«Invitez-moi à la prochaine danse, monsieur», – тихо сказала Мари. После этого она развернулась и уже довольно медленно отошла от Михаила Аркадьевича. Остановилась ровно посередине зала. «Какой еще следующий танец, если никакого предыдущего танца не было», – подумал князь, – «так, а до каких я досчитал? По-моему, до тысячи восьмисот пятнадцати». Он продолжил свой счет. В это время заиграл вальс. «Все, конец», – обреченно подумал Михаил Аркадьевич и кротко посмотрел на Мари. Она стояла посреди зала и глаза ее сияли небесной синью. Он неохотно, но довольно быстро медвежьей походкой ринулся к девушке. Гусары и капитан-артиллерист с позеленевшими лицами провожали его взглядами внезапно покрасневших глаз, как стая волков. Подошел и, наклонив голову, тихо сказал, естественно по-французски. «Сударыня, разрешите пригласить Вас на вальс». Они начали вальсировать как два осенних листка, которых гонит неугомонный ветер порывами вечности. И на несколько минут им почудилось, что зал опустел, что они одни в целом мире бездонном. Но тут навалилась реальность на них телами, которые просторный зал наполнили внезапно, вдруг. Музыка кончилась. Она резко отстранилась от него и, постояв минуту в нерешительности, направилась к выходу и покинула зал также внезапно, как и появилась. Он простоял, не двигаясь ровно минуту, наверное, считал про себя до шестидесяти, а потом сломя голову побежал за ней, даже не рассчитывая ее догнать.

Как ни странно, выбежав из парадной двери, Михаил Аркадьевич сразу же увидел Мари. Она стояла и как будто специально поджидала его. Князь подошел и представился ей как полагается. Она представилась ему в ответ. Он сразу же без обиняков начал приглашать ее к себе в имение, расписывая как сейчас там хорошо и прелестно в это время года. Она сказала, что завтра отбывает в Париж, так как там ее ждут неотложные дела. Из глаз Михаила Аркадьевича беззвучно закапали слезы, которые он даже и не пытался скрыть. Видя его смятение, Мари, растрогавшись, сказала ему, мол, милый князь, не расстраивайтесь, скажите, в какой гостинице вы остановились, и я пошлю Вам туда записку со своим парижским адресом. Вы напишете мне письмо, я Вам отвечу. У нас начнется переписка и, в конце концов, мы когда-нибудь обязательно встретимся снова. «Дайте мне свой адрес прямо сейчас, я запомню. А так, никакой записки Вы мне в гостиницу не пришлете, я знаю», – прошептал он. «Я вообще-то девушка порядочная, и, если говорю, что сделаю что-то, значит – сделаю», – резко выкрикнула Мари, развернулась, подошла к экипажу, села вовнутрь и уехала в сентябрьскую мглу. «Боже мой, я больше никогда ее не увижу», – прохрипел князь и сел на землю.

Однако, на следующее утро, когда Михаил Аркадьевич лежал в своей постели и страстно желал скорейшей смерти, в номер постучали. После вялого вавиловского «войдите», в комнату вошел слуга, передал ему записку и вышел. Развернув ее дрожащими руками, князь увидел адрес, написанный на листе бумаги прекраснейшим женским почерком. Он вскочил проворно с кровати и сплясал беззвучно лезгинку, танцевать которую научился еще в молодости во время какой-то очередной войны на Кавказе. «Как же она узнала мой адрес? Это чудо, чудо. Господи, спасибо тебе за все, что ты для меня делаешь» – подумал он и потерял сознание…

Вернувшись в имение, он, даже не отобедав, сразу сел за свой огромный письменный стол в рабочем кабинете и на одном дыхании написал Мари длинное довольно письмо. В нем он подробно описал знатность своего рода, детство, отрочество, юность и то, чем он занимается сейчас. А также особо подчеркнул, что никогда не был женат. Потом вызвал управляющего имением, отдал ему письмо, запечатанное в конверт, и приказал срочно отправить его адресату. После чего он с огромным удовольствием отобедал и даже выпил водки.

Так и началась эта замечательная история в письмах. Мари вернулась в Париж лишь через несколько месяцев. Ей зачем-то вздумалось заехать в Брюссель, а затем и в Амстердам. Приехав, она сразу же велела принести ей всю корреспонденцию и, быстро осмотрев пачку писем, выбрала письмо от Михаила Аркадьевича, вскрыла его и жадно прочитала. После чего сразу же написала ответ, где подробнейшим образом описала свое путешествие по Европе, а также то, чем она занимается в Париже. Умолчала она только об одном. А именно, что раз в неделю, иногда и чаще в дом к Мари приходит молодой маркиз, которого она принимает в своей спальне и к середине этих встреч маркиз и Мари всегда становятся совершенно раздетыми. Потом писем стало много. В каждом из них они описывали друг другу все события, происходящие в их жизни, от одного отправленного письма до другого. Письма эти были ужасно скучные, события, описываемые в них – страшно однообразными. Однако и князь, и Мари всегда очень ждали этих писем и с жадностью их читали. Князь даже было один раз, собрался уже поехать в Париж, но разразившаяся в Европе война или слухи о том, что эта война вот-вот разразится, смешали все его планы и он не поехал. Мари же зачем-то поплыла на пароходе в Северную Америку и пробыла там где-то полгода. Вернувшись в Париж, она тут же написала письмо Михаилу Аркадьевичу с описанием тех событий, что произошли с ней в Америке. Через какое-то время ей приходит письмо от управляющего имением, где тот пишет, что Михаил Аркадьевич скончались такого-то и такого-то числа и похоронены там-то и там-то. А еще он переслал письмо князя, которое тот написал незадолго до своей смерти. Вот что было написано в этом письме.

«Милая моя драгоценная любимая Мари. Вот уже прошло три года с того самого времени, как мы познакомились на балу у Трубецких. И вот три года меня преследует это видение – наш с тобой вальс, запах твоих волос, прикосновение твоих рук. Три года я перечитываю твои письма и храню их, как величайшие драгоценности Вселенной. И я хочу сказать тебе о том, как безмерно, как глубоко я любил тебя все эти годы. Я не мог тебе признаться в этом ранее…». Здесь письмо обрывалось, и на бумаге красовалась неровная черта и клякса.

Мари сидела неподвижно целый час. Потом послала за маркизом. Но, не дождавшись маркиза, умерла. Доктор после вскрытия, поставил диагноз – разрыв аорты.

Последнее, что видела Мари перед смертью – она и князь танцуют вальс, вальс, вальс…

Съемки порнофильма. Сцена первая. Филиокве.

– Ну, это вообще хуйня какая-то, а не рассказ.

– Почему? Обоснуй. К чему эти необоснованные оскорбления?

– Обосновываю. Рассказ написан современным графоманом, который неумело пытается стилизовать этот никчемный рассказик под середину или конец девятнадцатого века. Пытается написать в стиле реализма. А зачем современному постмодернистскому писателю это нужно? Никогда не задавал себе вопрос?

– Не будь так строг. Автор просто перенес некий случай или эпизод, а возможно некий кусок своей жизни в этот рассказ. Там, скорее всего, некий очень неудачный любовный эпизод в жизни автора, вполне возможно, что даже несколько драматический. Возможно, ему категорически отказали. Или, возможно, он не так все понял и подумал, что ему категорически отказали. И, таким образом, трагически, в виде этого выдуманного рассказа, он решил поставить точку в этом своем жизненном эпизоде, но, наверное, у него это не очень хорошо получилось. Но концовка же, все ж гениальная, согласись. Последнее, что видела Мари перед смертью – она и князь танцуют вальс, вальс, вальс…

– Тс. Тихо. Слышишь. А ведь я совсем забыл. Музыка слышишь? Это, как будто монотонно гудит что-то. Что это такое? Что это за музыкальное оформление в реальной жизни? И музыка слышна со всех сторон и изнутри. Где я? И вспомнил еще. То, что ты читал мне, я вовсе не как звуки слышал. Я смотрел немой фильм. Где очень много субтитров. А музыкальное сопровождение вот было то же самое, что и сейчас. Это не музыка. И вот этот банальный сюжет, с отвратительной игрой актеров и из рук вон плохой операторской работой, с таким вот музыкальным сопровождением, становится вдруг гениальным, задевает самые тайные струны моей души и до слез. Вот, прям, до слез! Что это за нечеловеческая музыка такая?

– Ну, как же. Это 7-Methoxy-Beta-Carboline (Telepathine). Первая песня группы Coil из альбома Time Machines. 1-я сторона пластинки. Но слушай, давай, все же, продолжим обсуждать прочитанный мной рассказ. Мне кажется, автору особенно удались…

– Да иди ты на хуй со своим рассказом! Тише. Видишь, где мы находимся? Это съемочная площадка. Режиссер, актеры, оператор, осветители, гримеры. Чувак с целым ворохом салфеток на коленях.

– Так, сегодня второй съемочный день. Сегодня у нас довольно простые сцены. Вчера мы все познакомились. Прорепетировали. Притерлись друг к другу. Член Партизана никому уже не кажется большим. Да Дочка? (Дочка смеется и что-то нечленораздельно отвечает). Ну, вот и хорошо. Итак, сейчас у нас снимаются Бабушка с Дедушкой. Остальные отдыхают. Никуда не расходимся! Учитель! Мэр города! Смотрим, учимся у ветеранов. Ветераны. Значит так. Сначала Бабушка делает Дедушке минет. Значит Бабушка. Стараемся. Не увиливаем. С заглотом. Яйца ему помассируй, как ты умеешь. Это у нас где-то минут на пять. Оператор ты с разных ракурсов снимай. Чаще чтобы в кадр попадала мясистая жопа Бабушки. Дедушка, тебе Виагру или Левитру дать двойную дозу? Чтобы ты, как в прошлый раз не опозорился. Чтобы съемки не задерживать. Все нормально? Ну, смотри у меня. Значит, потом минут пять покувыркаетесь в миссионерской позе. Потом раком. Потом Бабушка на Дедушке. Оператор. Сиськи бабушки крупным планом, а не как в прошлый раз. Ну как такую красоту и крупным планом не показать? Потом Дедушка кончает на лицо Бабушке. Все. Вопросы есть? Вопросов нет. Приступаем.

Отрывок из книги Ноэля Кребо «Как я снимался в порнофильме»:

«Дедушкой режиссер называл самого старшего порноактера, но тому было от силы 45 лет. Он молодился, красил волосы и выглядел лет на 35. Был спортивен, подтянут. Член у него вставал достаточно быстро, особенно если какая-нибудь из порноактрис делала ему минет. Поэтому мне не совсем понятна извращенная логика режиссера. Мне непонятен ход его мыслей и что творилось в голове у режиссера, когда он назвал нашего лучшего актера Дедушкой. Но Дедушка улыбался и отшучивался фразами. Мол, не так страшно быть дедушкой, страшно спать с бабушкой. Бабушкой наш оригинальный режиссер называл также довольно молодую женщину, лет тридцати, тридцати пяти, с огромной жопой и сиськами, симпатичным лицом и крашенными обесцвеченными волосами. Бабушка могла участвовать в съемках двадцать четыре часа в сутки и так симулировала оргазм, что у оператора, по его собственному признанию, вставал член. Двух молодых блондинок, одинакового роста и одинаково сложенных, режиссер называл – Мама и Дочка. Они были одного возраста, но Мама выглядела лет на пять старше своего возраста, оттого что чересчур часто пользовалась косметикой, а дочка выглядела лет на пять младше своего возраста. Из-за того, что постоянно смеялась и была в хорошем настроении. Учителем он называл хлипкого и неразговорчивого малого, тщедушного телосложения. Но с огромным членом. Он мало разговаривал и не проявлял, практически, никаких эмоций даже тогда, когда актрисы под ним орали, как резанные от экстаза. Партизан был здоровенной детиной, весь с макушки до пят покрытый черной растительностью. Он был нервный, постоянно орал и грозился покинуть съемочную площадку. У него были периодически проблемы с эрекцией, особенно с похмелья. Но зато никто лучше него не мог делать кунилингус. И, наконец, МэромГорода, ПризидентомБанановойРеспублики и Бахамамамой он называл тихого, неразговорчивого, но отлично сложенного, трахающегося, как швейная машинка и со стальной эрекцией негра, который бежал то ли из Ганы, то ли из Сенегала, не помню. Ну, где там у них Президент своих подчиненных ел? Периодически подлый язык режиссера пытался назвать бывшего обитателя джунглей Людоедом, но режиссер тут же осекался на первом слоге «Лю», так как опасался, что слова его окажутся пророческими. К тому же у режиссера была одна очень странная фобия. Он боялся, что рано или поздно, какой-нибудь мужчина оттрахает его в задницу. Поэтому ночью, отдыхая от съемок, он всегда в свой вагончик приглашал попеременно то Бабушку, то Маму, То Дочку, а то и всех троих одновременно. Оператора, гримера, осветителей, рабочих на съемочной площадке и салфеточника я описывать не буду. Не хочу. Я хочу, чтобы вы потренировали свою фантазию и сами их себе представили. Тем более готовые образы разбросаны в медиапространстве тут и там. И собрать из этих деталей конструктора готовое визуальное изделие, вам не составит никакого труда. Единственное, что я могу вам сказать, что съемки фильма проходили в стандартном для такого рода фильмов месте, в большом доме на берегу моря с бассейном и с огромными стеклянными окнами и дверями. Что еще? Еще повсюду росли пальмы. И на берегу океана и дальше, в глубине острова. Пока все готовились к съемкам, Режиссер читал сценарий. Пока все готовились к съемкам, к режиссеру подошла Дочка (на ней был надет только полупрозрачный халат), присела рядом и начала заливисто смеяться. Режиссер остановил ее серией щелчков пальцами перед самым ее лицом».

– Я хочу рассказать тебе о книге, которую я сегодня ночью прочитала. Можно?

– А можно ты это сделаешь после съемок? – сказал ей Режиссер, не отрываясь от своих листков.

– Нет, я не могу, меня распирает всю от восторга, я поделиться со всеми с вами хочу этой мудростью, что я прочла в книге. Хочу вам рассказать о тех возможностях, которые нам открываются, в связи с вновь открывшимися для меня и для вас фактами. Подходите, рассаживайтесь рядом.

Несмотря на то, что Режиссер скорчил зловещую рожицу и бешено сверкнул глазами, все с большим интересом начали придвигаться к Дочке, даже Дедушка, который весьма замысловатым способом, вот уже две минуты пытался добиться устойчивой эрекции.

– Я хочу вам рассказать о Филиокве, я только что прочитала об этом книгу. И еще об одном немецком философе Эдмунде Гуссерле, – Дочка не переставала улыбаться.

– Эдмунд, большой муд, старый блуд, а-ха-ха-ха-ха, – вдруг ни с того, ни с сего Бабушка залилась грубоватым неестественным смехом.

Все неодобрительно покосились на Бабушку.

Дочка, как ни в чем не бывало, продолжала: «так вот этот Гуссерль был очень умным малым и он говорил следующее – очевидность – это «схватывание самого сущего или так-сущего в модусе „оно само“ при полной достоверности его бытия, исключающей, таким образом, всякое сомнение». (Украдено у Гуссерля из книги «Картезианские размышления»). Или вот, например, еще он говорил – («непосредственное „видение“ – не просто чувственное, постигающее опытным путём смотрение, но видение вообще как сознание, дающее из первоисточника (каким бы такое созерцание ни было)». (Украдено у него же из книги «Идеи»). Он короче придумал феноменологию.

– Это что за зверь такой? – спросил Режиссер, делая вид, что он сосредоточенно читает сценарий. Видно было, что это у него не очень получается.

– Феноменоло́гия (нем.  Phänomenologie – учение о феноменах) – направление в философии ХХ века, определявшее свою задачу как беспредпосылочное описание опыта познающего сознания и выделение в нём сущностных черт. (Украдено из Википедии (статья «Феноменология на русском языке»)), – отвечала Дочка, – но это еще не все. Главное в этом учении было понятие «феноменологическая редукция».

– Слушай, мать, кончай философствовать, а то ты такая умная, что мне сейчас кажется, что в самый ответственный момент у меня на тебя не встанет, или, еще хуже, в самый ответственный момент упадет. А это животное, наш режиссер будет орать на меня, глотку надрывать, – вставил свое веское слово Партизан.

– Сам ты животное, – буркнул Режиссер, одарив Партизана презрительным взглядом.

Дочка, как ни в чем не бывало, продолжала.

Феноменологическая редукция – это вот что. Феноменологическая редукция – одно из центральных понятий феноменологии Гуссерля, связанное с процессом освобождения сознания от натуралистической установки. (Украдено из Википедии (статья «Феноменологическая редукция на русском языке)). И вот мы теперь подходим к ключевому понятию в философии Гуссерля. Ну, это как я, конечно же, понимаю. ФИЛИОКВЕ. Филиокве – «задержка, остановка, удерживание, самообладание») – принцип рассуждения в философии, который означает приостановку всех метафизических суждений – суждений о бытии предмета вне воспринимающего его сознания.

– То, что ты сейчас описаль, ты неправильно сделать, – вдруг подал свой голос Черный Хозяин Тайги, как иногда в минуту острейшего удовлетворения своей жизнью, называл его Режиссер, – то, что ты сейчас описаль, называется – «Эпохе». С ударением на последний слог.

– Еб твою мать, – сказал Учитель, – одни философы в порнушке дешевой трехкопеечной снимаются, доктора наук, бля…

– Не слушай идиотов, продолжай Уголек, – сказал Режиссер, он отложил сценарий и смотрел на происходящее с неподдельным интересом.

– Филиокве – это совсем другое…

– Да, черт, ты прав. Эпохе, – сконфузилась Дочка и залилась пунцовой краской, – я, блин, дура все перепутала. А что такое Филиокве? Просвети, Наполеончик (непонятного негра, оказывается, звали Наполеон).

– Филиокве – это всего лишь Латинское словосочетание пишется оно вот так – Filioque, а переводится вот как – «И Сына», – подал голос Партизан.

Тут Режиссера переклинило и он начал орать:

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ! (Замарано цензурой).

Вместо всей этой хуйни послушайте лучше детский стишок: