Пролог

Пятница, 20 июня 1986 года.

Ранний вечер, я за кулисами в гримерной, в этом священном месте, после отстройки звука и перед выходом на сцену, где, если повезет и не будут донимать, можно посидеть и подумать – что почти не представляется возможным в любое другое время на гастролях.

Сегодня в городе невероятно жаркий летний вечер – такое может быть только в Нью-Йорке. Здесь бешеный ритм жизни, все куда-то спешат, но жара настигает каждого. Кажется, даже машины сигналят не так назойливо: 7-я авеню не знает, куда деться от невыносимой жары.

Но сегодня вечер пятницы и все хотят провести выходные с пользой. Сегодня вечером я выступаю в составе своей группы, Dio. Мы собрали «Мэдисон-сквер-гарден» на 20 000 человек.

На улице стоят фанаты, обезумевшие от жары, и буквально дерутся друг с другом, чтобы проникнуть внутрь. Для нас это огромное достижение. Dio – успешная группа, выступающая на аренах, практически с того самого момента, как мы выпустили первый альбом, Holy Diver, – но это «Гарден» и совершенно другой уровень реальности.

Я – парень из Нью-Йорка. Даже прожив и поработав многие годы в столь любимом мной Лос-Анджелесе, я – парень из Нью-Йорка и всегда им останусь. Я мечтал выступить на «Мэдисон-сквер-гарден» сольно с тех самых пор, как узнал о существовании этого концертного зала.

Я сижу здесь, в этот прекрасный вечер пятницы, мощный кондиционер спасает от пыли и жары, и размышляю о том, какой долгий путь прошел в музыкальной карьере, но все же как близко всегда был к этому легендарному месту. С содроганием вспоминаю, как холодным утром по понедельникам ехал 400 километров в город, чтобы пропитаться атмосферой офисного здания «Брилл» на Бродвее, где Кэрол Кинг и Джерри Гоффин написали песню «Will You Love Me Tomorrow». Надеюсь на прорыв, любой прорыв. И где так или иначе в 1960 году в свои «взрослые» 17 мне позволили записать балладу Tin Pan Alley «An Angel Is Missing». Мы назывались Ronnie Dio and the Red Caps. Песня не стала хитом. Но тогда это не остановило меня – не останавливает и сейчас.

Называйте меня старым романтиком, но я никогда не пел ради денег. Я действительно всегда счастлив или просто рад, когда мне платят за работу. Но мотивирует не это. Музыка всегда помогала преодолеть трудные времена, когда казалось, что все кончено; вдохновляла на написание лучших песен, мотивировала стараться петь на пределе возможностей и быть настоящим другом для поклонников, а не очередной картинкой в журнале.

Сидя здесь сегодня, вспоминая все это, упиваясь тем, что мне потребовалось всего каких-то двадцать пять лет, чтобы наконец добраться сюда, я могу радостно заявить: что бы ни случилось дальше, я всегда смогу сказать, что однажды собрал «Мэдисон-сквер-гарден». Наконец, я действительно достиг своей цели и благодарю богов за то, что превратили мои сны в реальность, а не в кошмары.

Играть в известной на весь мир группе – редкая победа, о которой большинство музыкантов не могут даже мечтать. Оказаться в двух известных на весь мир коллективах – это уже чуть ли не перебор. Но добиться успеха в третий раз, особенно когда делаешь это со своей группой – что ж, считаю, мне невероятно повезло.

Надеюсь, читая книгу, вы найдете ответы на все вопросы, которые, знаю, многие из вас очень долго желали мне задать. Как бы вы ни относились ко мне после прочтения книги – я это приму. Хороший. Плохой. Красивый. Это все про меня.

Но знайте одно: если завтра меня не станет, вы будете свидетелями того, что я взял от жизни все.

Подростком я практически каждую неделю проходил мимо «Гарден», смотрел на неоновую вывеску, кто бы ни выступал в тот вечер, и обещал себе:

«Однажды здесь будет висеть мое имя».

Венди сказала, что мы могли выступить на арене Meadowlands в Нью-Джерси и заработать в два раза больше, потому что «Гарден» – это профсоюзная организация. Но я ответил ей: «Я должен выступить здесь. Я мечтал об этом всю жизнь».

И сегодня, выйдя с Венди из лимузина, мы посмотрели наверх и увидели неоновую вывеску:

DIO, MADISON SQUARE GARDEN, НЬЮ-ЙОРК

Радости не было предела. Я хотел, чтобы Венди сделала на память фотографию. Но мы забыли фотоаппарат. Мне было плевать. Ни одна фотография не смогла бы передать значимость этого момента для меня. Но я до сих пор ей припоминаю. А как же?!

Ладно, пора готовиться к выходу на сцену. Слышу, как скандируют мое имя.

1
Юные рок-н-рольщики

Вроде бы обычная суббота. Первый день летних каникул и бейсбольный матч с соседскими ребятами. Что еще нужно для счастья? Однако неожиданно выяснилось, что день будет особенным. Именно в этот день начнется мое музыкальное путешествие длиною в жизнь.

Тем утром я сидел за столом и завтракал с родителями, как вдруг почувствовал в воздухе некое напряжение, а чутье никогда меня не подводило. Обычно это сигнализировало о наступлении какой-нибудь пока еще не известной проблемы. Затем отец изложил суть дела. Какой бы музыкальный инструмент я бы выбрал, чтобы стать, возможно, более разносторонне развитым?

Чего?

Вот уж неожиданно. Мне было всего шесть, и я пока не испытывал ни малейшего желания и стремления заниматься музыкой. Если это не мяч, который можно бросать, ловить или ударять по нему – меня это абсолютно не интересовало. Какой бы я выбрал инструмент?

– Да никакой, – ответил я. – А с чего я должен выбирать?

Мой отец Пэт – суровый и серьезный американец итальянского происхождения, не терпел возражений, а меньше всего от единственного сына – быстро и решительно проигнорировал отказ и повторил вопрос, на который, разумеется, пришлось ответить уже утвердительно. Стараясь выиграть время, я спросил его, из чего можно выбрать.

На помощь пришла мать Анна. Слушая радио и решая, какой звук мне нравится больше всего, я смог дать отцу ответ. На весь дом играло старое радио «Baby Grand» фирмы Philco, и кухню наполнили приятные звуки трубы Гарри Джеймса. Я бы хотел сказать, что в тот момент воспрянул духом и мысленно растворился в этих радостных звуках. Мне бы очень хотелось так сказать, но, черт возьми, надо было сыграть матч.

– Вот на этом, – буркнул я, хватая свою бейсбольную перчатку и собираясь уходить. К моему ужасу, на пути встал отец и заявил, что вместо бейсбола мы пойдем в McNeil Music, один из двух музыкальных магазинчиков в городе, и купим там трубу как у Гарри Джеймса. Как же я в тот момент ненавидел отца.

Мы с папой запрыгнули в машину – полагаю, женщины были в таких вопросах лишними, – и когда он сдавал назад с подъездной дорожки, с каждым поворотом колес душа моя уходила в пятки. А как же игра? Подумал я. В тот день игры закончились и началась суровая реальность.

Музыкальный магазин меня поразил. Столько странно выглядящих предметов непонятной формы и разных звуков. Но почему-то я почувствовал себя комфортно. Нас встретили братья МакНил, Дэнни и Джон, совершенно друг на друга не похожие. Дэнни низкий и лысый, а Джон – высокий и здоровый, на голове – воронье гнездо. Искрометный и прямолинейный Дэнни взял контроль над ситуацией и повел нас в отдел медных духовых инструментов. Там он, как мне показалось, встал за прилавком на колени, словно читая короткую молитву, а затем приветливым жестом показал мне предмет, который в следующие двенадцать лет станет моим ближайшим соратником – трубу Olds Ambassador. Красивая, блестящая, медно-серебристая труба лежала на бордовой бархатной подкладке. Готов поспорить, что даже у старины Гарри Джеймса не было ничего подобного.

Затем нас отвели в подвал, напоминавший больницу, и – бах! – снова меня пронзила нервная дрожь. Но волноваться не стоило, поскольку это оказались репетиционные комнаты, где продолжилось мое знакомство с музыкальным сообществом.

Нас с папой представили эрудированному с виду человеку с приветливой улыбкой. Звали его Сэм Синьорелли, и он стал моим первым учителем. Он серьезно относился к своей работе и переживал, что, возможно, труба – не мой инструмент. Он осмотрел рот, зубы, амбушюр (положение губ), и я уже ждал, что сейчас он попросит опустить штаны, отвернуться и покашлять.

По-видимому, проверку я прошел, потому что мистер Синьорелли вручил мне трубу и показал, как ее держать. Затем проинструктировал, как сжать губы и выдохнуть, сначала без трубы, после чего настал момент истины. Я дунул в эту штуковину, и через все вентили трубы медленно прошел поразительный звук, наполнив комнату. Отец светился от счастья и улыбался лучезарной улыбкой; мистер Синьорелли от удивления открыл рот. И я поставил точку в самой короткой карьере бейсболиста.

Я быстро прибавлял, и на меня стали обращать пристальное внимание.

– И откуда в нем столько сил?

– Он же совсем маленький.

– Каким образом? Труба больше, чем он сам!

Я смирился с этими комментариями, пока долгие годы играл на трубе.

Отец верил, что практика – путь к совершенству. И вообще, я думаю, он запатентовал эту фразу. Я придерживался этого правила и, под пристальным наблюдением папы, стал каждый день практиковаться на трубе по четыре часа. Четыре часа. Каждый день. И никогда не отлынивал, даже по воскресеньям. Папа ясно дал понять, что это не выходной день.

Я терпеть это не мог. Насиловал свой инструмент, а во дворе резвились и смеялись соседские ребятишки. Но постепенно, начав играть лучше, я почувствовал себя увереннее, поднялась самооценка как музыканта. Я решил, что в этом моя сверхспособность, и начал ей гордиться. И хотя тогда я этого знать не мог, но позже постепенно приобретенное умение и знание музыки здорово помогли мне как певцу, отчасти благодаря правильной технике дыхания, отчасти потому, что у трубы есть свой голос и фразировка. И сейчас я понимаю, что, если бы не годы тренировок на трубе, пел бы я совершенно иначе.

Отец, когда я практиковался, проводил со мной почти весь день. Он, в отличие от меня, был гораздо более предан этой идее. Я думал, он знает и разбирается больше, и мне никогда его не догнать. Так продолжалось первые несколько лет. Но в конечном итоге он перестал посещать мои занятия, поскольку музыка и требуемая техника становились все сложнее и сложнее. Однако первые наставления оказались бесценными, поскольку, хоть и лень было заниматься тем, что мне не нравилось, но невероятная настойчивость отца и вера в мой успех стали огромным подспорьем во всех моих будущих музыкальных начинаниях. Упорная работа, дисциплина, гордость за себя, вера в то, что ты – самый лучший, – все эти качества вложил в меня отец за те, казалось бы, бесконечные годы репетиций и обучений на чертовой трубе.

По крайней мере в моем случае все оказалось не так жестко, как у папы в детстве. Его отец, иммигрант, недавно прибывший из Италии, однажды принес в дом банджо, скрипку и кларнет. Позвал моего папу и двух его братьев, Джона и Питера, в гостиную, наугад вручил каждому по инструменту и велел играть. Папа же охотно был готов оплачивать мои занятия.

Дедушка по отцовской линии, Тони Падовано, был суровым, упертым и мощным коренастым парнем. (Мне сказали, что фамилию сменили на «Падавона» после того, как его дети пошли в школу и поняли, что так писать гораздо легче, но я никогда этого не понимал). О великих подвигах дедушки Тони легенды ходили. Он владел сталелитейным заводом, где работал вместе с целым поколением итальянских иммигрантов. Тони пришел туда, одержимый всевозможными стереотипами о переселенцах с Южной Европы. Он умел за себя постоять, никому не давал на себе ездить и не спешил показывать свои чувства и эмоции. Так он меня и воспитывал. Никаких удовольствий, а боль надо терпеть.

Жену Тони, мою бабушку по отцовской линии, звали Эрминия. Все считали ее святой, но это слишком заниженная оценка. Эрминия одинаково любила каждого из своих детей и их отпрысков. Никто не был ущемлен, и все друг с другом делились. С остальными она с трудом разговаривала на английском, да и писала на нем неважно, но я всегда ее прекрасно понимал. Кусочка ее вкуснейшей пиццы и «чашки вкусного кофе» (она произносила «кофя») всегда было достаточно, чтобы слезы детей сменились улыбкой. Для меня всегда было загадкой, как она могла уживаться с таким мужем, как дедушка. Святая женщина.

Я везде ходил с «бабулей». У Тони имелась машина, но прав не было – он купил ее для того, чтобы выпендриться перед друзьями. Поэтому мы с бабулей ходили пешком на рынок и сталелитейный завод, чтобы принести обед дедушке и его сыновьям; часто ходили в церковь и куда бабуле хотелось.

Приблизительно в то же время я стал замечать, что, когда к нам приближались незнакомцы или проходили слишком близко, бабушка делала странный жест рукой. Поднимала указательный палец и мизинец, сгибая средний и безымянный пальцы, придерживая большим. Лишь спустя годы я узнал, что это «дьявольские рога», также известные как «Знак дьявола» (итал. Mano Cornuto). Таким образом бабуля защищалась от сглаза. Подождите – защищалась от чего? Гммм. Я к этому еще вернусь.

Первое мое публичное выступление как трубача состоялось на музыкальном фестивале Нью-Йорка, который все участвующие называли просто «конкурсом». Для наших наставников это были настоящие Олимпийские игры, и меня заставляли до посинения репетировать сольные композиции, пока я не мог сыграть их с закрытыми глазами. Меня попросили сыграть композицию Рэймонда Скотта «The Toy Trumpet» («Игрушечная труба»). Красивое музыкальное произведение, но уверен, что игрушкой на сцене выглядел как раз я, а не труба. Однако этот мелкий шестиклассник, должно быть, оказался в неплохой форме, потому что я удостоился бурных оваций и хвалебной речи от судей и от переизбытка эмоций залился слезами, вызвав у пришедших мамочек и папочек еще больше охов и вздохов.

На следующий год после моего первого «конкурса» я поступил в среднюю школу Кортленда. Занятия с седьмого по двенадцатый классы проходили в огромном здании из красного кирпича, выполненном в колониальном стиле, с четырехугольным двором. Мне показали класс, и ребята сразу же рассказали, что у классной руководительницы шуры-муры со школьным библиотекарем. Эта заманчивая новость сразу же определила мой первый год образования. Если столь благородные учителя валяют дурака, вряд ли здесь все серьезно.

Школьный год стал проходить быстро и предсказуемо. Уроки у меня начинались в 9:00, а заканчивались в 15:35, и последним уроком всегда была репетиция группы. Это было мое первое столкновение с соперниками как на бейсбольном поле, так и за его пределами, и вот здесь я преуспевал. Имея такой график репетиций и прирожденный талант, я без проблем закрепил за собой место первого трубача.

Моим кумиром был сосед по имени Фил Натоли. Отличный трубач. А еще и симпатичный, поэтому его окружали красивые девушки. Может быть, я не зря в музыку подался? Я боготворил Фила до такой степени, что начал пихать в задние карманы платки, чтобы все думали, что у меня такая же упругая задница. Ну девки ведь на него велись – значит, должно сработать!

Город Кортленд в штате Нью-Йорк скрывается за семью холмами. Семь долин, наверное, напоминали итальянским иммигрантам Рим – он ведь тоже построен среди семи холмов и долин – и их непреодолимо тянуло в Кортленд.

По соседству с нами жили несколько семей: Пелличиотти, Пассалуго, Морджа, Туччи и Фабрицио. Мы были по меньшей мере сотней страниц, вырванных из итальянского телефонного справочника. Эта часть города была известна как «Восточная окраина», где по тихим улочкам разбросаны итальянские рынки. Единственную опасность представляли старики, яростно общавшиеся на своих диалектах и плутавшие по улицам. В городе была приходская церковь – церковь Святого Энтони; еще начальная школа Померой; пекарня и рестораны. Сегодня я понимаю, что у нас все было свое, потому что мы держались на почтительном расстоянии от всех остальных жителей крупного города – а они с удовольствием держались подальше от нас.

Географически мы располагались в центральном регионе штата Нью-Йорк, куда входил Сиракьюс, наш крупнейший соседний городок с населением 350 000 человек, и Итака, чьи жители могли похвастаться Корнеллским университетом и создателем «Сумеречной зоны», Родом Серлингом. Среди 20 000 жителей Кортленда были врачи, юристы, лавочники и владельцы фабрик. Остальные работали на молочных фермах или сталелитейных заводах.

Отец и дед работали на сталелитейном заводе братьев Виквайр, изготавливали гвозди и проволочную сетку. Словами не передать, как же я рад, что не занялся семейным бизнесом. Несколько раз приходил в магазин и будто оказывался в романе Чарльза Диккенса. Внутри огромного кирпичного сооружения мерцал режущий свет синеватого оттенка, едва освещавший мужиков, работавших в поте лица. Но больше всего запомнились непрерывные мощные удары – должно быть, это огромные молоты, кующие сталь. Их всегда было слышно в моей части городка, и, можно сказать, что выковывался не только металл, но и мой суровый характер.

Я бежал от этого звука, пока однажды он меня не настиг.