– В чем дело? – спросил он, задавая вопрос парню, случайным зевакам, которые молчали. Они могли только переговариваться между собой. Никому не хотелось быть примешанным к этому происшествию. Что это? Хулиганство? Терроризм? Политическое движение одной из партии, не нашедшей более удобного способа привлечения внимания, как этот? Он не догадывался, что Иван просто проверял свою силу. Силу, полученной благодаря мысли, которая впоследствии даст существенные плоды. Могущество, которое подомнет под себя все слои общества, сделает их рабами. Наконец, поможет осуществить одну мечту, которая лежала пока на самом дне юного организма.

Иван мечтал о своем театре. О здании, желательно старинном, с арочными окнами, балкончиками с чугунными перегородками, где и зрители и артисты во время репетиций могли наблюдать и вдохновляться пролетающей вороной или сидящей за столиком в уличном кафе дамой, мимолетным движением руки поправляющей прическу. С лестничными пролетами, которые ведут к воздушному пространству сцены, чтобы реализовать свои замыслы, а их накопилось масса, но удалось пока реализовать лишь часть, да и то на маленьких площадках для скучающих людей, которые в театр ходят только для того чтобы не обидеть свою вторую половину, а половина старается разнообразить свою жизнь еще одной формой искусства в довесок к концертам и единственному музею с пыльными костюмами и ветхим сторожилой. С артистами, которые будут не просто занудно произносить текст, но и летать, извлекать огонь, умирать, разрываться на куски, рожать, рождаться, в муках и в радости. С ними появятся новые формы. Они будут их создавать в стенах, преобразуя старый материал в живую пропорцию из воздуха и растительного материала, радуясь новым детищам в рамках своего дома, а не на улицах.

– Пошел ты, – спокойно сказал Иван. Он говорил, как будто составлял предложение со словом «пошел», не отправляя человека в форме в неизвестность.

Молодой человек в форме опешил, сдержал свое негодование, непроизвольно встал в стойку и сказал:

– Я при исполнении. Могу и жезлом.

– Знаешь, себе покрути, если неймется, – произнес равнодушно Иван, наблюдая, как восстанавливается движение и его одноклассник летит на всех парах, забирая с собой длинный хвост. – Всем вам скучно. И что вы все ко мне льнете? Скучно вам. Развлечь себя хотите? Дам тебе совет. Иди в сортир. Там тише.

Последняя фраза была произнесена еще более спокойнее, чем предыдущая и этот парень двадцати пяти – двадцати семи лет смотрел на него такими печальными глазами, словно Иван его обидел, очень серьезно оскорбил, и что извиниться мало, нужно чуть ли не встать на колени и попросить прощения на глазах у всех.

– Да я тебя, – произнес служивый, и в этой фразе было все – и его неприятие, и устав, который он так и не дочитал, все время, забывая первые страницы, смущаясь перед словом «должен».

Иван уважал органы правопорядка. Пару раз они показывали ему направление, правда один раз неправильно. С одним служивым он разговорился о политике. Это произошло около стенда «Их разыскивает милиция», где Иван оказался случайно, от нечего делать. Он стал изучать лица преступников и сравнивать их с обычными прохожими, не видя ни какой разницы.

– Себя ищешь? – спросил тогда служивый, и Иван заметил по количеству звездочек, что перед ним капитан.

– Да, – ответил Иван. – Точно, так. Сперва был в музее, искал себя среди пейзажей, натюрмортов, портретов. Не нашел. Потом был в анатомическом музее. Сейчас здесь. Может быть, еще в зоологический сходить. Авось так увижу своего прототипа. Или в кино?

– У меня сын твоих лет. Говорит, что в кино люди подглядывают за чужой жизнью, чтобы повторить действия героев. А в музее ищут свою картину жизни. У кого-то Шишкин с медвежатами, а у кого-то и Саврасов с грачами. Кто медведь, а кто пышная дама, пьющая чай вприкуску с сахаром.

Ивану тогда понравилась то, с какой легкостью человек в форме говорит о сыне, искусстве, не сверкая погонами и положением. Наверное, у капитанов так принято, подумал Иван.

Но сегодня скрестились шпаги перед всеми слоями, званиями. Он не признавал никого. Слишком сильно было действие этой отравы, этого порошка, которое возымело действие над ним. Он думал только о том, как можно использовать… человека, главное орудие, винтик в его разрастающемся механизме, который как огромный паук, появившийся из кокона, стал выпускать свои железы, чтобы контролировать все и в то же время дать свободу этому насекомому, ибо он знал, что только свобода способна привести к чему-то стоящему и весомому.

Младший сержант. В качестве какой прослойки подойдет он? Разве что в качестве защитной части? Это может случиться. Спектакль-протест, спектакль-вздор, спектакль-возглас. Как во время последнего представления Мольера, 17 февраля 1673 года, в «Comédie Française» королевская гвардия окружила театр. Но парень был смешон. Хрупок, неповоротлив, смущен своим поведением. Он убежит при первом натиске, как услышит звуки шпор и ржание лошадей за оградой.

– Не догонишь, – произнес Иван. Сержант оглянулся, словно ожидал подмоги. Подмоги не было. Люди спешили по своим делам. Зеваки разошлись.

– Это что, угроза? – произнес служивый, и это явилось своего рода стартом для молодого человека, который уже наметил для себя траекторию движения.

Иван не ответил. Он в очередной раз побежал.

– Не много ли я бегаю? – подумал он, преодолевая стоящие такси, перепрыгивая через полуметровые барьеры, занося тело на бампер и скользя по нему, как на водяных горках. Но тут же себя убедил: – Нет, не много.

Он бежал по первому метровому кирпичу пешеходной улицы и цепочка художников – в шляпе, с усами, представители родной станицы и неближнего света, пишущие на холсте и в блокноте – в зависимости от толщины кошелька, проводили его взглядом. Солнце лениво подмигивало ему из-за облака, как фарцовщик торгующий контрабандным товаром в эпоху перестройки. Мужчина в широкополой шляпе около «32 кофейни», восседая на производном своего звучания – усилителе, выбивал волшебные звуки на ситаре, перебирая ловко струны на двух грифах, сердцах одного тела. Его седая борода, сливаясь с висками плавно переходила в курчавые волосы, которые покрывали его уши, служа дверцей для погружения в его необычный мир.

– Да, мама? – ответил Иван. Его телефон вибрировал, когда он пересекал территорию Дома актера. За ним мчался бравый сотрудник, придерживая табельное оружие.

Мама говорила о своих проблемах – о запущенном саде, соседе который жалуется на кислое молоко в магазине, тишине, которая ее угнетает в последнее время.

На площадке перед итальянской кофейней было столпотворение. Иван проник в плотное кольцо, оказался зажатым страстной парочкой, которая даром время не теряла, а страстно обнимались, найдя в этом диске своеобразное убежище. В центре стоял парень. Он восседал на с виду обычном велосипеде. На плитках были очерчены мелом линии. На линиях были цифры 100, 300, 500, 1000. Но эти цифры обозначали не расстояние, а денежный эквивалент, который можно заработать. Но как?

Мама вспоминала, как он уехал слишком резко, поставил перед фактом, не дал возможности подготовиться морально.

Нужно было проехать на приготовленном красавце-велосипеде данное расстояние. Всего-то. Естественно, появился желающий, он сел на двухколесного друга, крутанул педали и опрокинул его на себя, вызывав недоумение у толпы. Что-то было не так с этим велосипедом.

Мама говорила о том, что сварила варенье, но есть его некому, так как сама не любит сладкое.

И только сейчас Иван заметил картонную табличку «Дикий велосипед». Он скидывал седока. И второй парень, смеясь над предыдущем, сел на двухколесного и через мгновение лежал на земле, не совсем понимая, что произошло.

Мама говорила о том, что в этом году картошки будет на редкость много, а сарай, где она обычно хранится, прогнил из-за обильных снегопадов прошедшей зимой. Мама говорила о корове, о купленных ягнятах.

– Какая корова, мама? – сказал Иван. – Не надо звать бабушку.

Что-то не так с рулем. Иван знал устройство велосипеда. Неоднократно крутил, снимал, добавлял новые детали. Дополнительные шестеренки. Наверняка. Сам организатор аттракциона демонстрировал – пересекал первую, вторую, четвертую отметки. Наловчился.

Мама утверждала, что дети должны возвращаться, даже если и ушли из дому. Это же их дом.

– Нет, я не могу, – резко сказал Иван, остановившись около «Макдоналдса», переводя дух.

Мама молчала.

– Не знаю когда, – ответил Иван.

Мама продолжала молчать.

– Не скоро, – сказал Иван и нажал красную кнопку на телефоне. Телефон затих, храня тепло последнего разговора.

Пробежав по пешеходке, в своем экстравагантном костюме, не успев шокировать публику, а только обратить на себя внимание брата художника и ребенка с петушком на палочке, он забежал в дверь с колокольчиком и утонул в ворохе платьев. Сержант пробежал, оглянулся по сторонам, спросил что-то у продавца антикварных книг, тот покачал головой, сержант снял фуражку, вытер пот, еще раз оглянулся и пошел назад спокойным шагом.

– Да, но у нас только женское белье, – услышал он над собой голос. – Исключительно женские коллекции белья.

Иван оказался зажатым между юбкой и кардиганом желтушного цвета. Он вылез из укрытия и предстал перед девушкой лет двадцати, которая была похожа скорее на нимфу. Богиню из снов, чем на продавщицу какого-то тряпочного бутика.

– Прелесть, – подумал он. – От форм до содержания. Тот самый случай, когда нет сомнения в содержании.

Что же его поразило? Удлиненный свитер с поясом, воротником-стойкой с отворотом, прекрасно сидящей на ее худощавой фигуре. Лицом похожая на пуму? Длинная челка, некогда служившая символом сексуальной революции? И с кофейной чашкой в руке, на которой сияло кольцо.

– Не на безымянном пальце, – пронеслось у Ивана. Он смотрел на свитер черно-белого цвета, глаза и легкий румянец без пудры и почувствовал себя героем в старом ковбойском фильме, где герой врывается в салун, магазин, дом и признается ей…

Девушка отпила содержимое кружки и легкий след над верхней губой рассказал о напитке. Это был черный кофе. Этот след так и остался, делая ее похожей на парня, что в синтезе к костюму Ивана создавало тот самый баланс, который уравновешивал все излишества и скрывал грубые недостатки.

Но мысль уже стала Макбетом в его сознании. Она была коронована и издавала указы, хорошие, плохие, разные, управляя сто семидесяти шести сантиметровой массой в 72 килограмма.

– Знаете, у меня есть подруга, – проговорил Иван вполголоса, почти не разжимая губ, – и я хотел бы ее… ну вы понимаете.

Девушка смотрела на его костюм с интересом, то ли выявляя потребности, то ли просто заинтересовавшись им.

– Вам нужно что-нибудь романтичное? – поняла она и приставила свою ладошку к подбородку, словно голова – это был большой фужер, в котором было налито вино. – Подарок?

– В точности наоборот, – сказал он. – Ему нравилось наблюдать за ней, но внутреннее противоборство двух желаний, разительно отличающихся друг от друга и в то же время походивших лицом к лицу как два близнеца, разрешалось в пользу его грандиозной цели. – Что бы мне подарить такое, чтобы она поняла намек?

– Намек? – спросила девушка, подняв руку и забыла о ее существовании, оставив ту в воздухе справляться с гравитацией. Через мгновение она опустила руку, и фужер застыл в воздухе, как хорошо сделанный трюк, ровно, без единого движения.

– Да, – ответил Иван.

– Простите, – сказала девушка, и хрусталь задрожал, выявляя свою звонкую сущность. – Я вас не понимаю.

– Платье, которое вызовет депрессию, – произнес Иван. – Которое будет говорить на всех языках, совокупляя в себе и грех, и похоть. Которое оттолкнет, вызовет ненависть и плохое настроение на долго. Очень долго.

Девушка, представляющая собой воплощение всех положительных качеств, – от добра до порядочности и юмора – непременно, теперь смотрела на него, как на нарушителя – человека, который пришел в магазин и втащил за собой то, к чему она не была готова, она не проходила это на курсах, да и Иван в своем измочаленном виде с бешеными глазами и неустойчивым дыханием от смены пешей походки на бег и наоборот вызывал не только недоумение, но и страх.

В чем фокус? Что он хотел сказать этим? Иван – парень с русской душой и еврейскими замашками. Вопросы мелькали, роились и искали светлый проем. Милая девушка с лицом пумы напоминала ему тот театральный образ, который ищешь долго и если находишь, то любуешься тоже не одно мгновение. Тот образ, который он рисовал в голове длительное время. Год, два, пять лет – разные сроки, фотографии проявлялись, и не всегда это было лицо, чаще силуэты и только в последнее время, здесь, будучи один, он мог разглядеть черно-белые черты, выведенные на проявленной фотобумаге.

Он был одет в женское. Чтобы показать свою непричастность к женскому, он ни коим образом не должен говорить светло и чисто, а наоборот, раздавить, смазать грязным пятном свои представления о противоположном поле.

Но девушка не растерялась. Она стояла несколько секунд. Как стоят после неоднозначного предложения, после которого или легкое «да» или тяжелая рука соприкасается с нежной тканью тела на лице с обрывистом хлюпающем звуком? Она исчезла в подсобке, довершив к своему идеальному образу дефиле со стройными ножками без единого отступления от ровности.

Иван смотрел на ряды, где таблички в форме жирафиков направляли покупателей в нужное русло. От гранжа 90-х, в виде вечерних платьев с цветочками розы из струящейся ткани до ретро, в виде рубашек приталенного покроя с жабо. От спортивного стиля – джинсового, более грубого и практичного до морского более нежного и чувствительного. В витрине стояло две фигуры. Одна из них была одета в белые одежды – юбка-джерси из вискозы с расшитыми пайетками, белый кардиган с множеством карманов, застегнутый на все пуговицы, белые колготки с белым рисунком – большими цветами – неизвестно какими – так как сам рисунок походил на детский – кружок вокруг которого шесть лепестков и туфли из искусственной замши с 7-сантиметровым каблуком также белого цвета. Другой манекен напротив был раздет. Он стоял в витрине и ловил удрученные взгляды на свою наготу, зная, что рядом происходит нечто другое. Но пройдет полдня, как его оденут, и он забудет об этих постыдных часах, проведенных раздетым на глазах у разношерстного населения – от иностранцев до детей.

«Носите то, что носят итальянки и чувствуйте себя, как они», – гласил плакат и девушка в легком ситцевом платье, приталенной курточке по пояс и шарфом, нанизанном на нее тремя кольцами, улыбалась, скрывая зубы, словно одного не доставало.

– Если только это, – показалась через минуту девушка, держа в руках сверток. Она ловко его вскрывала – казалось, использует для этого свои длинные ноготки. – Оно дорогое, но на самом деле безвкусное. Появись я в этом на Арбате, на меня столб упадет. Не исключено.

Девушка держала в руках ядовито-желтое платье и протягивала Ивану, как живое существо, словно хотела избавиться от него. Существо с плохим цветом, покроем, тканью, ценой, наконец.

– А что нужно одеть, чтобы всех послать? – проговорил он. Он представил, как человек на сцене будет бегать за желтым платьем, а оно, как живое, будет убегать от него, размахивая рукавами, как огородное пугало, потом он поймает и наденет на себя и станет обуздывать его, как строптивую лошадь. То будет брыкаться, стягивать шею, грудь, талию, но наконец поддастся, понимая, что без человека нельзя. Оно повиснет безжизненно на теле и умрет, превратившись в обычную тряпку.

– Вы… – начала девушка, – думаете, что попали в цирк.

Завибрировал телефон. Иван ответил.

– Мы не договорили, – говорила мама. – Я за тебя беспокоюсь. У меня за окном грушу градом повалило.

Иван нажал на красную кнопку.

– Я это возьму, – сказал Иван, забрав у девушки платье, и прошел к выходу, оставив на кассе телефон.

Девушка улыбнулась, потом лицо вытянулось в недоумении, как в неправильно отраженном зеркале.