администрации, охраны, а зачастую и привилегированной части самих заключенных, не могут иметь естественного завершения, разрядки. Побег – это смерть, но и попытка защитить свою честь – тоже смерть; или, по меньшей мере, и то и другое кончается долгими дополнительными годами каторжной жизни. Существенно, что то же самое относилось и к оставшимся «на свободе»: попытка бегства из страны или оказание сопротивления терроризирующим население властям карались лишь немногим слабее, чем сходные действия, совершенные за колючей проволокой.
Таким образом, простецки животная реакция организма на давление извне вступала в неизбежное противоречие с изначально присущим всему живому инстинктом самосохранения. Жизнь в условиях такого противоречия невозможна. Человек должен или отказаться от своей природы, превратиться в робота, раба, стукача, homo sovieticus (на то и расчет!), или погибнуть. И то, и другое неприемлемо для нормальной человеческой личности. Поэтому человек в условиях большевистского тоталитарного режима ищет – и находит – способы психологически оправдать свое противоестественное поведение, спасти психику за счет отказа от некоторых иллюзий, избежать компромисса с совестью благодаря разработке, порой бессознательной, целых мировоззренческих построений. Апология заключенного – вот удел едва ли не большей части населения стран коммунистической и фашистской диктатур.
Но – поразительно! Ведь первая в мире апология заключенного была написана именно тем человеком, на чьем мощном философском фундаменте выросли все социалистические бараки последующих тысячелетий – вплоть до ленинского коммунизма и гитлеровского национал-социализма. Действительно, именно Платон создал несколько вариантов утопий, предусматривавших жесткую кастовую систему общества (разумеется, в целях борьбы за общее благо!), закрытые государственные границы, ксенофобию, тайную политическую полицию, чудовищные репрессивные законы. Разве класс правителей из «Государства» не заставляет вспомнить «внутреннюю партию» Дж. Оруэлла, а Ночное Собрание из «Законов» – мрачные заутренние бдения Сталина с приспешниками? Параллели неисчерпаемы. Недаром, по ценному наблюдению С.В. Белова («Платон и Достоевский»), в социалистической теории Шигалева, начинающего с «безграничной свободы» и кончающего «безграничным деспотизмом», Достоевский в «Бесах» прямо и сознательно пародирует платоновское «Государство». Не забудем, что та или иная мера национализации и обобществления собственности тоже предусмотрена Платоном – от мягкой, близкой к нацистским реалиям, в «Законах» до безгранично полной в «Государстве», что практически совпадает с марксистско-ленинскими теоретическими бреднями. Авторы «Коммунистического Манифеста» пошли даже несколько дальше Платона, например, в женском вопросе: как ни странно, древнегреческому философу не приходило в голову рассматривать женщину как разновидность собственности, вещи. У него если государство и регламентирует браки, то оба пола при этом вполне равноправны. А вот в основах марксистской теории лежит именно представление о мужской собственности на женщин как на эксплуатируемых рабынь или – во времена матриархата, неизвестно, существовавшего ли вообще в том виде, как они его себе представляли – наоборот, женской собственности на мужчин, очевидно, тоже эксплуатируемых. Не жизнь, а сплошная классовая борьба, даже между мужем и женой! Впрочем, дорвавшись до власти и попытавшись было реализовать некоторые свои экзотические рецепты (вроде движения «Долой стыд!» и промискуитетных причуд Коллонтай со товарки), большевики довольно быстро обнаружили, что на практике возникает не вожделенное разрушение семьи, а нежелательная атомизация всего общества, вполне противоположная принципам социалистического управления. Пришлось давать отбой, а теоретические «прозрения» гениальных придурков-основоположников впоследствии старательно замалчивались.
Настоящий же основоположник, Платон, в начале своего творческого пути пережил тяжелейшую духовную драму – полудобровольную смерть своего знаменитого учителя, описав свою трактовку этого события в «Апологии Сократа», а его философское осмысление – в «Тимее» и отчасти в некоторых других диалогах. Сократ – арестант, заключенный, смертник. Он может бежать, но не делает этого, ибо молчит божественный голос, и в результате добровольно принимает смерть. Но античное сознание, как и сознание любого природного человека, решительно восстает против такого надругательства над естественным ходом вещей, и Сократ конструирует философское и этическое обоснование своего бездействия. Два главных мотива звучат в его поведении: нельзя нарушать законы вне зависимости от того, хороши они или плохи, и – «не ведают, что творят». Нельзя нарушать законы, ибо дело не в Аните, Мелете или Ликоне – они лишь пешки! – попытка избегнуть приговора, даже неправого, есть надругательство над самой идеей справедливости, хотя бы и не во всем понятной человеку. Эта попытка вызовет цепную реакцию следствий, и нарушившего запрет ждет неминуемая расплата – если не самого его, то через кого-то, кто ему дорог. Ты убежишь, но тупая и злобная власть арестует твоих детей. Ты дашь взятку судье, но в стране, где судьи коррумпированы (или куплен Ареопаг), гражданский закон перестает действовать, его место заступают блатные «понятия» и жизнь «на воле» становится неотличима от жизни в неволе. Лучше стоически переносить невзгоды, чем противоборствовать безликой неодолимой силе, року, судьбе, неведомой сверхидее. И «не ведают, что творят», ибо, согласно основным сократовским представлениям, благо и разум – нечто единое, в конечном итоге они совпадают, и человек – как существо более или менее разумное по изначальной своей натуре – благ. Следовательно, если бы обвинители и судьи вполне понимали существо дела, они, конечно же, не вынесли бы обвинительного приговора. Так разве можно мстить им или даже ненавидеть их? С таким же успехом можно мстить детям, безумцам или силам природы.
Сократ в известном смысле становится античным предтечей Христа, а учение Платона, особенно в форме неоплатонизма, придаст впоследствии философскую завершенность христианской теологии. Но психологические мотивы, впервые прозвучавшие в камере смертника Сократа, через две с половиной тысячи лет сольются в миллионоголосую фугу узников тоталитаризма нашего времени.
О проекте
О подписке