Сцена 2
В зоопарке

Детская постройка имела суровые графические линии – неровные каменистые стены, с двумя башнями, на одной из которой были готические шпили, на другой – часы с водрузившимся над ним минаретом. В утренней дымке возбужденного солнца, образование сливалось с прямоугольниками домов, пусть не выдавая в нем жилой дом, но и не намекая на принадлежность к месту, в котором уже долгое время прячутся животные от дикой природы и неограниченных возможностей. Постройка нервно принимала утренний слой краски, как утренний туалет светская дама, опаздывающая на светский раут. Вскинутая прическа, затем шляпка набекрень, макияж, как получится и много веснушек по контуру – все это проступало сквозь утреннюю мглу, которая, как ворчливая синьора, у которой одна болезнь на другой, уступала место молодой резвой, излишне взбалмошной, сеньорите по праву места. Та вынужденно становилась в окруженный джентльменами круг, и протянув руку самому, по ее мнению симпатичному, втягивала его в свою дневную бессмысленную игру. Долговязый партнер, принявший ее правила игры, имевший на голове нестандартную прическу – удивления, эпатажа, радости и глупости тонул в сборках ее платья, и также был не сильно рад тому, что выбор пал именно на него. Пока солнце настырно заливало улицы своим желтушным светом, дама и ее кавалер начинали свои первые движения в унисон образующимся пробкам и скрежетаниям шин, разворачивающих свои музыкальные инструменты, чтобы впустить новую волну – робкую, но обязательно новую. И только вход с нелепым зеленым пучком зелени в центре как невеста с пучком лука, находился в ожидании часа, когда со скрипом лязгнут двери, и заголосят голодные звери, дети и этот кошмар сольется в единую серенаду, готовая продолжаться бесконечно долго.

Иван подошел к воротам, утопая в зелени букета. Тень, должная накрыть его, выдала – отклонилась в сторону и осветила его профиль по всему контуру, выделив последовательно – короткие брючины, синюю блузку в желтый горошек, с воланчиками, подборками, цветочками и прочей шелухой. Иван перешел в сторону, сместился вправо, затем влево, вжался в холодную ограду, принимая форму одного их животных, сваренных когда-то в душной комнате навсегда.

Народ косился. Поворачивал голову, оценивал увиденное, тут же отворачивал, морщился, но продолжал идти, не сбавляя шаг.

Уже прошло трое рабочих. Они повернулись, почти одновременно, сделали оценивающий взгляд, отвернулись, переглянулись, пожав плечами попеременно, вероятно думая, что им привиделось, но в то же время не сбавили шаг. Дама в шляпе с широкими полями, предположила, что шляпа способна искажать. Она не останавливалась, лишь в какой-то момент запрокинутая нога, пожелавшая сделать следующий шаг по направлению движения, замерла, прошла труднопроходимое, вязкое образование и, ступив на асфальт, уже в следующем шаге не терпела препятствий.

Иван провел осторожно по чугунной ограде раскрытой пятерней. Металлический звук оглушил робкую тишину, и та замерла в надежде, что это больше не повторится. Не тут-то было. Теперь стиснутый кулак опустился на чугунные фигуры фламинго, заставляя дрожать крепкую оболочку и резонировать, переходя по ограде, его волнам, амплитуда колебаний которых, увеличившись, передавалась проснувшимся животным, так как те особенно чувствовали напряжение от людей, поместивших их в клетку.

Первыми проснулись волки. Они завыли, так жалобно, с таким надрывом, что, казалось, плачут, а не просыпаются. Их услышали белолицые свистящие утки, проснувшиеся разом, начавшие свой день с переклички, почувствовав легкую угрозу и успокоившись при пересчете всех в наличии. К уткам присоединились лисы, медведь и слон. Они заговорили, и кавалькада звуков хлынула яростным потоком, как сорванная плотина, сперва издавая тревожные звуки разболтанных досок, бревен и железо-бетонных плит, а потом накрывшая сразу, не тонкой струйкой, поступая, как набираемая вода в ванной, а большой порцией или несколькими сразу.

Звери подняли бунт. Бунт против одного человека. Человека, переодетого в женскую особь, стоящего на пороге их дома и пытающегося достучаться то ли до старика, то ли до каждого в отдельности, своим стуком как бы спрашивая: «Есть ли у вас что-то человеческое?», как часто ищут животные черты среди людей. Клетки ожили, там ждали, пробуждения старика, который любил покемарить именно под утро, когда солнце протискивалось сквозь узкие щели ночных пирамид, и терялось в горизонте, катаясь по нему, меняя точку равновесия, находя ее в первых просветах.

Иван продолжал околачиваться около зоопарка, как человек, который всю жизнь хотел попасть сюда и он не может ждать открытия, так как трудно устоять – оно слишком близко, чтобы терпеть. Но он был избалован живыми образами, и его трудно было удивить кинкажу или красным волком, так как работал здесь. Ночью чистил клетки, подметал и под утро исчезал из мира животных в людской, из которого тоже приходилось исчезать ближе к ночи. Он пришел сюда, так как ему некуда было идти. Хотелось укрыться, одеть черный рабочий костюм и стать частью рабочего пространства, пусть уже в дневное время. Хотя бы на полдня, на час, на пятнадцать минут, на несколько мгновений, чтобы прийти в себя.

К несчастью, у Ивана не было ни одного человека, который реально мог помочь. Со всеми связывали профессиональные, но никак не личностные интересы. Сейчас он пожалел, что даже и не пытался понравиться, говорить на отвлеченные темы, только что касаемо темы и никакого отхождения в сторону. На восстановление документов уйдет уйма времени, да и дума о том, что придется, пусть на время, но покинуть Москву, его не очень-то и грела. Конечно, возникла робкая мысль уехать домой, где есть крепкие стены и крыша, а также многочисленные подпорки, если надо костыли, вспомогательные плечи, на которые можно положиться, а здесь без всего вышеперечисленного сам пытаешься устоять. Но та мысль как прошмыгнула робкой мышкой, так и, вильнув хвостиком, исчезла в одой из норок подсознания.

В то время улица продолжала наполняться людьми. То есть люди не заполняли ее, оставаясь в ней: они проходили, но плотность становилась больше – первоначально тонкий слой масла, затем добавлялся джем, через минуту слой колбасы и веточка зелени, потом прикладывался бекон, добрый слой сыра двух видов, еще один кусок белого хлеба, потом еще. Этот бутерброд ходил по улице, гармонично распределяясь между автомобильной плотностью, фонарями, разреженным воздухом после ночной прокачки и видоизменяясь по составу, исчезал в проемах дверей, углов, переулков, такси, успевая запомниться своим желтым зонтом, споткнувшимся силуэтом или нервозностью, с чем вероятнее столкнуться утром, нежели вечером.

Поездка в подземке была на редкость удачной. Иван преодолел несколько километров, не прячась по углам, как маньяк. Он вошел в две крупные слившиеся друг с другом горы, перепрыгнул через турникет, улыбнувшись свистевшей тете, делавшей это скорее машинально, чем внушая страх и совесть, и запрыгнул в остановившийся вагон, который через мгновение хлопнул челюстями, как щелкунчик, не успев раскусить попавшие внутрь орехи. Парень в странном сочетании мужского с женским и его гладкая непокрытая голова вызывали любопытные взгляды, но остывающие через мгновение, так как подобные инциденты были отнюдь не редкостью в столичном метро и воспринимались не живыми обсуждениями с полемикой и назидательными взглядами, а броским «э, нашел чем удивить» либо сочувственным взглядом старшего поколения, которое радо бы помочь, только совершенно не знает, как это сделать.

Рука продолжала стучать, и голос пытался обойти сонные каналы старика и войти в главную гавань победителем.

– А если не его смена?! – занервничал Иван. Дверь не открывалась, и все больше неприятных мыслей образовывали затор на пути к взволнованному парню, претерпевшему ночной шабаш. – Так, сегодня четверг, я в ночь, он с суток.

Послышался скрежет. В мутном окне показался знакомый профиль.

– Ну, слава Богу, – сказал Иван, и стал топтаться на месте, как человек, который только что вызвал лифт, и мысленно уже в нем и поднимается на свой этаж в предвкушении открыть дверь своих чертог.

Дверь распахнулась, и сторож, патлатый, наверняка после сна, показался в момент, когда желто-розовый блик проник на территорию зоопарка, но не как безбилетный пассажир, а скорее как человек, оказавшийся впервые в крупном городе, не зная, куда себя деть, в первые минуты.

Старик напоминал колхозного сторожа, охраняющего зерно и все народное добро. Бесчисленные морщины делали его лицо трафареточным, они паутиной распространились по всему лицу, не затронув только нос на кончике, но изрядно подрыхлив кожу в основании. Казалось, он сморщился, напряженно думая над вопросом из телевикторины или кроссворда. На подбородке выступала седая борода в виде якоря, и усы держались коромыслом, захватывая обвисшие щеки, как наполненные водой ведра. Зрачки с красными впадинами говорили о его буйном нраве, который поутих, но готовый вновь проступить, если будет на то веское основание. Но удивительно добрые, не смотря ни на что зрачки скрывали в нем деда в трех поколениях, мужа, справившего золотую свадьбу, специалиста по душам, как он себя называл.

Он был одет в белую рубашку из хлопка и черные брюки с лампасами. На голове – болотного цвета шляпа с узкими полями. Солидно и в то же время просто. Каким он был и сам – с большим багажом и принципами, но прежде всего человеком.

– Тебе чего? – произнес он, снимая шляпу, обнажив голову, обернутую платком (у деда болели уши).

– Так я же свой, – произнес Иван, подтягивая падающие штаны и пряча пышную бахрому на блузке.

– Шел бы ты, – неуверенно произнес старик, делая шаг назад, намереваясь то ли нажать экстренную кнопку, то ли пройти к оружию, с которым он был на посту. А это дубинка и шокер. Дед его не узнал. Поняв свое не до конца обоснованное обвинение – глаза могли подвести, – он показал указательный палец со знакомым трафаретом, и исчез в своем укрытии, проговаривая:

– А вот сейчас это проверим. Где же они?

Пока он что-то искал, три девочки с длинными волосами, как у природных фей, прошли мимо, остановившись то ли у входа в зоопарк, то ли около Ивана, живо обсуждая что-то на итальянском.

Вышел дед, водрузив на себя очки при выходе, тем самым показывая, что он искал именно их – прерогатива старых людей, объясняющих все свои поступки, анализируя каждый шаг.

– Ванька, ты, – узнал он.

Девушки громко засмеялись, всем корпусом показывая силу возникшей эмоции – наклоняясь то вперед то назад, то вправо, то влево, и поспешно толкая друг друга вперед, побежали дальше, сопровождаемые волнами смеха и внутренней энергетики.

– Да, я, – согласился Иван. Он понимал, что сейчас выглядит очень глупо, как скоморох, как…понятно кто.

– Как тебя угораздило? – спросил дед, не слишком веря в членораздельный ответ. Он качал головой, у него дергалась губа, в этот момент, как показалось, с большей частотой, чем прежде.

– Вот угораздило, – ответил парень, прикрывая ладонями те форменные атрибуты на блузке, которые позволяют ее считать женской формой одежды.

– Да не прикрывай, – в сердцах крикнул дед. – Не надо.

Со стороны казалось, что парень танцует приватный танец, прикасаясь к груди, двигая руками и топчась на месте, как комик или пингвин. Пингвин имел жалкий вид, а для комика он был слишком скуден в эмоциях.

– Не буду, – перестал прятаться Иван, заставив себя не двигаться, хотя у него страшно зазудело плечо и область щеки, призывая парня не слушать старика, а как следует удовлетворить его.

– Э-эх, – выдохнул старик и было в этом «э-эх» что-то залихватское, вроде «вот когда я был молодым…».

Дед работал здесь с самой юности. Приехав в город из поселка Хомуты, он получил тут работу, сперва в качестве уборщика. Сменив порядка десятка профессий, не изменял этому месту и верно служил не первый десяток лет. И так неполных пятьдесят лет уже здесь тянул лямку, защищал животных, с которыми его многое роднило.

– У животных свой век, – говорил он. – Через меня прошло много вековых, совсем не вековых и тех, кто живет мало. Например, белый медведь живет до тридцати лет, а был у нас белый в небольшую крапинку мишка, этакий далматинец, так он жил сорок лет. А почему, спрашивается? Нравилось ему жить. Вот он и жил.

Это был один из последних разговоров, когда Иван, пройдя первый ночной рейд чистки клеток со спящими животными, сидел в небольшом флигеле у старика и пил лимонный чай из большой керамической чашки большими глотками, словно деда торопили фазаны и рябчики заняться их убранством.

И вот сейчас парень стоял перед входом, а дед, понимая, что здесь что-то не так, не решался сделать шаг, так как чувствовал подвох, пусть была и ответственность за паренька, который, по всей видимости, попал в переделку, и нуждается в помощи, но не пошатнет ли это явление его безукоризненную репутацию. Старик пока не знал, поэтому они стояли и мялись на одном месте, что та, что эта сторона.

– Могу я войти? – замялся Иван и уже нетерпеливо толкал дверь, ожидая, что старик повернет громоздкую ручку, распахивая душу, то есть дверь.

– Да, наверное, – пожал плечами старик и завозился в замочных скважинах, совершая первое открытие за сегодняшний световой день. Так как солнце не мялось, он продолжало свой подъем, и согласно регламенту должно было отправиться в Париж, будить заспанных французов, потом в Лондон, Дакар, вспоминая по пути ночное пробуждение в Сингапуре и Китае, еще вечером пребывая на Камчатке. И сейчас оно торопится зажелтить все живое пространство, захватить в свои горячие щупальца всех дышащих и чувствующих, с бьющим сердцем и моргающими глазами, понимающих, способных оценить это тепло и принять его не как должное, а как подарок, первый в этом дне.

Скрипнула брезгливо дверь, и, не успев пропеть удручающий мотив, засов вернулся в прежнее отверстие, и два человека исчезли за зеленым букетом страдающей невесты, которая стала забывать о своем горе, так как наступал день, а днем все темные краски замазываются, оставляя естество для ночи.

Старик с Иваном прошли по щербатой насыпи, остановились около густого цветника, обменялись парой фраз, которые их развели в разные стороны – молодой человек пошел в сторону жалобного рева бегемота, гиканья и уханья обезьян и ржания зебры, которое, казалось, затеняло все вышеназванные звуки, доминируя над остальными.

Пройдя мимо Большого пруда, мимолетно бросив взгляд на островки, которые пучками расположились на этой щербатой глади, Иван подумал, что у человека обязательно должен быть островок, на котором он может перевести дух. Он понимал, что эти образования, выступающие из воды искусственны, на бетонных основаниях, и мы все живем в таких квартирах, неживых, мертвых материалах, которые были сперва убиты и потом превращены в состав, облаченный в крышу над головой, создающий иллюзию защищенности. Утки совершали свой заплыв, демонстрируя первому посетителю свои способности, как фигуристы на льду. Серые гуси пытались взлететь – они делали взмах крыльями, но не взлетали, лишь громко ударяли по воде, создавая неразбериху в радиусе двух метров для того, чтобы обратить внимание, привлечь посетителей. У каждого из этих, несколько похожих птиц был свой индивидуальный номер. Сухонос, пискулька, белолобый гусь и еще несколько разновидностей гусей – белошей, Магелланов, горный, казарка, лебедь-шипун, лебедь-кликун, лебедь-трубач – похожи. Крылья, перья, нос, плавают. И только поведение делало их непохожими друг на друга.

Иван бежал дальше. Он был похож на туриста, у которого осталось совсем немного времени до отъезда, а столько надо было успеть. Фламинго встретили его. Бледно-розовые огни вперемешку с алыми несли задор и веселье, энергию, от которой хотелось объединиться и тоже, как они, встать на одну ногу, как одна из форм индивидуальности этих птиц. Они кричали, скорее тарахтели, как мощный генератор, который покраснел от натуги. Иван, переступая с ноги на ногу, оставил за собой огонь, жар, цвет и только легкое дребезжание добегало до него, но становилось все реже и реже.

Он не облачился в робу как хотел. Лысый парень просто шел от одной клетки к другой, веря, что этот ритуал способен помочь вернуть былое состояние, которое еще сутки назад пребывало в голове и не паковало чемоданы. Он переходил от белых тигров к ягуарам, проснувшимся и лениво прохаживающимся по клетке, как творческие люди, облачающие утром себя в халат, и шествующие по зале взад-вперед, чтобы отогнать сон и схватить за хвост вдохновение, которое тоже в этой комнате-клетке, правда, тоже не сидит, а кокетничает.