2

Если графиня де Монтрей собирала гостей по четвергам, то в одном из домов на улице Риволи приемы бывали почти каждый день. Два первых этажа и сад за домом принадлежали Гортензии Эрио, которую так же называли графиней д’Эрио – одни с улыбкой, другие серьезно.

Квартиру эту вместе с обстановкой она снимала уже пятый год. На первом этаже были столовая, зимний сад и зал для гостей, на втором жила сама хозяйка с дочерью. Это было уютное , изящно обставленное жилище. Мебель была не слишком роскошная, но старинная и со вкусом подобранная – вся в стиле рококо и вся работы Буля, стены – затянуты ситцевыми и перкалевыми миньонеттами, лишь в гостиной их сменяли узорные гро-де-туры. У входа приезжающих встречал швейцар, в конце лестницы об их прибытии докладывал лакей, причем оба были в золотистых ливреях, по цвету которых трудно было определить, к какому же все-таки знатному роду принадлежит графиня д’Эрио. Но к ней ездили так же охотно, как к графине де Монтрей, только публика здесь была несколько иная: авантюристы всех мастей, игроки, шулеры, а также благодушные буржуа, изредка – аристократы, и почти всегда – представители не слишком преуспевающей богемы.

Сама госпожа Эрио летом 1833 года была обеспокоена важной проблемой, а именно: как достать деньги. Этот вопрос возникал в ее жизни далеко не впервые. Раньше, лет десять назад, она полностью зависела от своих покровителей: они нанимали ей дом, оплачивали счета. И, кроме того, менялись с быстротой картинок в калейдоскопе. Самым щедрым из такого рода любовников был старый русский князь Николя Демидов. С ним она долго жила во Флоренции. Однако пять лет назад она рассталась с блистательным русским вельможей, поднакопив денег и возвратившись вместе с дочерью во Францию.

Иными словами, пока Гортензия была достаточно молода, ее устраивало это зависимое положение, но с возрастом легкомыслие рассеялось, и она стала чувствовать тревогу за зыбкость собственного благополучия. Она решила взять жизнь в свои руки. В Париже у нее были кое-какие связи, здесь жили и бывшие ее любовники, поэтому ее появление сразу вызвало интерес. Она наняла дом, попыталась устроить в нем что-то вроде салона, и ей это удалось. За дом она платила сама, за воспитание своей дочери в пансионе – тоже.

Но платья и драгоценности значительно превышали ту скромную сумму, которую она получала со своего капитала. Женщина красивая, обаятельная, с юности привыкшая к определенному образу жизни и отнюдь не желавшая становиться скромной буржуазкой, Гортензия была вынуждена время от времени находить себе более-менее постоянных любовников, которые безвозмездно ссужали ее деньгами, дарили дорогие вещи, приводили новых мужчин в дом. С последним таким любовником, итальянским графом, она рассталась три месяца назад – он уехал на родину. С тех пор появились долги. Гортензия жила, в сущности, на небольшую ренту плюс ничтожные доходы, которые приносила ей карточная игра и то, что в карты играли в ее салоне. Однако развитие этого дела сулило неприятности с полицией и, кроме того, само по себе было слишком рискованным. Таким образом, госпожа Эрио ломала голову, как вновь обрести более-менее твердую почву под ногами.

Ее жизнь, помимо всего прочего, сильно усложнилась, когда полгода назад из пансиона вышла ее дочь.

Так было вовсе не потому, что Гортензия не любила Адель или завидовала ее молодости. Нет, Гортензия была очень привязана к дочери; правда, несколько эгоистично: она гордилась ею, ее манерами, фигурой, внешностью, ибо все это имело отношение к ней самой, было ее самым совершенным творением. Она показывала дочь всем при всяком удобном случае и не относилась ревниво к ее успеху. Гортензия сама была еще в расцвете красоты и имела много доказательств того, что привлекает мужчин; кроме того, госпоже Эрио было всего тридцать три года – при том, что ей на вид давали меньше.

Проблема была в другом. Адель родилась, когда сама Гортензия была почти ребенком. Иными словами, она была просто грех молодости. Слишком занятая собой, Гортензия последовала примеру многих знатных дам и не стала отягощать себя воспитанием дочери: сначала отдала ее кормилице в деревню, потом, когда ребенку минуло шесть лет, – в пансион мадам Шаретон в Париже, где навещала девочку лишь на Рождество и на Пасху. Только однажды Гортензия забрала Адель на лето к себе во Флоренцию, где в то время жила с князем Демидовым, однако сумела настолько соблюсти внешние приличия, что Адель не заподозрила ничего предосудительного в образе жизни матери. Теперь же, когда оставлять девушку в пансионе стало невозможно, Гортензия почувствовала, что совсем не знает дочери, что для нее даже как-то странно – сознавать, что та уже такая взрослая, и что в свою очередь Адель ничего не знает о своей матери, вполне искренне считает ее графиней д’Эрио и верит, что родилась от короткого, но вполне законного союза Гортензии с каким-то графом д’Эрио – эту небылицу ей еще в детстве внушила кормилица.

Да и откуда ей было знать? В пансионе она получила то же воспитание, что и дочери добродетельных родителей. Мать ее вела себя внешне вполне благопристойно – по крайней мере, Адель ничего подозрительного не замечала. Ну да, в их салоне часто бывают гости, матери целуют руку мужчины, говорят ей комплименты – а почему должно быть иначе? Многие дамы ведут светский образ жизни. К сплетням она не прислушивалась, а того, что подчас посетители дерзко обращаются и с ней самой, она не видела или считала чем-то незначительным. Ей и в голову не приходило воспринимать это всерьез. И Гортензия, уяснив это, вдруг поняла, что не знает, как быть.

Госпожа Эрио понимала, что рано или поздно все выплывет наружу. Адель умна, она тонко чувствует, до поры до времени одна лишь наивность не позволяет ей увидеть всю сложность и подчас постыдность жизни, которую они ведут. Придет час, и она задумается о том, чем занимается мать. Поймет, откуда берутся деньги. Уяснит всю ложность своего положения. Да, это рано или поздно случится, но… но заранее объяснять ей все Гортензия была не в состоянии. Поразмыслив немного, она решила пустить все на самотек: жизнь научила ее саму, жизнь научит и Адель!

Кроме того, долгие размышления никогда не занимали Гортензию. Она была еще слишком молода, слишком красива, чтобы посвящать себя дочери. Изредка мать мечтала о том, что было бы неплохо, если бы Адель нашла себе мужа, но, в сущности, сама понимала, что это невозможно. Собственных средств у них было немного, стало быть, никто не женится на Адель из-за денег. А из-за нее самой… Видит Бог, это было бы слишком большим чудом.

3

Экипаж с гербом барона де Фронсака подъехал, когда уже близилась полночь. Два человека вышли из него на землю – оба в черных сюртуках и цилиндрах, белых перчатках и белых рубашках с высокими тугими воротниками, только один был пожилой, дородный, страдающий легкой одышкой, а второй молод, высок и хорошо собой.

Эдуард окинул внимательным взглядом четыре освещенных окна, крыльцо и швейцара. Помолчав, сказал мрачным голосом:

–– Здесь на первый взгляд все вполне прилично. Кажется, вы меня поклялись развлечь, а не разочаровать.

–– Разочаровать? Вас разочаровывает приличие?

–– Я сыт им по горло. Впрочем, так же, как и развратом. Право, даже не знаю, что бы такое могло меня позабавить: я привык ко всему.

–– Уверяю вас, Эдуард, – произнес барон убежденно, не показывая, что безразличный тон племянника заставляет его сомневаться в своей правоте, – рано или поздно вы найдете в этом доме что-то любопытное. Разве не говорил я вам? Здесь царит не только госпожа Эрио, у нее бывают и другие особы такого же порядка.

–– Я их знаю, как своих пять пальцев, любезный дядюшка, – с видимым раздражением произнес граф де Монтрей, – и они всюду одинаковы, так что совершенно не надо было наряжаться и тащиться сюда. Если уж вам так непременно нужно было заняться моим воспитанием, вы нашли бы мне дюжину таких на Пляс-Пигаль⁷.

–– Вы слишком самоуверенны, Эдуард. Вы хотите казаться хуже, чем вы есть.

–– Чего ради стал бы я лгать? – ледяным тоном возразил граф.

Он был зол на самого себя за то, что приехал сюда. Женщин он действительно знал, и если бы занялся перечислением того, что знает о них, то шокировал бы барона. К дамам из высшего света у него с недавних пор было инстинктивное отвращение – он избегал флиртов с ними, не замечал кокетства, старательно обходил все попытки завязать с ним роман. Девицы и вдовы не нравились ему еще больше, чем замужние, потому что явно хотели замужества и гонялись за его деньгами. Очень, очень многие хотели за него замуж. Но в душе у него был лед, и ему становилось тошно при мысли, что рано или поздно придется впустить какую-то чужую женщину в свою жизнь и в свой дом. Все, что ему нужно было, – это забытье, минутное наслаждение, иногда ночь самого разнузданного разврата, но даже помыслить о том, что какая-то особа будет вечно рядом с ним, сломает его привычки, ограничит свободу – нет, это было невыносимо. Он никого не любил. Он был согласен платить за утехи и, говоря по чести, предпочитал простых продажных женщин с улиц, которые ни на что не претендуют, не скрывают своего статуса и которых он тут же забывал. У них было хоть одно достоинство – искренность. Так называемые золотые куртизанки ему не нравились. К чему все это? К чему обставлять таким шиком то, что совершенно одинаково со всеми женщинами?

На миг череда женских лиц прошла у него перед глазами – актрисы, продавщицы, проститутки из Пале Рояль. Он не помнил ни имен, ни лиц. Тем более подробностей. Голос барона вывел его из замешательства:

–– Так что же, войдем?

–– Извольте, – так же холодно отвечал Эдуард.

Они вошли. Швейцар принял у них цилиндры и трости. Барон де Фронсак, по–видимому, был здесь свой, лакей сразу узнал его и, вероятно, предупрежденный заранее, объявил:

–– Господин барон де Фронсак.

–– Господин граф де Монтрей.

В доме пахло духами и слегка – табаком. Людей в салоне было множество. Дверь налево была полуоткрыта, там виднелись ломберные столы и вовсю шла игра. В гостиной звучала музыка, вальсировали пары, сияли белизной обнаженные женские плечи, мелькали эполеты и ордена. Эдуард, предупрежденный о фальшивости этих орденов, инстинктивно поморщился.

–– А вот и госпожа Эрио, – негромко произнес барон.

К ним, разворачивая широкий веер из черных перьев, приближалась высокая, в меру пышная женщина в платье из дорогого черного бархата, отделанного муаром, с браслетами на красивых голых запястьях. Вырез лифа был заколот изящной золотой брошью. Корсаж облегал чуть вздымающуюся – видимо, после танца – грудь и тонкую талию. Хозяйка дома обладала поистине великолепной фигурой, где все нужные округлости были на месте. От нее веяло женственностью, свежей чувственной плотью. Госпожа Эрио была замечательно красивая брюнетка с очень белой кожей и горячим взглядом карих глаз. Ее красиво причесанные волосы блестели, словно черный шелк.

Барон склонился, целуя ей руку, Гортензия скользнула теплым взглядом по красивому молодому человеку

–– Вы пришли с другом, господин де Фронсак?

–– С племянником, мадам.

–– Ах вот как! Для всех, кого вы знаете, здесь открыты двери. Для родственников – тем более… – Снова взглянув на Эдуарда, она добавила: – Друзья господина барона – мои друзья.

Не ответив, Эдуард прикоснулся губами к ее руке. В его душу уже заползал холодок. Случилось то, что он и предвидел. Эта черноволосая куртизанка, называющая себя графиней, безусловно, очень хороша – в этом смысле дядюшка оказался прав, и Эдуард охотно провел бы с ней ночь. Впрочем, если бы это не удалось, он ничуть не печалился бы. И не добивался бы ее… Хуже всего было то, что она была понятна с первого взгляда. Эти ее глаза, страстные, горячие, выдавали прирожденную шлюху. Спит с мужчинами иногда за деньги, иногда и по желанию. Большого ума за этим чистым лбом нет, нет так же ни принципов, ни особой совести. Жизнь несет ее, куда захочет, по глазам видно, что мадам Эрио не особо задумывается над тем, что творит, и покоряется инстинктам. Словом, куда кривая выведет. Боже мой, да он забудет ее на следующее же утро – забудет и эти глаза, и эти волосы, и все ее ласки, ибо таких, как она, поистине пруд пруди. Просто не всем везет так, как ей, – но это оттого, что в ней больше ловкости и лжи, чем у других.

Впрочем, что за толк было размышлять обо всем этом? Она не воспламенила его, между ними не промелькнула искра, и он знал, что уже особенно ничего и не будет, что бы она ни предпринимала и как бы ее дядюшка ни уговаривал. Эдуард снова скучающим взглядом оглядел зал. Что за глупость была приходить сюда! Да если бы дело было только в женщине, это было бы еще только полбеды. Но дело-то в нем самом. Он, вероятно, вообще не способен влюбляться. Он даже увлечься не может. Долгое время он надеялся: возможно, мелькнет в вихре развлечений чье-то лицо, женское, разумеется, которое воскресит в нем не только физический пыл, но и душевный, воскресит настолько, что ему захочется сблизиться с этой женщиной, слиться с ее душой воедино, проникнуть в ее мысли. Но проходили месяцы, он видел множество женских лиц, и они, как тени, проходили мимо. Он никем не интересовался. Может быть, это они были неинтересны? Или, возможно, он сам был слишком холоден?

–– Я похищу вас на минуту, дорогая графиня, – произнес барон, увлекая Гортензию в сторону. – Так вот, я должен вам объяснить…

Они удалились. Эдуард усмехнулся, проследив за ними взглядом. Бедный Жозеф, он наверняка объясняет этой даме цель их визита. Наверняка и заплатит сейчас же. Как все это глупо. Он чувствовал себя четырнадцатилетним мальчиком, которого вручают опытной куртизанке, чтобы она научила его любви. Нелепейшее положение. Нет, решено, с этой особой абсолютно ничего не получится. Она даже не нравится ему. Слишком горяча, слишком смела, слишком понятна.

–– Вы всегда так грустны, сударь? Боже мой! Мама будет просто несчастна, увидев ваше лицо. У нас все веселы!

Эдуард поднял голову. Девичий голос, который произнес эти слова, был смел, звонок, задирист, – да, почти задирист. Однако взглянув на ту, кому он принадлежал, граф встретился с огромными изумрудными глазами, и ему показалось, что в них странным образом смешались робость, любопытство и смятение. Он внимательно изучил ее лицо.

Говорившая была так хороша, что, глядя на нее, трудно было представить девушку более красивую. Платье из зеленого шелка с широкой юбкой обтягивало точеную стройную фигуру, подчеркивало плавные линии груди и узкую талию. На длинную лебединую шею каскадом падали кудри цвета кипящего золота. Трепет длинных ресниц, сияние огромных изумрудных глаз в сочетании с зеленым шелком платья, пленительная улыбка, то появляющаяся, то исчезающая с розовых полных губ, мягкость движений, обаяние ямочек на щеках – от незнакомки невозможно было оторвать взгляд.

–– Я Адель, – сказала она, протягивая ему руку. – Госпожа д’Эрио – моя мать. Вы никогда еще у нас не были? Ах, вы не пожалеете, что пришли. Когда я покажу вам наши цветы, сыграю на рояле да еще познакомлю вас с моей гвардией, вы тоже станете нашим другом… и, конечно же, лицо у вас будет веселое, не такое, как сейчас!