– Я уже высказывал эту мысль, – сказал Плифон. – При отсутствии патриарха, любое решение Собора является юридически спорным. В конечном счете, признавать или не признавать воссоединение церквей – будет зависеть от воли конкретного правителя. И от тех обстоятельств, в которых окажется его земля.

– Я говорю о том же, – сказал Торквемада. – В текущий момент не столь важно мнение славян и кавказских народов. С ними ещё немало придётся потрудиться. Если же падёт Константинополь, то, с большой степенью вероятности, эти земли перейдут под влияние последователей пророка Магомета. Они так давно под татарами, что, по сути, ими и стали.

– У брата нет уверенности, что европейские государи готовы оказать серьезную военную помощь, – сказал Дмитрий. – Понятно, что он колеблется. Если крестовый поход не состоится, ему остаётся рассчитывать только на народную поддержку. С этой точки зрения, Уния, в таком виде, как она предлагается, становится вредной.

– Морея долго продержится в одиночку, без помощи извне? – сказал Торквемада. – Триста спартанцев царя Леонида, конечно, когда-то задержали персов, но всего на год. Если это вообще не выдумка фантазёров эллинов. Больше похоже на правду, что Грецию спасли от нашествия распри внутри Ахеменидской державы. Османы не таковы. Их правители прекрасно понимают, что Константинополь это символ просвещенного мира, такой же, каким когда-то был Древний Рим.

– Что предлагает Папа? – спросил Исидор.

– Римская церковь предлагает, чтобы император ромеев подписал Соборное определение о воссоединении церквей от имени всех православных, – сказал Торквемада. – И признал власть Папы Римского как верховного первосвященника всех христиан.

– И что потом? – сказал Дмитрий. – Начнётся крестовый поход против турок?

– Венгры, поляки, некоторые италийские и испанские гранды готовы выступить, – сказал Торквемада. – С остальными труднее. Особенно сдержаны Венеция и Генуя. Но, и все присутствующие это хорошо понимают, если удастся создать прецедент, разгромить в сражении турок, это даёт широкие возможности Священному Престолу для давления на равнодушных к богоугодному делу.

– Что ты думаешь, Гемист? – сказал Дмитрий.

– Я думаю, – сказал Плифон, – что эту Унию надо подписывать, хоть она и корявая получилась. А вот на помощь крестоносцев не рассчитывать. Всем нам надо уходить на Пелопоннес и держаться там из последних сил. Константинополь не спасти, нравится это нам или не нравится, Восточная империя умерла. Султана османов интересует только город, его стены, его дома, его дух, если хотите. Возможно, когда османы возьмут город, они оставят нас в покое.

– Дух без людей это пустота, – сказал Дмитрий.

– Возможно, – сказал Торквемада. – Вернёмся к практической стороне дела. Я не погрешил против истины, сказав, что Уния это последний шанс Восточной империи. Мечта, чтобы философы спрятались в Мистре, приятно греет сердце, но несбыточна. Турки не остановятся, каждое выигранное сражение будет только усиливать их веру в избранность. Кучку философов, вероятно, они пощадят, остальным повезет куда меньше.

– Положение у нас действительно отчаянное, – сказал Дмитрий. – В одном вы правы, большинство митрополитов думает о собственном угле, а не об общем благе. Я буду убеждать императора согласиться на Унию с Римской церковью. Для брата это самое трудное решение в жизни.

Лето от сотворения мира 6947, день Ильи пророка.

Сколько ждали этого дня, сколько спорили, сколько лишений перенесли, и вот он наступил этот день – день объявления декрета о воссоединении церквей, а на душе пасмурно, уныло. После того, как Палеолог сообщил митрополитам, что подпишет Унию даже без их согласия, наступило равнодушие. Документ, который латиняне составили, уже никто и не читал. Православные согласились на всё: и на исхождение Святого Духа от Сына, и на верховную власть римского первосвященника, и на латинское учение о чистилище, опресноках и освящении даров в Евхаристии. Виссарион никейский так увлёкся, что предложил императору внести в Соборное определение отлучение от церкви для всех несогласных, но Палеолог его прыть умерил и отказал.

Он всем своим видом показывает, что является жертвой обстоятельств. Брат его Дмитрий дожидаться официального объявления не стал и уехал на Пелопоннес.

Папа Евгений пытался настоять, чтобы был избран новый патриарх Константинопольский, который Унию и подпишет. Палеолог, однако, проявил твердость и сообщил Папе, что новый патриарх будет избран только в Империи и всю полноту ответственности он берёт на себя.

Торжественное чтение декрета о воссоединении церквей прошло в кафедральной божнице Флоренции при большом стечении народа. На греческом прочёл Виссарион Никейский, на латыни – Торквемада, Иоанн де Монтенегро, кардинал Родосский. После чего поставили подписи император и Папа. Затем – митрополиты. Виссарион и Торквемада облобызали друга и друга и поздравили христианский мир. Остальные молчали.

Плифон на торжественной церемонии отсутствовал, сослался на болезнь. Затем прошла литургия, невзирая на возражения Исидора, по латинскому обряду. Митрополиты отстояли службу с постными лицами и отказались от приглашения на совместную трапезу.

Вот такой грустный день – долгожданный день возрождения Вселенской церкви. По случаю Унии от имени банкира Медичи нам выдали немного грошей. Я бродил по торговым рядам у моста, выбирая гостинцы для родных, когда меня нашёл Димитрий Кавакис, ближайший помощник Плифона.

– Когда уезжаете? – спросил он.

– Через неделю, – сказал я. – Пора и честь знать.

– Учитель хочет с тобой попрощаться. Если есть время, пошли со мной.

– Я смотрю, ты не весел, – вместо приветствия сказал Плифон.

– Чего уж радоваться. С такими вестями, полагаю, нас дома неласково встретят.

– Миром правит сила, – сказал Плифон. – Римская церковь в очередной раз это наглядно продемонстрировала. Сила же, имея множество преимуществ, страдает одним недостатком – она слепа, движется наощупь и всегда, в конечном счете, проигрывает уму. Я завершаю один трактат. Как назову, пока не знаю, может быть, «О законах», в честь великого Ликурга, может быть, просто «Законы», возможно, «О добродетели», ещё не решил. Я повелел, чтобы трактат предали широкой огласке после моей смерти. Сейчас слишком опасно – и для меня, и для сторонников моей «Эллинской теологии». Хочешь, Димитрий почитает тебе? Вдруг пригодится в жизни.

– Конечно, хочу, – сказал я.

– Тогда слушай…

– Всем людям от природы свойственно, главным образом, стремиться к счастливой жизни. Это единое и общее желание присуще всем людям и является целью жизни для каждого, ради чего они как раз и занимаются всем прочим. Однако следуют они этому общему желанию уже не одними и теми же путями, а каждый своим собственным. Одни проводят жизнь в постоянном наслаждении, думая таким образом стать максимально счастливыми. Другие находят счастье в приобретении состояния. Третьи охвачены жаждой славы и главный предмет их забот – жить, будучи почитаемыми и восхваляемыми большинством людей. Четвертые, презрев все остальное, сделали целью своей жизни добродетель и красоту, считая, что одна только добродетель действительно может сделать счастливыми и блаженными упражняющихся в ней. Но и законы самой добродетели не для всех одни и те же. Ибо не для всех одинаковыми представляются прекрасное и постыдное, как и общепринятое. Каждый считает священным свое, а другие несвященным. Подобные разногласия существуют и относительно природы человека. Одни думают, что человеческая природа подобна природе другого смертного существа, то есть животным. Другие в своих надеждах возводят в разряд божественной и совершенно чистой. Третьи признают, что человеческая природа занимает теперь и всегда будет занимать среднее место между божественной и бессмертной, с одной стороны, и смертной – с другой, что она представляет собой смешение обеих.

Во всех этих суждениях много неясного и сомнительного. Каким же образом обрести истину и сделать её прочно своим достоянием? Об этом говорят многие поэты, софисты, законодатели, философы. Однако поэты и софисты по справедливости недостойны, пожалуй, избираться в качестве толкователей этих суждений. Поэты часто пользуются лестью, обращаясь к людям из желания угодить и не очень заботясь об истине. Софисты же по большей части занимаются обманом, любым способом создавая себе славу, причем некоторые из них раздувают так и ради наград, которые могут воздаваться за это усердствующим богами. Так вот, поскольку в жизни человеческой царит столь великая и даже ещё большая запутанность и замешательство, то крайне необходимо, если мы намерены когда-нибудь выбрать наилучший образ жизни, который приведет нас к счастью, рассмотреть, что представляет собой человек, каковы его природа и возможности. В свою очередь, невозможно понять, что такое человек, не рассмотрев до этого природу вещей: что из сущего является основным, каковы существа второго, третьего, последнего порядка и каковы их свойства. В отношении истинной природы других существ среди людей имеются немалые разногласия. Есть такие, которые полагают, что боги не существуют. Другие же, что существуют, но не пекутся обо всех делах, и человеческих, и всех прочих, являясь притом виновниками как добра, так и зла. Некоторые возражают им, утверждая, что боги являются причиной добра, но не зла. Одни полагают, что богов можно умилостливить и получить от них помощь, другие считают их непреклонными непоколебимыми. Одни верят только в одного бога, другие – во множество богов. От законодателей и философов более, нежели от каких-либо других людей, можно узнать что-нибудь здравое об этих вещах. Ибо законодатели, считая, что законы даются для общего блага, не могут, разумеется, совсем уклониться от него. Философам, полагающим, что истина в руках живущих является основой счастья и добивающимися ее предпочтительно перед всеми земными благами, естественно, удается ее найти, как никому другому из людей. Большинство людей, однако, по природе своей неспособны с точностью узнать и усвоить самое значительное, поэтому следует опасаться и философов.

Что касается нас, то мы берём в качестве проводника рассуждений одного из законодателей и мудрецов, притом старейшего из тех, о которых знаем понаслышке – Зороастра, который был знаменитейшим у мидян, персов и большинства других древних народов Азии, толкователем божественных и большей части других прекрасных вещей. Затем – Эвмопла, который установил у афинян Элевсинские мистерии для бессмертия нашей души, Миноса, бывшего законодателем критян, Ликурга, законодателя лакедемонян, также Ифита и Нуму, из которых первый вместе с тем же Ликургом установил Олимпийские игры в честь величайшего бога Зевса, а второй стал у римлян законодателем многочисленных законов и особенно священнодействий, касающихся богов. Из варваров – индийских брахманов и мидийских магов. Из эллинов среди прочих – куритов, древнейших из сохраняющихся в памяти, которые вознобновили рассуждение о богах второго и третьего порядка и вообще о бессмертии творений и детей Зевса и этой Вселенной, то есть спасли то, что было разрушено у эллинов нечестивыми мужами, ведущими борьбу против богов. После них упомянем додонских жрецов и толкователей Зевса, особенно прорицателя Полинда, с которым сам Минос поддерживал связь в целях просвещения; Тиресия, учившего о бесконечных восхождениях и обратных возвращениях нашей души; Хирона, наставника многих славных мужей и учителя многих прекрасных наук и занятий; семь тех мудрецов, которые процветали приблизительно в то время, когда у лакедемонян царствовали Анаксандрид и Аристон; Хилона Спартиата, Солона Афинянина, Бианта Приенца, Фалеса Милетянина, Клеобула Линдийца, Питакка Мителинца, Мисона Хенейца; наряду с ними упомянем Пифагора и Платона, а также вышедших из их школы многочисленных хороших философов, из которых самыми прославленными являются Парменид, Тимей, Плутарх Афинский, Плотин, Порфирий, Ямвлих.

Так вот, сходясь между собой по большинству вопросов, касающихся наиболее важных вещей, они все, по видимому, передали наилучшие суждения тем людям, которые являются более разумными. Так и мы присоединимся к рассуждениям наиболее разумных людей всех времен, начиная с древнейших, и не будем вносить новшеств подобно поэтам и софистам, а с помощью разума сделаем точный выбор.

– Прочти рассуждение о судьбе, – прервал Димитрия Плифон. – Ему будет любопытно.

Димитрий кивнул и развернул другой список.

– Так что, все будущие вещи определены и установлены или же есть некоторые из них, которые не определены, но протекают в неопределенности и беспорядке, как придётся? Очевидно, все они определены. Ведь, если что-либо возникающее возникнет не по определению, то оно будет возникшим без причины, и, стало быть, что-то из возникающего будет иметь возникновение без причины; или же причина произведёт его не по определению и не с необходимостью, и будет какая-то причина, не по необходимости и не по определению породившая нечто из того, что она произведёт; ни то, ни другое невозможно. Но гораздо более невозможно, чтобы боги, как утверждают некоторые, меняли мнение относительно решеных ими на будущее вещей и делали нечто иное, противоречащее тому, что они вознамерились исполнить, уступая молитвам или каким-то дарам людей. Ведь невозможно познание совершенно неопределенного. Ведь не будет, пожалуй, истинным решать относительно него, будет ли оно или нет. Поэтому боги и определяют грядущее, они знают предстоящие события не иначе, как будучи их распределителями и виновниками. Поэтому люди, признающие существование богов, но отрицающие их предвидение относительно здешних вещей и судьбу, рискуют к тому же отрицать познание богами этих вещей, в то время как они познают их, ибо лучшие вещи не могут определяться худшими, но и не могут определять их, если сами не являются их причиной; необходимо, чтобы все познающее познавало, будучи объектом соучастия и определения со стороны познаваемого или являясь причиной и источником определения, но познание не может произойти, если у познающего не возникает какая-то связь с познаваемым. Но если всё определено, скажет кто-нибудь, и нет ничего, чтобы не получило необходимости для сущих и возникающих, то уйдут и свобода от людей, и справедливость от богов, так как, с одной стороны, люди, чтобы они не делали, делают это в соответствии с необходимостью, не являясь уже хозяевами самих себя, с другой стороны, боги совсем бы устранились от обязанности наказывать дурных людей, или наказывают не по справедливости, если дурные по необходимости являются дурными. Однако люди являются хозяевами самим себе, не управляясь вообще никем – ни другим человеком, ни самими богами, но имея в самих себе нечто управляющее, некую разумность. А что сама разумность не будет больше управляться никем, этого сказать нельзя. Прежде всего, может показаться, что она следует внешним обстоятельствам. Но неверно думать, что она следует обстоятельствам не по необходимости. Ибо у каждого эта разумность различается по природе и по упражнению: властелинами природы являются боги; упражнения есть замысел упражняющегося, зародившийся у него раньше, у него, у которого невозможно чему бы то ни было родиться, если не внушил бог. Таким образом, люди являются властителями самих себя, поскольку они управляют собой, хотя и управляются властвующими, и будучи в некотором отношении свободными, и не будучи. Ведь если кто-нибудь назовет свободу отрицанием необходимости, то он, пожалуй, будет вынужден назвать необходимость рабством. Рабство же предполагает и господство. А у высшей необходимости, единственной, которая существует по необходимости благодаря самой себе, другое же все благодаря ей, и которую мы называем самим благом и Зевсом, какое будет господство, у которого она будет в рабстве? Ведь само это господство не будет в тоже время рабством. Если же считать зависимостью и возможностью не быть определяемыми соответственно рабство и свободу, то не только никто из людей не будет свободным, но и никакой другой из богов, кроме Зевса, так как одни вследствие зависимости служат в качестве рабов другим и все, начиная с богов, общему господину – Зевсу. Таким образом, рабство, пожалуй, совсем не будет чем-то страшным, неизбежным. Ибо рабское служение доброму не только не страшно, но полезно и любезно самому находящемуся в рабстве, ничего другого, кроме хорошего, он не изведает…

– Я во многом следовал Плотину, – сказал Плифон. – Выдающийся был философ. С одной стороны, мистик, взмахом руки успокаивал бушующие толпы. И в то же время педантичный систематизатор разрозненных знаний, не менее значимый, чем Стагирид. Жаль, что задуманный им город философов Платонополь так и не был сооружен. В моей книге есть много полезного – новый календарь, утренние и вечерние молитвы, которые упростят людям общение с богами.

– Ты остаешься в Италии, господин? – спросил я.

– Я возвращаюсь в Мистру, – сказал Плифон. – Среди флорентинцев есть надёжные руки, которым я могу передать Академию. В трудную пору надо быть дома. Если, конечно, ты человек, а не крыса…

Лето от сотворения мира 6947, Покров Пресвятой Богородицы.

Мы в Венеции. Отсюда на катарге до земли хорватов, через окраину сербского царства, турками пока не захваченную, по лесам к Дунаю. Через Дунай переправимся – земля угров, потом лядская. По грязи осенней до города Львова доберёмся, потом до Кракова, что на реке Висле стоит. А там уж Жмудь, там уж Вязьма, Можайск и Москва. Всего от Венеции четыре тысячи двести верст.

– Я ненавижу этот город, – сказал Исидор. – Когда я здесь, мне кажется, что я хожу среди трупов. Именно по приказу этого города крестоносцы двести лет назад разрушили Константинополь. Если бы не тогдашний разгром, сейчас Империя имела бы шанс выстоять против османов. Посмотри на этих коней, – Марк показал на квадригу, украшавшую передние двери храма Марка Евангелиста. Кони были медные, позолоченные и выглядели будто живые, их шеи обвивали змеи. – Эту скульптуру из императорского дворца украли. И мрамор, которым стены собора облицованы, с наших церквей и с наших домов содран. Даже иконы внутри храма наши – греческие, даже мощи святых, всё нечестивыми рыцарями грабителями было в этот город привезено. Здесь на каждом пятачке разбросаны осколки моей истерзанной Родины.

– Я не пойму тебя, Исидор, – сказал я. – На словах ты хулишь латинян, на деле был первым пособником Унии. Что ты на самом деле думаешь?

– Я не знаю, – сказал Исидор. – Я иногда завидую тому мечтательному миру, в котором живёт Гемист Плифон. Философы были веселыми, шумными, Платон был широкоплеч и просторен душой, голодал порой только для того, чтобы побольше вина в брюхе уместилось. Вот так между чашами бросал пригоршней свои мудрости, которые мы теперь пытаемся сохранить как драгоценные каменья. Плифон не ошибается, когда говорит, что с именем Христа в наш мир пришло уныние. Сомневаюсь, что Он этого хотел.

– Не думаю, что у древних так уж всё было безоблачно, – сказал я.