Кейптаун был основан голландцами в 1652 году как перевалочный пункт. Здесь запасались водой и продуктами корабли, шедшие на богатый пряностями Восток. Примерно в то же время первые поселенцы поняли, что место хорошо само по себе, и начали колонизировать окрестности, чтобы выращивать те самые продукты, которыми пользовались мореплаватели. Уже через двадцать лет здесь была основана первая винодельня, а сейчас город окружает множество виноградников.

Мы побывали на одной винодельческой ферме – она называется Fairview, находится примерно в часе езды от Кейптауна. Там всё сделано туристически: не только хорошее вино, но и всё для того, чтобы его было интересно пить. На входе башня, в которой живут горные козы, в кафе к вину дают отличные сыры и свежий хлеб с оливковым маслом (тоже здешним). По деревьям прыгают белки, через дорогу бродят страусы, а посреди пейзажа, напоминающего коктебельский, отражает облака небольшое живописное озеро, перед которым стоит табличка: «Купаться запрещено, крокодилы» (это, кажется, шутка).

***

Столовая гора – мир дикий, космический, куда ведёт земная канатная дорога. Мы поднялись на неё, когда «стол» накрыло «скатертью», проще говоря, облаками. Плоская каменная вершина поросла вереском и жёлтыми цветами, над которыми летают оранжевые птицы. В углублениях лежит чистая вода. Люди кутаются в куртки, ходят среди облаков по каменным тропам и всматриваются вдаль – туда, где молчаливая горная цепочка уходит над океаном к мысу Доброй Надежды. Передвигаются, как молчаливые призраки, по туманным пустошам. Но вот один заговорил: встал с видеокамерой у края километрового обрыва, чтобы снять то, что проявилось из-под улетающего облака – город, море, одинокий зуб горы Львиная Голова, – и комментировал для будущего зрителя: «Ты только посмотри на это! О боже. Фантастика. Ты только посмотри».

***

Из Кейптауна в Преторию мы ехали двое суток. Скорый преодолевает это расстояние (1600 км) за сутки; наш поезд ехал не торопясь, а по ночам надолго останавливался на станциях для лучшего сна пассажиров. Это был Pride of Africa, пятизвёздочный железнодорожный отель.

Разместив багаж в своём купе-номере, где была и двуспальная кровать, и душ, я отправился знакомиться с этим выдающимся составом ближе и обнаружил, что купе не запирается снаружи. Памятка пассажира при этом предупреждала, что, покидая купе, нужно непременно закрывать металлическую штору, а лучше и окно и штору вместе, чтобы во время стоянок не возникало соблазна у людей, стоящих на платформе. Так я понял, что путешествую в комфортабельной крепости на колесах. Состояла она из вагонов в эдвардианском стиле с просторными, как комнаты, купе, отделанными красным деревом и снабженными двуспальными кроватями, душем, туалетом, а кое-где и ваннами. Кроме того, здесь были два вагона-ресторана, вагон-лаунж с глубокими креслами, диванами и небольшой библиотекой (я обнаружил несколько книг на русском), а замыкал поезд обзорный вагон с баром и открытой площадкой.

За окнами потянулись кейптаунские пригороды с торговыми центрами и цветными поселками бедноты с развешанным бельем, вдалеке виднелись горы, которые медленно приближались. У них были зелёные подножия, а склоны меняли под бегущими облаками оттенки всех возможных светлых цветов. От подножий раскрывались веерами долины, расчерченные виноградниками и рядами цветущих слив. Проехали мимо павиана. Всё новые и новые горы напоминали уже плотно прижатые друг к другу слоновьи головы с тяжёлыми хоботами. Потом сделались покатее и красноватее, на каменистых склонах редела растительность, кое-где на вершинах появился тонкий серебристый снег. Поезд вдруг окунулся в короткий тоннель, затем во второй, в третий, а потом темнота вокруг протянулась на целых тринадцать километров. Мы постепенно забирались выше: приближалась полупустыня Кару. Горы становились голыми и редкими, а вскоре почти иссякли, и только кое-где на ровной плоскости стояли одинокие уменьшенные копии Столовой горы. Среди кактусов и прочих колючек, редких акаций и оранжевых холмов термитников расхаживали страусы, паслись антилопы и овцы – белые и белые, но черномордые.

Первых выращивают для шерсти, вторых – для мяса. Так нам объяснил за обедом (было боботи – южноафриканское блюдо из мясного фарша, запеченного с яйцом) местный овцевод Джон, который путешествовал с женой Фионой. Ему было около пятидесяти, он закончил университет, где изучал литературу, но стал фермером. Он же сообщил, что антилопы зовутся спрингбоками, и в красках описал, как охотится на них в окрестностях своей фермы. Джон с Фионой любят путешествовать и незадолго до того побывали в России: проехали из Санкт-Петербурга в Москву на автобусе. Кроме архитектуры, церквей, метро и Пушкинского музея им больше всего запомнилось, что жители, особенно пожилые, на любой вопрос иностранца, как правило, отвечают: «Nyet!». «Я – как отец большого семейства», – рассказывал он про отношения с своими работниками, которые зарабатывают в месяц около двух тысяч рандов. Кроме того, у них бесплатное жильё и за электричество и прочее они не платят тоже. Я посчитал, что это не самые неплохие условия в стране с пятидесятипроцентной безработицей и невысокими ценами (в два-три раза ниже московских). Одним из главных достижений демократической революции, по мнению Джона, стало то, что кроме «white fat cat» в стране теперь есть и «black fat cat». Апартеид, по его же словам, был ужасен, но и сейчас дела не сказать что хороши: белая молодёжь уезжает из страны (в Англию, Австралию, Новую Зеландию), потому что получить работу гораздо проще чернокожему, даже если он хуже образован. Коррупция чудовищная, уличная преступность тоже значительно выросла. «Мы не можем чувствовать себя в безопасности в своей собственной стране», – сказала Фиона. (Тут я, наполовину советский по образованию, впервые задумался о том, что Южная Африка и страна белых тоже.) Во времена апартеида Джон продавал шерсть в том числе и в нашу страну – напрямую СССР не покупал принципиально, но через Маврикий брал с удовольствием. В первую ночь мы проезжали через район, где находится их ферма. (Позже он прислал её фотографию: вид сверху, река, Кару. Я спросил его, с горы ли сделан снимок; он ответил: «С одной из. У меня их несколько». )

Вечером поезд сделал первую остановку в крошечном, состоящем из двух улочек, викторианском городке Майкисфонтейне. Бывший курорт, сейчас это пример того, как сделать туристический аттракцион из ничего: в каждом доме либо музей, либо отель, либо отель, совмещенный с музеем. По главной улице (метров двести) ходит единственный общественный транспорт – экскурсионный даблдекер. Туристов зазывает в него крупный негр с трубой и в котелке. Это едва ли не самая жизнерадостная экскурсия на свете. «Сейчас или никогда! Никогда или сейчас! Шоу начинается! – бодро комментирует он неторопливый вид за окном, временами трубя в трубу своими сильными щеками и легкими. – Обратите внимание! Слева! Первая школа в нашем городе! Она же! Последняя школа в нашем городе! А теперь! Мы поворачиваем! Направо!» – и мы действительно повернули направо, точнее, развернулись и поехали обратно к станции.

Здесь есть музей транспорта: полтора десятка старинных автомобилей, паровоз и несколько вагонов начала-середины двадцатого века (я зашёл в один: ни одного одинакового купе – каждое отличается от предыдущего количеством мест (от одного до трёх), их расположением, наличием или отсутствием умывальника и другими деталями). И есть музей всякой всячины, где собраны, наверное, все вещи, которые когда-либо бывали, но вышли из употребления в Майкисфонтейне: наряды времён англо-бурской войны, зубоврачебное кресло, пуговицы, пузырьки, клещи, гвозди, разного рода мочеприемники и ночные горшки, внушительная коллекция фотоаппаратов (одних только «леек» не меньше десяти). Масштаб собирательского таланта Дэвида Роудона, основателя музея (он же владелец Майкисфонтейна) оценил бы Илья Кабаков.

Я полюбовался напоследок деревом, на котором качались гнезда ткачиков, и отправился в купе переодеться: вскоре должен был раздаться гонг, приглашающий к ужину. А на ужине женщины обязаны быть в вечерних платьях, а мужчины – в костюмах с галстуками (для поездки мне пришлось купить и галстук, и костюм, потому что ни того, ни другого у меня не было, не ношу). Джон пощупал рукав и сказал: «О, меринос!» Я сказал: «Наверное». Он посоветовал обязательно попробовать филе спрингбока. На вкус мясо антилопы напоминало скорее печень. После ужина, когда совсем стемнело, я отправился в последний вагон, на смотровую площадку.

Над землёй нависало глубокое и холодное чёрное небо с необъятной сияющей шалью Млечного Пути, по которому, казалось мне, можно было провести рукой, и незнакомыми созвездиями, сиявшими, как алмазы. Слева от Млечного Пути распростёрся огромный Южный Крест.

Настоящие алмазы мы рассматривали на следующий день, когда поезд добрался до Кимберли, бриллиантовой столицы страны (перед ним была река Оранжевая, которая оказалась зелёной). На станции из поезда выгрузили престарелого пассажира, который не выдержал поездки; его увезли в больницу.

Главное место Кимберли – первая открытая людьми кимберлитовая трубка (она, как и все остальные, названа в честь города). Когда-то на её месте высился небольшой холм, который за несколько лет превратился в самую большую яму, вырытую человеческими руками. Она так и называется: Big Hole. Сейчас это отверстие, из которого было добыто почти три тонны драгоценных камней, представляет собой грандиозный памятник человеческой жадности: полкилометра в диаметре, двести сорок метров глубины (часть засыпана отработанной породой, сверху глубокое зелёное озеро), на голых склонах растут деревья. Рядом музей бриллиантов: снаружи старательская техника и приспособления вроде туалетной железной бочки с седалищем сверху, внутри экспозиция с копиями знаменитых бриллиантов и магазин с настоящими; выдающихся среди них нет – те продают на экспорт. Не помню, услышал ли я это от гида или вычитал после, но вот факт: старатели не сразу поняли секрета кимберлитовой трубки и того, что кимберлит – алмазосодержащая порода. Они строили из него дома, и позднее почти все эти первоначальные здания были разрушены: в стенах находили драгоценные камни.

После Кимберли нам обещали озеро Камферс-Дам, где живут десятки тысяч фламинго. Пассажиры собрались на открытой площадке и ждали их появления с нетерпением. Вот, наконец, оно показалось, всё в розовых птицах. Все бросились фотографировать, а когда озеро осталось далеко позади, на смотровую площадку выбрался человек с камерой, вооруженной объективом размером с ручной пулемёт, поставил её на одноногий штатив, со скоростью опять же пулемёта сделал сотню снимков и спокойно ушёл, оставив пару шуток.

Вечером я сидел и подписывал открытки с поездом в последнем вагоне, когда окно рядом треснуло от брошенного камня. «Это дети. Простите», – сказал бармен и задёрнул окно занавеской.

Наутро мы должны были остановиться на станции Центурион. На ней к составу прицепляют для торжественного въезда в Преторию паровоз; он мог бы везти поезд и всю дорогу, но в ЮАР не так много угля и дров. До времени, указанного в расписании, оставался примерно час, когда поезд встал и стоял, словно ожидал чего-то важного. Я сидел в купе, глядел в окно, поглядывал на часы. Наконец, решил выйти и посмотреть, чем заняты другие пассажиры. Оказалось, все покинули поезд: это и был тот самый Центурион. Они фотографировались на фоне гордого блестящего паровоза. Он разводил пары и готовился к отправлению. Из пробегавших мимо жёлто-серых электричек махали руками южноафриканцы.

Мы проезжали мимо цементного завода где-то между Йоханнесбургом и Преторией, когда пожилой джентльмен-африканер, стоявший со мной на обзорной площадке, спросил меня, чем я зарабатываю на жизнь. Перед поездкой нас попросили не говорить, что мы журналисты, чтобы не смущать отдых пассажиров. И я сказал то же, что Джону и Фионе: «Я писатель». Он в свою очередь оказался промышленником, осведомлённым, что именно за завод мы только что видели.

На вокзале в Претории нас ждали с табличкой «Русские журналисты». Так всё открылось. Джон сказал: «Журналисты, значит». Но они с Фионой не обиделись, мы до сих пор переписываемся. Старшего их сына я встретил несколько лет спустя: он занимался маркетингом колбасной фирмы из Йоханнесбурга и приехал в Москву на продовольственную выставку. Недавно он женился на дочери габсбургской принцессы, которая приехала работать врачом в Йоханнесбург. А Джон теперь гордится своим внуком Карлом.

***

Расположенный совсем рядом с Преторией Йоханнесбург (местные называют его Джобург, Joburg) – чуть ли не единственный мегаполис (восемь миллионов жителей) мира, который возник не у воды: ни моря, ни крупных рек и озёр поблизости нет. Он возник на золоте и благодаря золоту. До сих пор в городе много длинных и ровных желтоватых холмов (они так и называются – yellow hills), напоминающих гигантские насыпи: это отработанная золотоносная порода. Сейчас её снова пускают в дело, потому что современные технологии позволяют выбирать ещё больше золота. Вообще этого металла здесь много, но в каждой тонне породы содержится всего девять граммов, поэтому дешевле перерабатывать отходы, чем добывать его из шахт, глубина которых достигает уже двух километров.

О том, как богат этот город, говорит торгово-деловой район Сандтон с песочного цвета небоскребами и сверкающим моллом Sandton City, к которому прилегает площадь Нельсона Манделы. Сам он, в виде шестиметровой бронзовой статуи, шагает к фонтану в своей рубашке-мадибе. О том, как Джобург беден, рассказывают пригороды, townships, где проживает основная масса негритянского населения. Всего пригородов восемь; внутри они районированы (по крайней мере, так было раньше) по языковому принципу; в стране 11 официальных языков, из них только африкаанс и английский европейского происхождения.

Соуэто (Soweto – South-Western Township) – самый крупный, самый благополучный и самый известный из пригородов. Здесь набирал силу Африканский национальный конгресс, здесь начиналась негритянская революция, здесь есть улица, на которой в своё время жили сразу два нобелевских лауреата – Нельсон Мандела и Десмонд Туту. В доме Манделы теперь живёт его бывшая жена Винни и расположен детский центр. Недалеко от него мы встретили похоронную контору «21st Century Funerals». На витрине расписаны услуги: она предлагает похороны под ключ, включая аренду пятидесяти стульев и четырёх столов – наверное, для поминок.

В Соуэто нас повёз человек, который специализируется на подобных экскурсиях для иностранцев. Мы ехали по пригороду, разглядывая придорожные столбы, на которых висели листы с шапками разных газет, и продавцов этих газет, подходящих к машинам на перекрёстках, пикапы (самый распространённый в городе вид транспорта), полные людьми или буханками белого хлеба, магазины и окружающие их бесконечные, тянущиеся до самого горизонта плоские разноцветные трущобы, над которыми высятся две широкие трубы бывшей электростанции (одна из них в религиозной живописи). Наконец остановились у небольшого рынка с овощными лотками и загоном, в котором толклись чёрные овцы. Гид сдал нас проверенному парню, и тот повел вглубь улицы образцово-показательной нищеты. Мы шли вдоль хижин, сделанных из подручных материалов. На заборе построенного таким же образом детского сада висел знак с перечёркнутым пистолетом: «Зона, свободная от оружия». В чистых двориках белозубые женщины, развесив постиранное белье, сидели с подругами. Из самодельных дверей выглядывали молчаливые малыши. Молодой отец семейства поливал крошечный газон, подсоединив к колонке длинный шланг. Пройдя метров сто пятьдесят, мы дошли до перекрёстка с продуктовым магазином. Тот напоминал сарай в среднерусской полосе, только украшенный логотипом «Кока-колы». Гид сказал, что дальше идти опасно и надо возвращаться. От предложения зайти к кому-нибудь в гости мы отказались – нам и так было неловко – как будто мы шли по зоопарку, причём в качестве зверей. Так же неловко расплатились за прогулку; парень сказал, что деньги пойдут на нужды «местного сообщества».

В июне 1976 года в Соуэто прошла демонстрация школьников и студентов, которая вылилась в то, что теперь называют «Soweto uprising», соуэтским восстанием. Массовые выступления начались после того, как власти решили ввести в негритянских школах обучение на африкаанс. Точнее так: на африкаанс должны были преподаваться математика и общественные науки, на английском – естественные науки и то, что у нас называют слово «труд», а на местных языках – религия, музыка и физкультура. Дети ответили шумными акциями под лозунгом «To hell with Afrikaans». Эти слова писали на картонках и фанерках, они есть в Мемориале Гектора Петерсона. Гектор – двенадцатилетний мальчик, которого во время демонстрация застрелила полиция; он стал героем. По музею водят группы школьников, они смотрят на оружие полицейских, огромные чёрно-белые фотографии насилия и читают вслух, под руководством учителя, освободительные тексты. В туалете музея висит контейнер для бесплатных презервативов (правда, пустой) – в стране каждый пятый ВИЧ-инфицирован. У мемориала ряды с сувенирами. Продавцы настойчивы, но не привязчивы. Один, узнав что я из России, сказал «dobryden» и пытался продать мне оранжевую рубаху, которая мне была ужасно велика, но он убеждал, что так и надо. Напротив сидели пожилые женщины, торговавшие бусами, серьгами и прочим, сплетённым из разноцветного бисера. Я купил бирюзово-оранжево-белый браслет, надел его, и гид-водитель сказал мне: «Zulu boy».

Недалеко от Йоханнесбурга есть Львиный парк, Lion Park – для тех туристов, которым недосуг ехать в Национальный парк Крюгера. Там живут не только львы, но и страусы, жирафы, гиены, гепарды, читы, зебры и антилопы – спрингбоки, блесбоки, гемсбоки, импалы и гну. Детёныши гиен и львов живут вместе в специальном вольере, вход в который доступен всем. Человеческие дети не отходят от детёнышей ни на шаг: и львят, и гиенят можно даже погладить – главное, не около хвоста, и возле головы не стоит. Маленькие львы на зрителей не обращают никакого внимания и только дышат языками от жары; у детёнышей гиены лежат на земле длинные и тонкие половые органы: как у мужских особей, так и у женских – в этом смысле их отличить трудно.

Жирафа мы кормили, поднявшись на специальную деревянную вышку, сухими шариками корма, который продают тут же. Когда жираф понял, что больше мы ему ничего не дадим, он тщательно очистил себя от крошек: сначала засунул свой длинный синий язык глубоко в одну ноздрю, потом в другую, и, покачиваясь, отплыл.

Антилоп, зебр и львов отправились наблюдать в фургоне-клетке: на свободе тут звери. Зебры, когда мы остановились возле них, дружно повернулись задом и приняли неподвижную оборонительную позицию, уставившись в разные стороны. Рогатые антилопы паслись вдалеке, а гид, местный чернокожий зоолог, рассказывал про их отличия и дружелюбие одного из видов (стыдно – забыл, какого): даже во львах они не видят опасности, доверчиво подходят к ним: «Hi, lions! How are you today?» – так он изобразил их поведение. Ещё я узнал, что гепарды хоть и относятся к семейству кошачьих, но имеют много общего с собачьими. А гиены наоборот: похожи на собак, но по строению черепа близки к кошкам.