– Не знаю, – повторил Исидор. – Наверное, они чаще смотрели на небо, чем под ноги. Я бы с радостью жил в этом лёгком мире, общаясь только с просвещенными собеседниками и мудрыми женщинами. Я поеду пока в Литовскую Русь, к великому князю Казимиру. Подожду, как в Москве новости примут. Князь ваш Василий не по годам своеволен, мне сидеть в московской темнице да с опустошенными глазницами совсем не по душе.

За день до отплытия меня позвал в харчевню друг мой Афанасий.

– Угощенье я выставляю, – сказал он.

– Что за праздник? – осведомился я. – Какой-нибудь по плифоновскому календарю?

– Попрощаться хочу по-людски, – сказал Афанасий. – Я с купцами в Александрию поплыву, оттуда в Персию, оттуда, куда глаза глядят.

– На то княжеского дозволения не было, – сказал я.

– А я не холоп, – сказал Афанасий, – чтобы дозволение испрашивать. Что мне дома? От отца шорное дело принять, жениться, детей произвести. Скукота, одним словом.

– Не так уже это и скучно, – заметил я. – Меня жена ждёт с сыновьями, извелись, наверное. Да и я тоскую.

– Каждому – своё, – сказал Афанасий. – Я когда из Руси выезжал, не думал, что свет Божий такой огромный и разнообразный. Посмотреть хочу.

– Можно и голову сложить, – сказал я.

– Можно, – ответил Афанасий. – Но я не боюсь.

Я стою на палубе катарги и смотрю на свинцовые воды. Моря, наверное, я больше уже никогда не увижу. Холодный ветер надувает паруса. Я снимаю с шеи нательный крестик и бросаю за борт. На прощание! Если кого обидел ненароком, вы уж простите меня…

Лето от сотворения мира 6970, день святителя Порфирия.

Похоронил жену свою Настасью. Князь наш Василий Тёмный по осени на строптивый Новгород в поход ходил. Город усмирил, разорил, резню страшную устроил. Братья все настасьины, и жены их, и дети, все погибли, никто не спасся. Очень Настасья переживала, иссохла вся, вот и померла.

Девять лет назад пал Царьград. Говорят, султан Мехмед, войдя в Святую Софию, отрубил голову петуху и петух тот, обезглавленный, долго по мозаичным полам бегал, разбрызгивая кровь.

Плифон умер за полгода до падения Царьграда, не дожив немного до ста лет. После его смерти, давний его недруг Георгий Схоларий, ставший при турках патриархом Вселенским Геннадием, приказал трактат «Законы» разыскать и сжечь как книгу еретическую.

Через три года после Вселенского Собора во Флоренции османская пехота в битве при Варне растерзала совместное войско угров и ляхов, как степные волки щенят слепых. Больше Папа Римский никого на войну против турок поднять не смог.

Об Афанасии за все эти годы вестей не было. Верно, сгинул.

Когда я вернулся с Собора домой, князь наш Василий уже Тёмный был. Брат его двоюродный Дмитрий Шемяка обманом в лавре захватил, там ему глаза выколол. Василий выжил, долго с братьями воевал, но Москву себе возвратил.

Князь меня выслушал, осерчал, хотел насильно в монахи постричь. Но потом охолонился, и с той поры я служу переписчиком при Успенском храме.

Унию с Римской церковью у нас отвергли. Князь назначил митрополитом Иону Рязанского, того, которого когда-то покойный патриарх Иосиф палкой побил за казнокрадство. Так что теперь у нас митрополит свой, русский. Наверное, это хорошо.

Исидор приехал в Москву через год, думаю, по настоянию Папы. Князь Василий на него кандалы надел, самовольно митрополичьего сана лишил, в Чудов монастырь под стражу заключил, судилище над ним устроил. На этом судилище главным обвинителем Аврамий, владыко суздальский, выступил.

– Он меня и голодом морил, и в темницу заточил, изменник проклятый, – кричал Аврамий. – Всё лишь для того, чтобы латинскую веру везде распространить.

На суд и меня позвали, спросили, как дело было.

– Голодом нас всех морили, – сказал я. – Это было указание Папы Римского и банкира Медичи. А Исидор, как раз, и другие архиереи от голодной смерти спасли, одежды свои жидам заложив. Темницей Аврамия Исидор пугал, но никто его туда не заключал, Святой Троицей клянусь.

В общем, помытарили Исидора, но отпустили. Меня же князь за слова мои в защиту Исидора хотел в яме заживо сгноить, да Пресвятая Богородица помогла и ещё то, что у нас переписчиков по пальцам одной руки посчитать можно.

Недавно меня навестил купец ганзейский из Любека. Сказал, что видел в Риме Исидора. Исидор теперь латинский кардинал-епископ, живёт на острове Корфу.

– Велел тебя разыскать, если живой, – сказал купец. – Кланяться велел и передать приглашение в гости. Вот письмо его, если соберёшься, используй как подорожную грамоту.

Мне пятьдесят лет. Сыновья мои уже взрослые, все по воинскому делу служат. Двое – на брянской заставе, один – на тульской.

Мне пятьдесят. Хороший возраст, чтобы начинать жизнь сызнова. Вот как по весне распутица сойдёт, так и двинусь в дальние края…

Жизнь и смерть преподобной Скво

Утром аббатису ошпарили кипятком. Скво сидела в своей келье, облезлая, нервная и кропала стишки. Стихи у неё получались скверные, дрянные, тошнотворные получались стихи, но Скво они нравились. И глухонемой Силин, прислужнице, которую она привезла из родной Шотландии, стишки хозяйки тоже нравились. Силин вообще нравилась человеческая речь, в этом беззвучном разевании рта она находила глубокий, потаённый смысл.

Скво закончила песнь о Катрионе, утопившейся от несчастной любви. Посмотрела задумчиво на гусиное перо и переместила девицу в могилу, где её закопали заживо. В следующем варианте сделаю колдуньей, в этом больше жизненной правды. Силин принесла миску с примочками.

Скво отмахнулась. Само заживёт, если богу будет угодно. Следовало составить донесение герцогу о случившемся происшествии. Жаки совсем обнаглели, подумала Скво, надо попросить проучить чёртовых мужланов.

В деревне монастырь не любили. Сочиняли нелепые слухи о сатанинских играх, которым предавались послушницы. В лицо, конечно, ненависть не решались высказать, но от всякой работы, которую им поручала аббатиса, отлынивали со всем хитроумием, свойственным истинным бургундам. Эта территория окончательно вошла в состав королевства не так давно, меньше пятидесяти лет назад.

Простонародье хранило память о тех славных временах, когда они лупили заносчивых франков, а король Людовик Тощий сидел в замке Карла Смелого то ли в гостях, то ли в плену.

Скво хорошо помнила тот год, когда по приказу короля граф Бомон-ле-Роже выводил из Франции бригантов. Наёмники остановились в деревне на сутки, дожидаться отставший обоз. К ночи среди пьяного сброда, горланившего почище иерихонской трубы, уже невозможно было разобрать, кто солдат, а кто мирный крестьянин.

Командир отряда капитан Гасси был настороженно учтив и почти не притронулся к ужину, накрытому в кабинете аббатисы.

– Вы уже проследите, матушка, чтобы никто из сестёр не покидал обитель. Хлопотные у меня подчинённые. Я расставил вокруг монастыря мушкетёров, в случае необходимости они отгонят этих…. – он хотел произнести скверное слово, но сдержался.

– Не волнуйтесь, капитан, – сказала Скво. – Я понимаю ту высокую ответственность, которую на вас возложили.

На заре наёмники ушли, источая смрад пропахших кровью и потом доспехов, а ещё через день в лесу нашли рослую фламандку Беатрис, больше похожую на лошадь, чем на монахиню, с перерезанным горлом и очевидными следами насилия. Детородный орган, грубо вырванный, лежал в корзине рядом с трупом.

Бриганты были ни при чём, в этом Скво не сомневалась. «Но разбираться в сегодняшней суматохе никто не станет, – в приватной беседе сказал ей епископ. – Слава Всевышнему, избавились от этой чумы. Будем полагать, сестра Беатрис умерла мученической смертью во имя Отца нашего Иисуса».

Скво посмотрела на опухшую, покрытую волдырями левую руку. Утром она шла к ручейку блаженной Бернадетты. Скво любила это место, тихое, уединённое, среди плакучих ив, склонившихся над медленной водой, её всегда посещали грустные, хорошие, светлые мысли, куда лучше тех стишков, которые она сочиняла на досуге. Проходя через деревню, она увидела на стене одного из домов грубо начертанный, но узнаваемый лик Спасителя, обезображенный по диагонали морковного цвета фаллическим предметом.

Скво подняла с земли камень, чтобы стереть пакость, засучила рукав и в этот момент кто-то с крыши плеснул на неё кипятком. Две вороны, каркая, пролетели в небе.

В донесении герцогу намекну, что если он не примет надлежащие меры, пожалуюсь епископу. Пусть шевелится, старый индюк.

Скво приняла постриг четверть века назад. За год до этого графство Бервикшир, где жила её семья, настигла неведомая болезнь, не похожая по своим признакам ни на чуму, ни на оспу. Коровы становились бешеными, овцы напротив флегматичными и отказывались от пищи. Людей сначала пучило, цвет тела становился синим, язык покрывался коричневым налетом. Потом люди словно высыхали и, будучи скорей скелетами, обтянутыми кожей, умирали.

В распространении болезни заподозрили испанских купцов из Кадиса. Тех их них, кто не успел бежать, толпа самочинно повесила за ноги на городской площади. Но это не помогло, как не помогали и беспрерывные молебны, служившиеся в церквях.

Мор свирепствовал осень и зиму. В эти тяжкие дни отец Скво поклялся на библии, что после избавления отдаст одну из дочерей в монахини.

Весной эпидемия стихла. Выжившие устало начали налаживать хозяйство, отец повёз шестнадцатилетнюю Скво в Эдинбург. Скво была его третьей дочерью. Скво росла в идиллии шотландского замка, со сверстницами почти не общалась, зато с интересом читала рукописи, собранием которых барон искренне гордился.

«Может, и хорошо, что она станет невестой Христовой, – думал барон по дороге. – Слишком уж она начитанная и замкнутая для замужества. Да и виды на достойных женихов после этого мора не велики».

В монастыре быстро оценили пытливый ум и хватку баронской дочки. Скво стали поручать ответственные задания, в Эдинбурге, затем в Лондоне. Несколько лет она возглавляла канцелярию одного из кардиналов в Львином городе. Этот кардинал и рекомендовал Скво назначить настоятельницей монастыря Сен-Жильдар в Бургундии взамен представившейся аббатисы. Перед отъездом во Францию её удостоил аудиенции Его Святейшество.

– Трудные времена наступили, аббатиса! – сказал Папа. – Зёрна сомнения, посеянные Лютером, дают свои ядовитые всходы. В тех же краях, куда вы направляетесь, не окончательно искоренена старая альбигойская ересь. Мы крайне заинтересованы в поддержании королевской власти. Занимайтесь этим всемерно, и словом, и делом…

Чокнутый лев опять свалился со стены. Скво рассмеялась. С этим стишком сначала всё получалось замечательно. У неё перед глазами как настоящий стоял изумрудный город, где живет волшебник Гудвин, сказки о котором она бесконечно слушала в детстве. Веселая компания, состоящая из льва, дровосека и лупоглазой девчушки путешествует по дорогам, совершая одно чудо за другим. Как-то незаметно девчушка и дровосек будто сквозь землю провалились, остался только лев, но и он повёл себя странно. Отказался жить у Гудвина, и каждый божий день как на утреннюю службу карабкался вверх по гладкой стене изумрудного города.

«Послушай, ты же не ассассин, – однажды не сдержалась Скво, – чтобы лазать по отвесным стенам». Лев вздохнул, ничего не ответил и на следующее утро принялся за прежнее занятие.

Монастырь и опекаемая им паства жили в состоянии с трудом скрываемой вражды. Нельзя сказать, что жаки, их жены и их дети были плохими людьми. Отчасти им подходило определение – искренние безбожники. Они любили выпить и побалагурить, их жены вечно ходили на сносях, молодёжь в деревенской церкви частенько толпилась у той стены, где в альбигойские времена были нарисованы сцены с сексуальными оргиями. Они и сейчас с удовольствием этим бы занялись, но боялись доноса и визита Священной Инквизиции.

В памяти крестьян cохранились старые галльские предрассудки. Капище в лесу, неоднократно разрушаемое людьми церкви, всякий раз восстанавливалось как птица Феникс из пепла, зарезанного петуха и свежие цветы можно было лицезреть на друидском камне каждую летнюю субботу.

Когда Скво только приступила к исполнению своих обязанностей, она поневоле сравнивала жителей Бургундии с земляками-шотландцами. Те тоже были буйными ребятами, гордыми, своевольными, искавшими утешение в божественном лишь в самые отчаянные минуты.

Но они не были ленивы – её земляки, и это обстоятельство прощало им все прегрешения. Жизненной философией жителей деревни, если это слово применимо к мерзким жакам, было дьявольски изворотливое стремление найти оправдание собственному безделью.

С самого рождения они были убеждены, что им все должны: король, точнее, представляющий его герцог, потому что они его подданные. Церковь, которая обязана вымолить хороший урожай. Небеса, чтобы пошёл дождь или засияло солнце, когда у крестьян будет соответствующее настроение, и тогда они пойдут в ненавистное поле.

К удивлению Скво, жаки в самом деле ненавидели тот труд, который кормил их. Для них землепашеские работы были ярмом, особенно невыносимым потому, что если не делать хотя бы минимум, сдохнешь с голода.

Понимая эту особенность местных жителей и, не зная, как с этим бороться, королевские фискалы были весьма лояльны в сборе налоговых податей по сравнению с другими областями королевства. Но и ту ничтожную сумму, за которой они приезжали по окончанию урожая, приходилось собирать, обращаясь за помощью роты солдат.

– Проклятые места, аббатиса, – успокаивал Скво епископ, сидевший в Дижоне, неглупый человек и сам бургундец. – Герцоги во время независимости набирали там солдат для своей гвардии, а за несколько веков до этого еврейские купцы-раданиты конвоиров для работорговли. Из поколения в поколение эти люди привыкли только убивать, издеваться и командовать. Для них королевский приказ сидеть на насиженном месте и возделывать землю хуже адового круга. Должно пройти немало лет, прежде чем они привыкнут к человеческому труду.

– Я не жалуюсь, – отвечала Скво. – Просто я слишком хорошо понимаю всю тщетность проповедей и увещеваний.

– Если вы помните, – сказал епископ. – Римляне, завоевав Карфаген, сровняли его с землей и засеяли пустошь солью. Они были правы. Зло надо устранять в самом его корне. К сожаленью, мы не можем позволить себе такой роскоши. У Франции слишком много войн и слишком мало людей.

– Передохни, – сказала Скво льву. Тот завилял хвостом как собачонка и улёгся на ближайшем пригорке.

Ощущать себя скалой организованности и порядка в мире хаоса и безобразий было, конечно, лестно, но Скво, как подлинная Христова невеста, не была тщеславна. Как баронская дочка, она свято верила в то, что труд должен приносить результат, и тогда этот труд является благим и дарит, в конечном счёте, человеку покой.

Все годы своего аббатства она пыталась убедить в этом крестьян. Она вела обширную переписку с самыми разными людьми, в том числе – учёными. В монастырь привозили все новые сельскохозяйственные орудия, которые она бесплатно раздавала жителям деревни. Эти инструменты потом нередко находили сломанными в лесу возле друидского камня.

Когда из недавно открытого Нового Света доставили диковинные и непривычные по виду овощи, по распоряжению Скво часть монастырского огорода засадили картофелем и томатами. Кушаньями из них во время праздников угощали всех желающих. Через два года Скво настояла, чтобы крестьяне взяли необходимые семена и посеяли самостоятельно. Лето тогда, как назло, выдалось дождливым, помидоры сгнили на грядках, не успев покраснеть. Картофель, который требовал к себе много внимания, крестьяне невзлюбили сразу, клубни выкапывали недозревшими и скармливали свиньям. После того же, как деревенский дурачок, обожравшись сырыми плодами, отдал Богу душу, вовсе объявили его дьявольским яблоком.

Пожалуй, Скво устала. Пастырский долг не позволял просить о переводе в другой монастырь, например, к родным и милым шотландцам. Она всё больше увлекалась стихосложением, понимая, конечно, всю тщедушность своих словесных построений по сравнению с горячо любимым Горацием и даже менестрелями.

Она без иллюзий оценивала тупость окружающих её людей, она полностью отдавала себе отчёт, что, дай Бог, из их правнуков будет толк, что она всего лишь кирпичик в непритязательном фундаменте здания, которое когда-нибудь, если его не разрушат стихии, признают великолепным.

Но её деятельная натура вовсе не желала быть кирпичиком, посты и молитвы не обеспечивали должного смирения перед Божественной волей. Со всей откровенностью она могла признаться себе, что её тяготит прозябание в монастыре, а ещё более её тяготит невозможность изменить судьбу.

Все эти ощущения, в качестве цельной картинки она пыталась изложить в стихах, но то, что так ясно и выпукло звучало у неё в голове, будучи написанным, рассыпалось на банальные и хрупкие фрагменты.

Однажды она представила себя стариком, прожившим не слишком счастливую, но и не очень горестную жизнь. В этой жизни всего было понемногу, но ничего сверхъестественного, ничего трагичного, ничего необыкновенного. Сейчас, перед концом, его не радует ни вино, ни женщины, ни еда. Он сидит на скамеечке на солнце и меланхолично повторяет: «Жизнь не рифмует меня, я не рифмую себя, меня не рифмует жизнь…»

Скво решила, что это хорошо. Что это можно назвать – светский псалом. Она поехала в Дижон и попросила капельмейстера кафедрального собора исполнить стихи под звук органа. Тот с минуту играл, повторяя высоким голосом речитатив, затем повернулся к Скво и произнёс: «Простите, аббатиса, но это бред…»

«Наш век, аббатиса, никак нельзя назвать временем смирения, – однажды написал ей Лаврентий Венет, издатель из Турина, с которым она вела многолетнюю переписку. – Мир расширяется у нас на глазах, и я имею в виду не только открытия, сделанные испанскими мореходами. В ереси Лютера, расцветающей буйным цветом на севере, я вижу очередную попытку беспокойных людей отринуть евангельскую простоту и выйти на новый этап развития. Это бывало не раз в человеческой истории, и всегда сопровождалось непомерной жестокостью, что и наблюдали в прошлом веке в зверствах гуситов в Богемии. Ничего удивительного в этом не нахожу, благие пожелания, как известно, всегда ведут только в одно место. Я посылаю вам, дорогой друг, недавно изданную мною книгу. Книга эта называется „Иудейские древности“ и состоит из произведений неизвестного мне древнеримского автора Иосифа Флавия. Сдаётся мне, что это подделка. Рукопись на латыни принес некий Самуил Шеллам, беглый марран из Сеговии. Вёл себя он странно, отказывался покидать комнату, где переписчики снимали копию, больше рукопись ни разу показал, потом вовсе заявил, что потерял её. Он предложил за издание хорошую сумму, я не смог отказаться, по мере своих возможностей поправил стиль в тех местах, где он показался мне особенно убогим, и напечатал. Прочтите, мне важно знать ваше мнение».