2
У моей жены

У моей жены есть седые волосы. Не больше чем у меня, конечно. Свои я сношу напрочь каждые полгода, она же довольствуется только кончиками. Иногда конечно дергает или меня просит, но я отказываюсь – знаю, как она реагирует на каждый мой жест. К положительным еще худо-бедно – равнодушно, к отрицательным и всем остальным – с войной в сердце. Я могу представить, что произойдет, если я все же исполню то, что она хочет, и дерну…

– А-а, да что же ты так сильно-то дергаешь? Вот ты всегда так. Тебя попросить нельзя. Всего-то один волос убрать, а ты мне чуть полголовы не снес. Что, решил отыграться? Я знаю. Дождался, да?

И в ответ тоже дернет, а там не только седые полетят.

Вчера выбирала себе босоножки. Открытые, в которых только если зеленка на деревьях и солнце на последней стадии гриппа. Только уже почти осень, дожди и советы «Держи ноги в верблюжьих носках». Только она может покупать себе летнюю обувь в конце августа. Обычно весной, ну летом в начале, ну в середине (мало ли, какую бумагу можно купить). Но у нее есть своя чертовски убедительная причина – таким образом, она надеется на теплые дни. Словно от ее поведения зависят климатические условия. Как женщины крася волосы, думают, что становятся моложе.

Она наклонилась, и тонкие ниточки совершенно белые. Тридцать пять… Не первой свежести.

Она для меня… абстракция. Так и есть абстракция. Не слишком ласково? А как еще ласково? Язык не поворачивается. Это не потому что я такой циник, я могу и помню, что значит говорить женщине нежности, просто слова рождаются не через пень-колоду, а через контакт, если хотите, визуальный. Которого у нас нет. Уже давно, если хотите. Если бы она гладила мне рубашки, то тепло переходило бы через наутюженный материал, и тогда хоть какой-то контакт. Если бы кашу утром и суп, то тоже… Или слово какое нашлось. А то и подарочек, блокнотик там, живой кофе. А так ей наплевать, поел ли я, как спал, чувствую себя и от чего меня мутит, в общем, холод один… а что осталось? Что-то же должно остаться. Я не претендую на регулярность, но иногда, один раз среди ни одного. Любимый Челентано, «Соли», что мы напевали (в унисон, конечно, не выходило – она читает стихи, а не поет) и, наверное, продолжаем напевать каждый сам по себе (кто-то продолжает читать стихи). «Сюзанна, мон амур». Глаза, молящие, губы просящие, щеки горящие. «Дай мне, дай мне то, что мне не хватает… день-ги. Дашь мне деньги, и я стану другой. Ты почувствуешь разницу. Всем телом. И мне не нужно будет гладить для этого рубашки». Если бы я еще носил рубашки.

С неба капает. Пес с кузнечьими ногами обогнал хозяина в костюме цвета хаки. Сегодня он выгуливает пса. Завтра сын в том же костюме только бордо. Они похожи. Морщины не слишком выдаются у старшего, а младший тоже ничем не выдает свою молодцеватость. Иногда я их путаю. Разве что костюмы снимают сомнения.

Серая ветка. Я уже сросся с ней. Трижды жил. Сперва в Бутово, потом на Чертановской, и, наконец, Алтушка. Не планируя. Как-то все само собой. Предложил, приехали, остались. Разве что разница в расстоянии до метро. Да и то несущественная. От 7 до 15 минут. А потом в метро и дай бог, сел и приехал. Если мне нужно совершить переход, то стресс к нему бесплатным приложением. Не люблю переходить. Не понимаю, почему я должен переходить из одного в то же самое, из вагона в вагон, который едет по черни. Да, я приеду, куда мне нужно, но чувство досады останется. Как будто обманули, блин. Заставили шагать, ехать на эскалаторе, слушать рекламу и Андрея Петрова со своим «Автомобилем». Вынудили терпеть натиски торопящихся, сумки-гиппопотамы и старушек, крутящих педали у бешеной лестницы и кричащих «Проходите, возможность такая есть, уважаемые пассажиры». Люди делятся на тех, кто совершает переходы и тех, кто едет по прямой. Переходы некоторых унижают.

– Три пересадки сделала. Ветер из туннелей. Еще форточку пораскрывали. Все такие закаленные, блин. Горло задели. Шарф не помог. Замерзла. Вот дура.

Жена. В ней нельзя спрятаться. Она не подпускает к себе. Такой состав. Есть такие, которые тебя сразу. Располагают, если можно так сказать. Как Настя.

Звоню. Раз-два-три.

– Приве-ет.

– Привет.

– Что с горлом?

– …Проснулась, – звучит не сразу, а после проверки, а что там действительно с горлом, как будто горло это отдельная часть, живущая по соседству.

Флаг. Открывает шторы с полосками своей выдуманной страны, в окне полосатое солнце и птицы, не такие, какие представляешь себе, когда слышишь… пти-цы. Они более человечные.

– А, черт. Я проспала. Я должна была… прости, – гудок. И тут нет ничего удивительного. Через пятнадцать минут вздох облегчения, слова: – Все, успела. Теперь нужен кофе. Ба-лин, сахар кончился. Прости, – гудок. Через пять минут: – Порядок. Надо будет бабуле цветок горшочный подарить. А то она меня в третий раз сахарит.

Если отнести ее к определенному подвиду, то она человек… как же, что же… на языке только «Флаг бывает разный, но мне всего милей бело-синий-красный флаг родины моей». Она такая разная (вообще), но любит, когда о ней думают определенно, что она только синий, или белый, или красный. Но чтобы все вместе – нет, это не про нее. Но это только ее предположения. На самом деле… тут все 24 фломастера. Попробуй взять в руки все 24 цвета сразу и одним движением провести линию по стене. Сделать это нужно при полной темноте. Вот примерно так и выглядит ее жизнь.

Если я не медитирую в подвале, не должен быть дома по части мужа или отца, не брожу по вечным улицам в поисках личного местоимения, то сижу с ней в кафе. Чаще в «Райке» («Дети Райка» – кафе на Никитском бульваре, примечание автора). Настя умеет находить время (не смотря на свое небрежное отношение к нему), и точно знает, когда я в ней нуждаюсь. Чаще всего, когда малышка спит. Уже после восьми.

– Мне сегодня показалось, что я ослеп. Иду по городу, а он оказывается другой на ощупь.

Я знал, что нужно сказать какую-нибудь глупость, которая как ведро студеной воды.

– Говорящие по телефону – это все равно, что идти по городу на ощупь.

В кафе было жарко. «Дети Райка». Там где сейчас на фасаде Пушкин с Гончаровой делают селфи. Я заказал безалкогольный мате, она – ананасовый сок и овсяную кашу.

– Я еще не ела сегодня.

Я вспомнил, сколько успел сегодня съесть и выпить – утром каша, три с бутера с маслом, потом кофе с кукурузными палочками, обед (что-то питательное с мясом), чай со снеком, и уже хочется что-то еще. Как же экономично долго спать. Если проспать завтрак, то не надо готовить ни кашу, ни омлет, обед – суп с котлетами тоже отменяется. А если во время кофе-тайма ты уснул, рассказывая малышке сказку про Кари и Еса, чтобы тихий час состоялся, то не нужен никакой кофе.

– У них ножка шатается. Еще пара порций и кто-то окажется на полу.

Официант даже не смотрел в нашу сторону, похоже, он вообще был не из тех, кто смотрит за чем-то и хочет быть ответственным, скорее из тех, кто украдкой выпивает и клеит дамские ноги.

– Если кто и упадет, то значит так оно и должно быть. Неизбежность.

– Если в твоей каше окажется кусок стекла, ты воспримешь как неизбежность?

– Да, истеку кровью и спасибо господи, что привел умереть не в «Камчатке», а здесь.

Она ела большой ложкой, и мне казалось, что ей неудобно, что тарелка слишком большая и ложка и даже стол шатается, и ножка раньше наверняка сто лет не качалась, а тут… Каша кончилась, потом возникло красненькое, у меня тоже небелое, а потом и сырная нарезка.

– Ненавижу рокфор.

Выйдя на Никитский бульвар, мы пошли в ногу – незаметно, кто из нас вождь, а кто попугай.

– В домжур? – придумал я.

– Не хочется. Пройдемся до Гоголя. Сегодня дышала мало.

Воздух был действительно аппетитным. Ваниль, что-то сгорело и расцвело. Я глотал его, как шпагоглотатель по самый кончик. Мы прошли до Шолохова. Фонари мрачно желтели на лицах и мордах. Тонущие лошади, их шахматные головы пугали. Огромные глаза, казалось, вылезали наружу и еще немного и скатятся в плохо подсвеченную листву, а бульвар зальет мраморной водой, а лошадиный круп падет прямехонько на наши лица, и разговор возможно оборвется. Я сейчас скажу страшное слово… навсегда.

– Герасим спасая Му-му, утопил трех лошадей, прохудил лодку и напугал двоих, которые сладко откушали в «Детках».

– Не так уж и сладко.

Ей не понравилось.

– Он ел карасей, которые, как и он, тоже не умели думать.

– Это смешно, по-твоему?

– Да. То есть нет. То есть да, в смысле нет, потому что да.

– Есть действительно прикольные памятники, там люди. Например, «Петр» или на Болотной «Грехи».

– Я могу смеяться не только над камнем. Вот идет человек. Он напоминает гриб. Голова сплющена.

– Но это уже совсем не смешно. Он, может быть, болеет чем-то.

– И что? Это не значит, что он перестает быть смешным.

– Есть же какие-то нормы. Над этим смеяться можно, над тем нет. Блин, понятно, что хочется, но мы же не коровы.

– Это как посмотреть. Зачем сдерживать себя, если внутри так и рвется наружу. Тем более, человек-объект наш, обрадуется, я отвечаю, что будет счастлив, не меньше, я говорю про нормального, со здоровой психикой, конечно. Так вот такой нормальный с психикой… скажет: «Вот смеются, не плачут же, вот спасибо, доставил им удовольствие. Надо бы еще что-нибудь смешное для них сделать. Например прихрамывать. На одной ножке прыг-прыг. Или заикаться. Я-я ге-ге-генерал. Они смеются, какое счастье. Значит, я еще могу, даже в таком немощном состоянии веселить».

Я вдыхал, выдыхая то, что успел вдохнуть. Она почти не дышала, по крайней мере, делала это беззвучно.

– Ты совсем не говоришь о жене, ребенке, – неожиданно, конечно. – Хотя бы пару слов ради приличия.

– А что говорить? Все нормально. Растем, варим картошку, выносим на помойку использованные памперсы.

Она посмотрела на меня, как будто подозревала в чем-то.

– Все?

– Да. А в чем дело?

– Ну, там что-то рассказать. Про ляльку твою. Слово может, сказала новое. Жена отредактировала японскую поэму в оригинале… ну что-то.

Напряжение что ли возникло?

– Вентилятор. Это слово. Поэмы не было.

Пауза. Она ждала.

– Вентилятор. Это слово. Поэмы не было.

Услышала, подняла руку. Мы продолжали идти. Храм, Боровицкий мост, Моховая. Машины разлетались в разные стороны.

– Зачем ты мне? – очередная неожиданность. – С Челиной я изучаю английский, с Пашкой в теннис, а ты зачем…?

Я не знаю, что такое обида. Точнее, знаю, но с ней все слова приобретают несколько другой оттенок. Грубое, значит мягкое, красное, значит розовое, зачем ты мне – не значит, что она готова плюнуть мне в лицо и сказать «ауфидерзейн, мистер Шерт». Да, она не знает, зачем я нужен, но, тем не менее, со мной. Ходит в кафе, быстро отвечает и пусть вечно опаздывает, но приходит, не смотря ни на что.

– Наверное, нужен зачем-то.

– Вот и я думаю…

Вечером звонила мама. Она что-то сказала про кого-то, который что-то сделал с кем-то и массу ненужно-непонятных слов, среди цепочки которых четко фигурировало «отдыхать тебе нужно».

Я поцеловал дочурку, и она не ответила мне в этот раз ни улыбкой, ни каким-то мало-мальским «вентилятором».