© Жорес Медведев, Рой Медведев, 2015

© «Время», 2015

* * *

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках Федеральной целевой программы «Культура России»

Рой Медведев, Жорес Медведев
Солженицын и Сахаров. Два пророка

Предисловие

Я рад представить читателю мою и Жореса книгу «Солженицын и Сахаров. Два пророка». И для меня, и для моего брата поднятые в ней вопросы – не академические вопросы и не проблемы, которые можно решать методами исторических исследований. Это была часть нашей жизни и нашей судьбы, так как мы являлись активными участниками того протестного движения, которое получило позднее не слишком удачное наименование движения диссидентов.

Участники этого движения никогда не ставили перед собой какой-то единой для всех цели, и оно происходило поэтому в разных направлениях. Для нас с Жоресом это была в первую очередь борьба за конкретные научные истины и за общую свободу научных исследований и информации. Движение диссидентов никогда не являлось массовым, и все его главные участники, как правило, знали друг друга, принимая участие в полемике и дискуссиях того времени. Мы были хорошо знакомы не только с А. Д. Сахаровым и А. И. Солженицыным, но и почти со всеми теми людьми, имена которых упоминаются в этой связи в данной книге.

В последние годы в российской печати опубликовано много документов и материалов: из архивов ЦК КПСС, КГБ СССР, из архивов Союза писателей и других организаций и учреждений, которые проясняют некоторые события общественной жизни прошлых десятилетий. В нашей книге немалое число таких документов используется и комментируется. Однако главное содержание нашей работы основано не на документах, а на наших собственных впечатлениях, суждениях и выводах. Характер и значимость большинства событий в политической истории и в истории культуры трудно определить без живой памяти людей, которую не в состоянии заменить никакие документы. Мы старались быть объективными, насколько это вообще возможно для участников общественной, литературной и научной полемики прошлых лет. Никому не дано познать всю истину и наметить на этой основе пути будущего.

Но внимательное рассмотрение событий, дискуссий и уроков прошлых лет должно все же помочь всем нам в движении по неизведанным путям.

Рой Медведев

Москва

3 декабря 2003 года

Рой Медведев. Андрей Сахаров и Александр Солженицын

Первые встречи

Андрей Дмитриевич Сахаров и Александр Исаевич Солженицын встретились в первый раз 26 августа 1968 года – через несколько дней после оккупации Чехословакии войсками стран Варшавского пакта. Это событие стало потрясением для всех диссидентов, и многие искали какие-то формы, чтобы выразить свой протест.

Академик и трижды Герой Социалистического труда А. Д. Сахаров только недавно – в мае 1968 года – выступил как диссидент, обнародовав свой первый большой меморандум «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» с призывом к развитию демократии и плюрализма. Это выступление быстро принесло Сахарову известность – и в Советском Союзе, и в западных странах. Но у него еще не было почти никаких связей не только с диссидентскими группами, но и с писателями и учеными за пределами большой, но замкнутой группы ученых-атомщиков.

Солженицын получил мировую известность еще в конце 1962 года – после публикации в «Новом мире» повести «Один день Ивана Денисовича» – первой небольшой книги о сталинских лагерях, опубликованной в СССР. Тогда это было частью «десталинизации», проводимой Н. С. Хрущевым после XXII съезда КПСС, и на встречах руководителей партии с деятелями культуры не только сам Хрущев, но и «главный идеолог» партии Михаил Андреевич Суслов жали Солженицыну руку и горячо приветствовали публикацию «Ивана Денисовича».

На путь открытой оппозиции режиму Солженицын вступил лишь в мае 1967 года, обнародовав свое «Открытое письмо IV съезду Союза советских писателей» с протестом против цензуры и политических преследований писателей. В это же время был отправлен на Запад для перевода и публикации большой роман «В круге первом». У Солженицына было много друзей и знакомых среди писателей, но он держался в стороне от всех диссидентских кружков. Однако теперь, в конце августа 68-го, ни Солженицын, ни Сахаров не хотели молчать и решили как-то объединить свои усилия. В эти дни в самых разных группах возникла мысль о содержательном протесте, который могли бы поддержать несколько десятков наиболее известных тогда людей из интеллигенции.

Неожиданно очень эмоциональный, но глубокий по содержанию текст предложил кинорежиссер Михаил Ильич Ромм. Сахаров был готов подписать этот текст, но не хотел, чтобы его подпись стояла первой. По телефону он договорился о поддержке общего протеста со своим учителем и другом академиком Игорем Евгеньевичем Таммом. Знаменитый физик был в это время уже тяжело болен. Болезнь сопровождалась параличом дыхательных центров, и Тамм был подключен к аппарату «искусственное легкое». Вечером 23 августа к нему в подмосковный поселок Жуковка поехал по просьбе Сахарова физик-теоретик Борис Болотовский. Тамм поставил свою подпись, хотя и не без колебаний; у него просто не было достаточно полной информации о том, что происходит в мире. Следующую подпись Сахаров хотел получить от Твардовского, с которым еще не был знаком. Но Александр Трифонович в эти дни не появлялся даже в редакции «Нового мира» и ни с кем не встречался. Тогда Сахаров и спросил своих друзей о Солженицыне, который, как оказалось, и сам искал этой встречи.

Солженицын приехал в Москву из Рязани вечером 24 августа – для знакомства с ситуацией и поддержки общего протеста. 25 августа он встречался с разными людьми, а на следующий день с соблюдением всех правил конспирации встретился и долго беседовал с Сахаровым. Эта встреча состоялась на квартире физика Евгения Файнберга, которого Андрей Дмитриевич хорошо знал. Но Файнберг был знаком и с Солженицыным. Александр Исаевич еще раньше искал связей с академическими физиками, у которых была репутация не только влиятельных, но и независимых людей. В этой среде Солженицын встречал и восхищение, и поддержку.

Придя к Е. Файнбергу на Зоологическую улицу, Солженицын отказался от угощения и, внимательно осмотревшись, тщательно закрыл все окна занавесками. Он хотел строго доверительной беседы один на один. Вряд ли, однако, можно было полностью скрыть сам факт такой встречи от органов КГБ, так как Сахаров в то время был не только секретным, но и охраняемым ученым. Еще в начале 60-х годов он решительно отказался от открытой охраны, но не мог воспрепятствовать скрытому сопровождению. Впрочем, Сахаров и не пытался этого делать. Он и в 1968 года, и позже старался не прибегать вообще к какой-либо конспирации – ни при встречах и беседах, ни в телефонных разговорах. Это была его принципиальная позиция, и он заранее предупреждал о ней новых знакомых. «Мне нечего скрывать», – говорил он в таких случаях. У него просто не было никаких навыков на этот счет, и он не собирался ими овладевать. Солженицын, напротив, был склонен к самой тщательной конспирации, и у него были для этого веские основания.

В любом случае, о характере и содержании весьма продолжительной беседы Сахарова и Солженицына в органах КГБ, вероятнее всего, не знали, для этого надо было заранее оборудовать квартиру Файнберга подслушивающими устройствами. Однако много позднее и Сахаров, и Солженицын сами написали об этой важной для них встрече в своих воспоминаниях. Трудно удержаться поэтому от цитат.

«Я встретился с Сахаровым в первый раз в конце августа 68-го года, – писал Солженицын, – вскоре после нашей оккупации Чехословакии и после выхода его меморандума. Сахаров еще не был выпущен тогда из положения особо секретной и особо охраняемой личности. С первого вида и с первых же слов он производит обаятельное впечатление: высокий рост, совершенная открытость, светлая, мягкая улыбка, светлый взгляд, теплогортанный голос. Несмотря на духоту, он был старомодно-заботливо в затянутом галстуке, тугом воротнике, в пиджаке, лишь в ходе беседы расстегнутом – от своей старомосковской интеллигентской семьи, очевидно, унаследованное. Мы просидели с ним четыре вечерних часа, для меня уже довольно поздних, так что я соображал неважно и говорил не лучшим образом. Еще и необычно было первое ощущение – вот, дотронься, в синеватом пиджачном рукаве – лежит рука, давшая миру водородную бомбу. Я был, наверное, недостаточно вежлив и излишне настойчив в критике, хотя сообразил это уже потом: не благодарил, не поздравлял, а все критиковал, опровергал, оспаривал его меморандум. И именно вот в этой моей дурной двухчасовой критике он меня и покорил! – он ни в чем не обиделся, хотя поводы были, он ненастойчиво возражал, объяснял, слаборастерянно улыбался – а не обиделся ни разу, нисколько – признак большой, щедрой души. Потом мы примерялись, нельзя ли как-то выступить насчет Чехословакии – но не находили, кого бы собрать для сильного выступления: все именитые отказывались».^[1]

А вот что писал Сахаров:

«Мы встретились на квартире одного из моих знакомых. Солженицын с живыми голубыми глазами и рыжеватой бородой, темпераментной речью необычайно высокого тембра голоса, контрастировавшей с рассчитанными, точными движениями, – он казался живым комком сконцентрированной и целеустремленной энергии. Я в основном внимательно слушал, а он говорил – страстно и без каких бы то ни было колебаний в оценках и выводах. Он остро сформулировал, в чем он со мной не согласен. Ни о какой конвергенции говорить нельзя. Запад не заинтересован в нашей демократизации, он запутался со своим чисто материальным прогрессом и вседозволенностью, но социализм может его окончательно погубить. Наши вожди – это бездушные автоматы, они вцепились зубами в свою власть и блага, и без кулака зубов не разожмут. Я преуменьшаю преступления Сталина и напрасно отделяю от него Ленина. Неправильно мечтать о многопартийной системе, нужна беспартийная система, ибо всякая партия – это насилие над убеждениями ее членов ради интересов заправил. Ученые и инженеры – это огромная сила, но в основе должна быть духовная цель, без нее любая научная регулировка – самообман, путь к тому, чтобы задохнуться в дыме и гари городов. Я сказал, что в его замечаниях много истинного, но моя статья отражает мои убеждения. Главное – указать на опасности и возможный путь их устранения. Я рассчитываю на добрую волю людей. Я не жду ответа на мою статью сейчас, но я думаю, что она будет влиять на умы»^[2].

Оставил свои воспоминания об этой встрече и хозяин квартиры Евгений Львович Файнберг. Он писал:

«Мы с женой оставили Сахарова и Солженицына одних за накрытым столом. Я, конечно, понимал, что А. И. пришел сюда только ради встречи с Сахаровым и никто другой ему не нужен. И все же как прошлое общение, так и ощущение хозяина дома заставили меня раза два зайти к ним, один раз – принеся чай. Каждый раз, постояв минутку, я чувствовал по настроению А. И., что нужно уйти, и уходил. Они беседовали, сидя рядом, полуобернувшись друг к другу. Александр Исаевич, облокотившись одной рукой на стол, что-то наставительно вдалбливал Андрею Дмитриевичу. Тот произносил отдельные медлительные фразы и по своему обыкновению больше слушал, чем говорил. Не помню, сколько продолжалась эта беседа. Наконец они кончили и стали – по одному – уходить»^[3].

Какой-либо общий документ по поводу оккупации Чехословакии подготовить не удалось. В течение нескольких дней письмо с протестом переходило из рук в руки, но с одной лишь подписью академика Тамма. Потом физик Давид Киржниц отвез его к Тамму, и Игорь Евгеньевич с некоторым облегчением разорвал его. После этого все дело с коллективным протестом распалось.

Немного позже Солженицын изложил свои замечания по меморандуму Сахарова в письменной форме и передал их лично Сахарову, но не пустил в Самиздат. Это было обширное письмо на 20 с лишним страниц, и Солженицын начинал свое письмо с самых высоких похвал Сахарову, бесстрашное и честное выступление которого является «крупным событием современной истории». Солженицыну не понравилось, однако, что Сахаров осуждает в своем трактате лишь сталинизм, а не всю коммунистическую идеологию, ибо «Сталин был хотя и очень бездарный, но очень последовательный и верный продолжатель духа ленинского учения». Нет, по мнению Солженицына, и никакой «мировой прогрессивной общественности», к которой обращается Сахаров. Нет и не может быть «нравственного социализма», – «в превознесении социализма Сахаров даже и чрезмерен». Все это «гипноз целого поколения». Упускает Сахаров значение в нашей стране «живых национальных сил и живучесть национального духа», а все сводит к научному и техническому прогрессу. Нелепы и надежды Сахарова на конвергенцию, – эта перспектива конвергенции «довольно безотрадна: два страдающих пороками общества, постепенно сближаясь и превращаясь одно в другое, что могут дать? – общество, безнравственное вперекрест». Не спасет Россию и интеллектуальная свобода, как не спасла Запад, который «захлебнулся от всех видов свобод и предстает сегодня в немощи воли, в темноте о будущем, с раздерганной и сниженной душой». Критикуя Сахарова, Солженицын ничего, однако, не предлагал. «Упрекнут, – писал он в конце своего письма, – что, критикуя полезную статью академика Сахарова, мы сами как будто не предложили ничего конструктивного. Если так – будем считать эти строки не легкомысленным концом, а лишь удобным началом разговора»^[4].

Сахаров не стал отвечать Солженицыну, как и некоторым другим известным диссидентам и некоторым общественным деятелям Запада, которые решили письменно высказать свои замечания и пожелания автору меморандума. В 1969 году тяжелая болезнь, а затем и смерть первой жены Сахарова Клавдии Алексеевны надолго выбили его из колеи. Он почти ни с кем не встречался. Но уже в первые месяцы 1970 года Сахаров вернулся и к научной, и к диссидентской деятельности. Он активно участвовал во многих акциях правозащитного движения и познакомился со многими из его деятелей. В начале мая 1970 года состоялась и новая весьма продолжительная встреча Сахарова и Солженицына. Они обсуждали новый большой меморандум Сахарова – письмо руководителям Советского Союза Л. И. Брежневу, А. Н. Косыгину и Н. В. Подгорному по проблемам демократизации советского общества.

Солженицын, по свидетельству Сахарова, высказал свою оценку этого документа «гораздо более положительную и безоговорочную, чем «Размышлений». Он радовался, что я прочно встал на путь противостояния». Однако Солженицын решительно отказался от участия в разного рода кампаниях по защите людей, подвергшихся политическим репрессиям. «Я спросил его, – свидетельствовал Сахаров, – можно ли что-либо сделать, чтобы помочь Григоренко и Марченко. Солженицын отрезал: «Нет! Эти люди пошли на таран, они избрали свою судьбу сами, спасти их невозможно. Любая попытка может принести вред и им, и другим». Меня охватило холодом от этой позиции, так противоречащей непосредственному чувству»^[5].

Тем не менее в июне 1970 года и Сахаров и Солженицын независимо друг от друга публично и решительно выступили с протестом против принудительной психиатрической госпитализации Жореса Медведева, с которым оба они были знакомы еще с осени 1964 года. Это была короткая, но весьма интенсивная и успешная общественная кампания.

Осенью 1970 года Солженицыну была присуждена Нобелевская премия – четвертая для русской литературы после Ивана Бунина, Бориса Пастернака и Михаила Шолохова. Солженицын был воодушевлен, но также крайне обеспокоен масштабами поднятой против него газетной и политической кампании, крайне осложнявшей его жизнь и повседневные контакты. Он решил отказаться от поездки в Стокгольм на церемонию вручения премий и некоторое время не знал, как себя вести и что делать.