Сцена 4
Пошли вы

Дорога выложена асфальтом, а асфальт – это довольно крепкое образование, смесь щебня, песка и минерального порошка. Чтобы вынести постоянное давление, идущее со стороны машин, воздуха, погодных непостоянств. Чтобы терпеть лихачей и спокойных водителей, едущих в тишине под звуки соприкосновения колес с щербатой неровностью или насквозь промасленные кислотными звуками рейва, считающие, что истинный автолюбитель – он и музыку выбирает непростую. Если даже и без машины.

Иван шел против встречного движения. В лицо хлестал ветряными клочками ветер. Он доносил вместе с воздухом, пропитанным парами бензина и пыли, капли, которые летели с неба произвольно, словно не определились – пускаться сегодня на полную или остаться редкими водяными знаками в воздухе. Сигналили проезжающие авто.

Музыкальная рапсодия клаксонов, сопровождаемая редкими выкриками, напоминала речитатив. Он создавал пробку. Как калека среди здоровых, он шел по встречке и слушал окрики, суровые и не очень.

– Ты захотел под замок? – прокричал один из потока в желтом «нисане», сверкая золотым зубом.

– Хочешь в уютный клоповник? – кричали дети из «Икаруса».

– Да шел бы ты, – ругнулся Иван, и все недостатки стали ликвидироваться, меняясь на солнечные положительные блики и людское одобрение его поступкам.

– Уйди по-хорошему, – шипел водитель «Маза» и махал рукой, умоляя сойти, думая о своем портящемся грузе.

– Да нечего с ним церемониться, – крикнул парень из девятки, бросая в идущего картами из колоды, как отъявленный шулер.

Молодой человек покинул прибрежное лихое место и поднявшись на мост, решил сделать очередную попытку доказать всему миру, что «человек – это звучит…». Ему хотелось пройти мост, выйти на Воздвиженку, пройти вперед, пока Садовое кольцо не подмигнет своим суетным очарованием, попробовать в ступить в контакт со всеми встречными и попытаться начесть на каждого, не допуская поражения.

– Пошел ты, ты и ты! – реагировал Иван на колкие замечания простым русским «пошел». – Это просто! Пошел – в смысле уходи отсюда! Здесь тебе не место! Да, правильно. Место для меня. Для вас узкая колея. Если понадобится, на одном колесе будете ездить! А мне на это все…!

Иван сроду не ругался. Да и матом, он считал, ругаются только представители рабочих профессий. Дворники, грузчики, торговцы рыбой и капустой, на крайний случай олигархи на задворках своих дел – в сауне и за границей. И его всегда воротило, если человек употреблял матерное слово в довесок к литературному. Услышав песню прекрасного тенора, они говорили ох…-ая песня или при просмотре дневника своего сына, говорили «в меня он пошел, п…юк». Он вспомнил, как вступил в перепалку с пожилым актером, с которым ставил спектакль по Эрдману. Актер, по своей природе был чтецом. Он читал текст на сцене, не преобразуя его в действие, а Иван страсть как не любил внутреннего молчания, которое так и умирает внутри, не загоревшись. Старик, любивший рыбалку и гастрольные воспоминания, ни черта не хотел понять его рассуждений о движении образа.

– Образ не должен замирать, – утверждал Иван. – Он можно сказать борется все время на сцене за право быть замеченным, захваченным в действие. И если он умирает не замеченным, то значит он потерян, утрачен, лишен. Он не должен попадать в разряд запасных. Он главный, даже если маленький. Вот вы, отец Елпидий, священник. Приходите на панихиду, видите, что лежит человек, по вашему сведению, мертвый, и первое что вы говорите, это «виноват». Понимаете?

Помнится, возникло тягучее молчание, словно Иван ожидал от актера не обычной реакции, а бурного всплеска, осознания, громкого «ну конечно, как же я раньше не мог догадаться». Но тот молчал, сглатывая слюну, и теребил свое оттопыренное колено на вельветовой ткани старых штанов.

– И как вы это скажете? – продолжил Иван, – скажете слово «виноват», так и пойдет ваша линия.

– Да просто извинюсь, – наконец сказал он, – я же набожный человек, а не пустышка какая-то.

– Да, но от рюмочки не отказываетесь, – тут же отреагировал Иван.

– Нет, этого в тексте, – резко сказал старик, взял текст и стал трясти им перед лицом Ивана. – Я мамой клянусь, что этого здесь нет.

– У нас есть, – более чем спокойно произнес Иван, принимая у оппонента из рук пьесу и откладывая ее в сторону.

– Но в пьесе я не пью, – громко сказал он и слюна, которая накопилась у него за то время, пока он слушал Ивана, стала плескаться и попадать на режиссера, – и на сцене я пить не собираюсь.

– А я говорю, священник будет пить, – тут же вставил Иван.

Они едва не сцепились. Спасло милое крохотное существо в лице администратора Марины, которая принесла Ивану кофе, приговаривая «вы себя не жалеете, снова без обеда». Пожилой актер с неприятной фамилией Запоркин посмотрел на эту косвенную взаимосвязь между администратором, режиссером и пьесой, которую уже ненавидел, а вместе с ней и самого автора, а также всех тех, кто творил в этот промежуток времени.

У него зазвонил телефон, прозвучав двумя торопливыми сигналами. Короткое сообщение напомнило о кредите на телефон за пару месяцев.

– Да пошло оно все! – прокричал он в разрывающуюся трубку и уже было замахнулся, чтобы бросить его под колеса растянутого лимузина, как телефон замолчал.

– Живи, – прошептал он. – Не буду тебя выгонять из сухой периодичности. Оставайся. Только если что…

Выходя из подземного перехода, чувствуя, как мысль толкает и норовит промчатся по спирали, оставить видимую борозду действий, ставит дорожные конусы, разметки, граничит с другими трассами, более крупными, уже мечтая перейти на следующий уровень, перевернув мысль другой стороной неисхоженной, внедряя новые разработки, которые разродились от одного маленького семечка, он вдруг услышал:

– Вано, привет, – махнул голос из 3-й «Мазды». Голос, который сложно забыть. Школа, классы с 8 по 11. Мальчик, страдающий клаустрофобией. Застрявший на канате под куполом спортивного зала. Теперь меняет машины, как женщин, и наоборот. Живет в двух странах одновременно – в Европе делает дело, здесь растит детей. Зовут Валера. В классе так и звали Валькой.

– Привет, – резво сказал Иван, хотя при другой встрече вяло бы кивнул головой и пожелал бы быстрее закончить разговор.

Валера выскочил из машины, присоединившись к нарушителю дорожного движения, и то ли все постовые уснули, то ли за последние сутки изменились правила дорожного движения в пользу пешеходов, но два человека стояли на расчерченной полосе не волнуясь, обратив все внимание друг на друга.

– Давно не звонишь, – говорил Валька. – Не знал, что и ты здесь. А я вот домик прикупил в Испании. Нынче хорошие скидки. Могу посоветовать неплохого риелтора. А в России сейчас небезопасно. Летом – смог, зимой – гололед.

– А он совсем не изменился, – мелькнуло тотчас. – Такой же пижон и говорит на выпендрежном языке, не допуская никого в свой круг.

– Давно хотел сказать тебе, – прошептал Иван, но не успел, так как оголтелый велосипедист пронесся прямо перед его носом, разбив на время двух парней.

– Вот придур, – сказал Валька. – Блин, чтоб тебе под первый груз или столб. Да ну их, развелось, как квартир однокомнатных. Что ты хотел сказать? – переспросил он. – Не расслышал. Слушаю сейчас китайский в автомобиле. Представляешь я тебя люблю будет «Во ай ни». Просто. Я теперь могу с китаянкой. Ты знаешь, что он сейчас второй после английского. Скажу по-секрету, я даже подумываю о китаянке. В ванной комнате у меня висит этакая фурия. Когда я принимаю ванную, то она по моей просьбе подает то соль, то пену.

– То соль, то пену, говоришь, – продолжал Иван, внутреннее ненавидя этого высокого парня, на голову его опережающего в солидном пальто пепельного цвета и шарфе, который несколькими кольцами покрывал его широкую шею. Он знал, что под ней покоится бородавка, которую он сейчас видел сквозь толщу шарфа и его глаза, моргающие, рот не закрывающийся, уши торчащие и щеки розовые, как будто припудренные – все это вызывало отторжение, как при долгом нахождении в мясном цеху, где фасуются туши.

– Вот только что с мамой из нынешней семьи, – продолжил он, чавкая слюнявым ртом. – А я думаю так. Один раз бывает в этом измерении, почему бы и нет. А? Махнешь стариной со мной? Поехали. Выпьем, я сейчас с парой дел закончу. Помнишь, как мы с тобой Натку в туалете расписывали. Я первый, я.

Ивану захотелось закрыть уши, и его бравадная смелость, взятая напрокат у жителя подмостья, оробела на миг.

– Не было такого, – бросило Ивана в жар. – Что же ты бред то несешь.

Но Валька палил из всех орудий. Его рот открывался широко и слова, летевшие из его рта, подобно пулеметной очереди стрекотали над головой, вызывая три эмоции – возмущение, раздражение и злость.

– А потом по ночной улице трамвай останавливали, – вылетали слова. – Водила, молодой парень чуть не наехал на тебя. Ты еще его успокаивал, говорил, что он работу выбрал не мужскую, ну и мы потом втроем в автобусный парк поехали и до утра в троллейбусе пили портвейн.

Валька проделал в его голове огромную дыру, и воспоминания водопадным потоком хлынули из образовавшегося отверстия. Двадцать восемь физиономий, узкоглазых, носатых и бородавчатых высунулись и ожидаючи смотрели на него сверху вниз.

– Да не помню я этого, – сказал Иван, не напрягая мозг, и этот длинный ряд ожидающих лиц прижимались друг к другу, как в электричке в час пик.

– Как не помнишь? – настойчиво теребил его одноклассник. – А сентябрьскую традицию, у Ксюхи на даче. Небо коптим, мясо жарим, а Ксюха всегда с новым парнем и обязательно с пальцами вверх. Я тогда, если честно, так хотел пальцы отгрызть хотя бы одному из ее кавалеров, но просто дал слово, что буду не хуже. Она же меня игнорировала, а в том году представляешь, позвонила и намекала на встречу. Мол, какие мы были беззаботные, а сейчас ни до кого не достучишься. Я сорвался с крючка. Ну ее нафиг, она троих воспитывает, ее пальцевич отхмурил, оставил розовощекое гарланящее наследство и срулил на повторный круг со следующей одинокой.

Валера бубнил и Иван, видя, что тот не думает останавливаться, проговорил сквозь зубы:

– Пошел ты.

– Ты чего? – удивился тот и его широченный профиль стал уменьшаться, увеличивая все кругом. Его губы слились с переносицей, и нижняя губа стали тянуть верхнюю вниз, превращая парня в уродливое млекопитающее.

– Затрахал, – прокричал Иван. – Все годы рвался сказать тебе это, и спасибо судьбе. Она, голубушка предоставила мне удобный шанс сделать это в центре города. Надо было сегодня встретить тебя?

Иван только сейчас обратил внимание, что справа от него выстроилась бесконечная полоса автомобилей, которая утопала в ярких огнях реклам и быстроменяющихся картинках на немых экранах. Впереди этого кордона стояла наша «Волга», которая сигналила непрерывно, и водитель что-то кричал, но не было слышно, что именно, так как сигналы шли отовсюду, как и словесные потоки, в которых выделалась как брань, так и вежливые просьбы.

– Да ладно, сколько прошло то, – среагировал Валера. – Кто старое помянет. Я ведь тоже помню, как ты у меня фужер дома разбил и до сих пор вторую часть из «Звездный войн» несешь. Она у тебя, я знаю.

– Да, имел я твои войны, – крикнул Иван и это обращение было адресовано не только к «любимому» однокласснику, но и всему автомобильному движению, которые, забыв на время о своих делах, вынуждены терпеть слабость эгоистичного парня, которому на все положил, точнее на всех.

– Имеешь, точнее сказать, – уточнил Валера и посмотрел направо, где зияла пустая дорога, по которой не только теоретически всегда кто-то ехал. Должно было что-то произойти. Дождь, гром, упасть здание, вырасти гора посреди беспокойного скопления авто или кончится воздух. Что-то должно было произойти. Погаснуть солнцу, зазвенеть колоколам, всем разом, появиться из канализации огромной крысе величиной с автобус. Воздух накалился. От картины – противоборства водителей и пешеходов, негодования одних и отрешенности других. От звуков – обычных городских, преувеличенных в пять раз, как будто сорвавшийся с катушек эквалайзер. От ожидания одних, от понимания того, что следующий шаг будет резким, наверстывающим, скомканным, заглатывающим своим быстрым жвачным жестом нежные слои кожи, оголенные в эти мгновения по максимуму. От сердец, которые тикали, как часовые механизмы, ожидая сапера, который перережет нужный проводок.

– Пошел ты! – продолжала увеличивать скорость сердечная мышца.

– Ну и катись, неудачник, – произнес его одноклассник, с которым сидели в одной классной комнате и хихикали над анатомическими особенностями мужчины и женщины.

– Это я-то неудачник? – переспросил Иван, улыбнулся, и, глубоко вздохнув, плюнул в лобовое стекло его кристально чистой машины. Плевок в виде кляксы опрокинулся на стекло и по инерции стал съезжать вниз, растягивая свою фактуру в морковную форму.

– Не надо, – жалобно проговорил Валера, вытащил из нагрудного кармана платочек и тут же стер появившийся овощ, который перед исчезновением превращался то в брюкву, то в сельдерей.

– Надо, – твердо сказал Иван и повторил свои действия под гвалт клаксонов и появившегося народа. Мокрый след в виде моросящей тучки, покрыл верхушки дворников, сделав его похожим на капающий нос в период гриппа.

– Еще раз сделаешь…, – задрожал голос, и он попытался встать на защиту своего «коня». Мужчина в теннисных шортах, но без ракетки оказался между ними, стараясь понять, в чем же причина для такой неожиданной остановки. Большая часть оставалась сидеть в машинах, привыкшая к пробкам, операциям на дорогах и прочим городским мероприятиям, служившие скорее материалом для газетных баек, чем для порядка.

– А что сделаю? – смело произнес Иван и подошел к мускулистому автомобилю, который соответствовал Валере, и пнул его.

Казалось, что автомобиль качнулся, возмутившись таким обращением. В глазах Ивана горел луч, который не остановился бы и перед самолетом, ни перед подводной лодкой, ни перед ледоколом. Теннисист наблюдал картину явного сумасшествия. Поэтому, собственно, он и отошел в сторону, где было и безопасно, с первого взгляда и можно было наблюдать за этим процессом, не попадая под ее пульс. Он пятился назад, пока не стал совершать полезные действия в виде того, что стал что-то нашептывать появившимся из открывающихся окон любопытным носам, ушам, подбородкам. Вероятно, свои предположения, изредка поглядывая на героев, как на страницу книги, где все написано.

– Это ни в какие рамки, – произнес Валера, открыл дверь своей оскверненной машины и плюхнулся на кожаное сидение, заводя двигатель.

– Будет о чем рассказать на встрече одноклассников, – отшутился Иван, обращаясь не только к нему, но и ко всем разом. К высоченным домам, наклонившимся к любопытному субъекту своей неприступностью, увидев в нем знакомые черты. К потоку машин, среди которых он не выделял каждую по отдельности, а все разом тянулись с самого бульвара, как беспокойная змея, учуявшая добычу, но упустившая ее перед самым носом. К людям, которые изредка останавливались, чтобы рассказать за ужином своим близким о происшествии на Арбате. – А то как-то скучно ты живешь. Я дам тебе маленький урок. Бесплатный. Если тебя посылают, иди. Не сопротивляйся. Ты из тех, кому это по нутру.

– Ты мне завидуешь, – произнес Валера, открывая окно, газуя и выпуская большое количество дыма, погружая голодную змейку в сизую мглу. – Всегда завидовал.

Подбежал милиционер. Теннисист исчез. Его поглотил дым или одна из составляющих дорожной змейки. Милиционер со странными заспанными глазами и соответственно немного помятом виде – двойная стрелка на брюках, след на щеке от протокола в виде пропечатанных букв со знаками препинания, словно вырванный из райского укрытии своей патрульной машины, стоял перед Иваном и пытался выяснить что произошло.