Вместо всей этой хуйни послушайте лучше детский стишок:

О том, как #дорогмнесейчас,

О том, что #связываетнас,

О том, что #хочетсяскорей

#увидетьплодлюбвисвоей.

Я сейчас ни над кем не издеваюсь. Хотя кое-кто подумал, ты подумала, что я над тобой издеваюсь. Украв твой детский стих и присвоив авторство. Еще замаскировал свою выходку хештегами, чтобы выглядеть модным, хотя выглядеть модным и пожилым – невыносимо и неприятно. Но такая уж у меня работа. Призвание не выбирают. Миссию не выбирают. От нее полжизни бегают, а вторую половину жизни пестуют и лелеют, но это уже другая история. Хотя я очень хотел, очень хотел увидеть, как тебя трахают другие мужчины. Хотел пристроится невидимкой у изголовья кровати, дрочить и испытывать боль. Сильную, сладкую, позорную и изматывающую. Это не я тебя трахаю, это другой. Это не я. Почему не я? За что такая несправедливость? Господи, ну почему ты помогаешь не мне, а этому кретину? Потому что ты жадный. Ты вцепился в нее всеми своими восемью руками и не хочешь отдать ее миру, не хочешь отпустить ее. Отдай ее миру на растерзание, не защищай ее. Ведь твоя защита хуже смерти. Это небытие. Это остановка. Вечные семидесятые. Вечное ретро. Вечное возвращение. Отпусти ее, пускай она состарится и умрет, родится и снова умрет. И так бесконечное число раз. Настолько бесконечное, как бесконечность, когда в бесконечности пропадает сам смысл времени. Ибо весь смысл времени в конечности. И вот, однажды, на бесконечном витке повторений, ты останавливаешься и понимаешь, что из наблюдателя, простого наблюдателя, ты стал исполнителем, актером, реализатором потенциалов. Остановив время, ты вошел, наконец, в поток и перестал быть чем-то одним, став одновременно всем и ничем. Нет чувств, нет мыслей, нет эмоций. Это очень необычное состояние смотреть на мир из мириадов осколков огромного бесконечного зеркала. Смотреть на самого себя из мириадов осколков бесконечного, разбитого тобой зеркала и видеть из мириадов осколков все те же мириады осколков, которые отражают лишь сами себя. Искривленный единый мир, который никогда уже не станет изначальным безмятежным. Да он и не был никогда изначальным безмятежным. Всегда осколки отражали осколки, всегда ты сам смотрел на самого себя. Но зачем же ты на шкале ввел точку отсчета, «ноль»? Начало всех начал, вечное вранье. Да эта точка может быть на любом месте шкалы. На любом месте. В этом все дело. Достаточно лишь понять, что бесконечность, она находится не где-то там, вдали. Она находится именно в каждой точке на шкале. И от того назовешь ты ее нолем, единицей или еще какой другой цифрой, ничего не изменится. Бесконечность в каждой точке.

– Слушай, как на тебя все-таки подействовал телепатин. Я такой хуйни больше никогда и ни от кого не слышал. Даже от Т., хотя он, когда не под кайфом, мудак мудаком. Ты прям чемпион по производству хуйни. Жаль только нас никто сейчас не записывает, не пишет никто больше наши с тобой разговоры. Майор застрелил все-таки своего подчиненного, нервы у него не в порядке. Жена ушла к другому. Опять же, другая страна, Лондон этот, будь он трижды неладен, психанул человек. Выстрелил из пистолета в лицо своему подчиненному. И вот лежит тот в фургоне, лица у него нет. Майор быстро ретировался из фургона и сидит в пабе напротив, заливает свою тоску-печаль пивом. Кто-то услышал выстрелы и позвонил в полицию, сообщил, что слышал в фургоне, что припаркован рядом с магазином «Секонд Хэнд», какие-то подозрительные звуки похожие на выстрелы… И..

– Почему вы считаете, что никто не записывает ваши разговоры? Я записываю.

– А кто ты такой?

– Я тот, кто пишет сейчас этот текст.

– Ты тоже принимал телепатин?

– Вовсе нет.

– Просто иногда, я представлял, что она – это я. И это я лежу на кровати, на спине, раздвинув ноги. А он трахает меня. И я испытываю боль. Сильную, сладкую, позорную и изматывающую. Это не ты меня трахаешь, это другой. Это не ты. Почему не ты? За что такая несправедливость? Господи, ну почему ты помогаешь не ему, а этому кретину. Потому, что ты жадная…

Замерли все. И Режиссер, и Оператор, и Бабушка с Дедушкой, и Мама с Дочкой, и Учитель с Партизаном, и Эфиоп (его я решил заменить на другого персонажа временно, но только тело, а не душу, душа осталась та же самая и с испугом глядит из другого уже тела на мир). Я построил совсем другие декорации, я обманул их, я загипнотизировал их и во сне заставил их выучить новые роли. И еще я забыл им рассказать, что это игра. Слушайте, ребята, это игра, это всего лишь игра.

– Блядь, ну когда же этот дебил заткнется? Вообще же ни хера не понимает, как устроено Мироздание, а все туда же. Игра, блядь! Чикатило, тоже всем своим жертвам говорил. Не бойтесь, это игра! И хули ты думаешь, кому-то из них легче от этого стало?

– Ошибается товарищ. Но ты же знаешь, что у каждой ошибки есть фамилия, имя и отчество.

Выходит юная пионерка и белоснежным голосом объявляет: «Роман Уроборос «Ночь Единорогами Полна». Исполняется впервые».

НОЧЬ ЕДИНОРОГАМИ ПОЛНА.

Ночь единорогами полна,

Спи спокойно, милая страна,

Сталин позаботится о нас,

Ленин позаботится о нас.

Пьеса в одном действии.

Действующие лица и исполнители:

Староста – именуется Петр Семенович. Учитель – все его так и называют, Партизан – раненный, сомнительная личность, лишь один раз за все время его назовут Васькой, Марина Сергеевна – учительница немецкого языка, Катя – ее дочь, Тетка Наталья – пожилая женщина предпенсионного возраста, Дед Иван – участник русско-японской войны 1905 года. Майор – эсэсовец, Голоса – неизвестные, никто их не слышит. Зрители – слышат. В эпизодах несколько эсэсовцев.

Август 1943 года. Заброшенная деревня. Амбар. В амбаре заперты: Староста, Учитель, Партизан, Марина Сергеевна с дочкой Катей, тетка Наталья, дед Иван. Амбар окружен эсэсовцами. Все ждут приказа Майора. После приказа амбар должны поджечь. Слышен лай немецких овчарок.

Староста. (Стоит около двери, говорит негромко). Господин майор. Господин майор. Это какая-то ошибка. Что Вы хотите сделать? Нет, это невозможно. Здесь же старики, женщины, дети…

Майор. (Из-за двери кричит по-немецки, чувствуется, что уже сильно пьяный). Hör auf zu plaudern, Peter! Stirb wie ein Mann!

Староста. (Отходит от двери). Марина Сергеевна, я извиняюсь, он что сказал? А то я немецкий учил, конечно, но он быстро так, да и нервничаю я.

Марина Сергеевна. Посоветовал Вам умереть достойно, как и подобает настоящему мужчине.

Староста со всей силы бежит к двери, но резко останавливается. Хочет что-то сказать, но молчит.

Партизан. (Хохочет). Ну, вот даже помирать не так страшно, когда вместе с тобой помрет гнида нечеловеческая, пес вражеский, предатель Родины. Петр Семенович, мать твою. Вот и послужил фашистам. Вот они тебе, гаду нечеловеческому, отплатили. Ой, не могу.

Староста. А мне, между прочим, смотреть на твою смерть будет даже не интересно. Я за свою жизнь столько смертей видел…

Учитель. Прекратить! Прекратить немедленно! Здесь же ребенок. Совесть у Вас есть?

Партизан. Ребенок, взрослый или старик – неважно это сейчас. Нам всем одна работа предстоит. Тяжелая до невыносимости – помирать до срока.

Слышна громкая немецкая речь.

Староста. Что говорят?

Марина Сергеевна. Похоже все. (Прижимает к себе дочь).

Голоса.

– Ну вот, еще одна безвыходная история человеческая.

– Которая, как обычно закончится в считанные минуты.

– Запахом копченого мяса. И нечеловеческими воплями.

– А души – в неведении, и опять все по кругу, по кругу, по кругу.

– Спасем? Поможем?

– Дадим шанс.

– Какой шанс? Как? Рука с факелом вон уже занесена, сейчас все полыхнет.

– Сейчас майор Шульц вспомнит одну несуществующую инструкцию, по которой перед сожжением какого-либо объекта, его надо облить со всех сторон бензином.

– А не керосином?

– Слушайте, не искажайте частностями общую, и такую прекрасную, надо сказать, картину мира.

– Да он забьет на инструкцию.

– Немец? На инструкцию? Это также невероятно, как если бы русский разбил ящик водки и не заплакал бы.

– Итак?

– Итак, Майор Шульц, вы забыли одну важную инструкцию. А Ваш заместитель, очкастая обезьяна….

Слышна немецкая речь. Заводится мотоцикл и уезжает. Начинает идти довольно сильный дождь.

Староста. Что там еще?

Марина Сергеевна. Они поехали за бензином.

Староста. За каким бензином?

Марина Сергеевна. Майор вспомнил про какую-то инструкцию, по которой, любой объект надо обязательно… (Плачет).

Катя. Мама, мамочка. Что случилось? Почему ты плачешь?

Марина Сергеевна. Ничего, ничего, дочка, все хорошо.

Катя. А зачем нас заперли в этот амбар?

Марина Сергеевна. Нас выпустят, нас обязательно выпустят.

Учитель. Катенька. Ты пойди к деду Ивану и к тетке Наталье. Пускай они тебе сказку расскажут. А мы здесь взрослые поговорим. Дед Иван! Тетка Наталья! А ну, развлеките Катеньку. А то вы как голубки уже давно шепчетесь. О чем вы так оживленно разговариваете?

Дед Иван. О чем же сынок можно еще перед смертью-то разговаривать. О любви, конечно же.

Учитель. Ну-ну. Беги Катенька к ним. (После паузы, обращается к Старосте и Партизану). Вы же взрослые люди. Неужели нельзя было языки прикусить? Зачем орать при ребенке про смерть, про все такое? Даже от возмущения слова подобрать не могу? (Слышен удар гонга). Что это? Вы слышали? Нет? Так. Что-то происходит. Нам зачем-то дали этот час. Ведь мотоцикл до ближайшей деревни и обратно, да по такой дороге будет где-то час ехать.

Староста. Ну, может минут сорок-пятьдесят.

Учитель. Даже если полчаса. Нам их дали зачем? Чтоб вы все тупо в пол уставились?

Партизан. Жизнь свою, посвященную борьбе за счастье человечества, чтоб обозреть вновь.

Учитель. Зачем сейчас жизнь свою заново обозревать? Что ты там сейчас нового увидишь? Раньше это делать надо было. Да и нечего там тебе обозревать, раз ты сюда здесь и сейчас попал. Мне тоже, к сожалению, вспомнить нечего. Хотя нет, я один раз с Далай-ламой встречался.

Староста. Чего делал?

Учитель. Ничего. Я ведь весь этот разговор только из-за ребенка затеял, я если бы не ребенок, сел бы и заснул прямо сейчас. Я смерти-то совсем не боюсь после десяти лет лагерей.

Партизан. Еще, значит, один враг классовый классический мне попался. Эх, если бы не дед с бабкой, да не женщина с дочкой, не смерть, а прямо радость и счастье смотреть на мученье врагов моих лютых.

Учитель. Так давай с тобой вместе придумаем, как их спасти, вывести отсюда. А мы со Старостой с удовольствием тебе компанию составим. Он же на самом деле прикидывается, что смерти так боится, деятельный просто очень. Не может спокойно на месте сидеть.

Староста. Хм. Балабол.

Партизан. Так как ты их выведешь, спасешь? Амбар-то весь фашистскими гадами окружен, они шутить не будут, если что – сразу огонь на поражение. Вот если бы мои товарищи знали о злодеянии этом, они бы пришли, дали бой фашистам и освободили бы нас. Но не знают они ничего, не придут. Так что спасти нас может только чудо.

Учитель. Чудо! Чудо! Вот то слово, которое я ждал. Когда я был ребенком, со мной произошло большое невообразимое чудо вседозволенности, которое стало реализовываться в ежедневные маленькие, большие и просто огромные чудеса. Я стал видеть сны наяву. Я плавал с пиратами в южные моря под Веселым Роджером. Я громил с мушкетерами надменных англичан. Я летел на Луну. В огромном стеклянном стакане диаметром больше километра я пролетал мимо колец Сатурна, я видел их так близко, так близко. Причем, все это происходило наяву, вовсе не в моей голове и не во снах. Я испытывал боль, я получал ссадины и мелкие ранки. Один раз, спасаясь бегством от индейцев в дельте Амазонки, я сломал ногу, и все лето пролежал в районной больнице. Нет, это была настоящая жизнь. Я мог заснуть в кровати в нашем маленьком деревенском домике, а проснуться в прерии около костра. У меня было очень счастливое детство.

Староста. И когда это все у тебя прекратилось?

Учитель. Когда меня приняли в пионеры. Мне после этого даже простые сны перестали сниться.

Партизан. Тебе, друг, надо было просто врачу показаться.

Учитель. Я сейчас не о том даже. Это достаточно объяснимо, то, что вы не верите мне. Я о другом. Неужели даже перед смертью, вы не можете поверить в чудо – основу нашей жизни, в чудо – единственное, с чем надо было столкнуться в этой жизни, в чудо – которое сейчас обязательно произойдет?

К разговаривающим подходит дед Иван.

Дед Иван. И еще в любовь.

Учитель. Что?

Дед Иван. В любовь надо обязательно верить, сынки. Я вот служил во флоте его императорского величества, долго служил, просто получилось так. Не от меня это зависело. Я службу проходил на Тихом океане. В девятьсот пятом как раз служба моя к концу подходила. А тут война с японцами. Ну и предчувствия нехорошие терзать меня стали неодолимо, что помру скоро, а точнее погибну я в морском сражении. Сон один и тот же снился каждую ночь, в деталях, между прочим, как я люто погибаю от снаряда японского. Болеть я начал духовно и телесно, лихорадка и жар со мною приключились. Врач меня в койку уложил, лекарство прописал и должен был я по приходу в порт лечь в лазарет. Но не тут-то было. Встретились мы внезапно с японской эскадрой и вступили в бой неравный, который скорой погибелью грозил нам. Когда я услышал первый залп наших орудий, меня с койки как сдуло, жар пропал, ломота в костях тоже пропала, и я пулей бросился к орудиям. О смерти и думать-то забыл. Господи, что же это был за бой. Как же вокруг было красиво и страшно. Матросы не делали ни одного лишнего движения, капитан давал единственно правильные команды. Корабль уверенно маневрировал между японцами и двоих потопил уже. Но матросы наши гибли, несколько пробоин уже получил корабль и стал тонуть. Представьте себе – нас остался с десяток где-то, корабль горит, тонет, вокруг ад. Снаряды рвутся, товарищи наши гибнут. А мы с улыбками на губах делаем свою работу, стреляем из орудий, топим японцев, три уже корабля потопили, потому что знаем, за что бьемся – за веру православную, единственную святую. И вот из всего экипажа один я в живых остался. Встал на колени и стал Богородице молиться, чтобы спасла мою заблудшую душу. И тут полыхнул яркий свет, как во время грозы, только ярче, и в лучах света появилась Она. Красивее и светлее этой женщины я в жизни своей ни до, ни после не видел. Говорит она: «Что, отрок, пришел твой смертный час? Ты так думаешь?» Я отвечаю ей: «Какой же я отрок? Мужчина я уже. Вон сколько народу за свою матросскую жизнь поубивал». Она улыбнулась так, что лег я и зарыдал. А она и говорит мне: «Не время еще тебе на небеса идти. Должен ты главное в жизни совершить». Поплыло у меня все в голове, и потерял я сознание мгновенно. Очнулся в холодной воде. Вокруг обломки нашего корабля плавают. Японцев нет. Я прикидываю, сколько мне до берега плыть и понимаю – лучше мне было погибнуть в этом бою, ведь сейчас ждет меня мучительная, долгая смерть. Гляжу, лодка какая-то странная под парусом мимо меня плывет, на нем люди в диковинных красно-желтых одеяниях, если по лицам судить – японцы. Подняли меня на борт, напоили какой-то непонятной, но довольно вкусной жидкостью, накрыли одеялом. Недолго думая, я заснул. Проснулся и стал за ними тихонько так из-под одеяла наблюдать. Странный это был, я вам скажу экипаж. Сидели они все в необычных позах и не двигались. А лодка как бы сама собой шла. Я капитана-то сразу вычислил. У него глаза ярко голубые были, а у остальных – карие. Подошел я к нему, поблагодарил за спасение. По-русски. Думал, не поймёт он меня. Но он на чистом русском ответил мне: «Пожалуйста». Я спросил его, куда мы путь держим. Он сказал, что они – тибетские моряки, и что идем мы в ближайший порт, где стоит русская эскадра. Сел я на палубу и заулыбался от счастья. И вот так в сне-полусне я до самого порта и просидел. Когда увидел я родную эскадру, то капитан спросил меня, смогу ли я сейчас до берега доплыть. Я опешил и говорю: «Что же вы меня до берега не доставите?». Он отвечает, мол, нельзя им на берег, как и китам, нельзя. Если выйдут они на берег, то, как и киты не проживут на суше и часа. Поблагодарил, поклонился матросам этим необычным, перекрестился – и за борт. За два часа доплыл до своих. Рассказал, как все было, ничего не утаил. Доктор меня долго осматривал. Доктор на Макаренко был похож. Ну, написал он потом, что я от переживаний всех умом тронулся. Вот. А через два месяца я в родной деревне и оказался.