Глава 1. Сказка о двух правдах

Прошлое и настоящее

Нам трудно понять, каким потрясающим новшеством стала афинская демократия в своё время. В смене естественного принципа родства на искусственно сотворённый и более комплексный принцип социального сотрудничества как основы всех отношений в обществе древние греки выразили квинтэссенцию гуманизма. Демократия также заменила первобытное доминирование меньшинства над большинством и гегемонию, передававшуюся по наследству, на противоположное: власть большинства, вре́менную и регулируемую, когда лидер обязательно отвечал за свои поступки перед обществом.

Демократия в Афинах отличалась от современной демократической политики. Там не было политических партий, поэтому люди не придерживались определённой идеологии, как это принято в наши дни. А значит, афинская политика могла быть непредсказуемой. Политические решения, такие как основать колонию, изгнать гражданина, построить стену, отправить войска на защиту союзника и т. д., часто зависели от убедительности какой-либо речи или аргумента.

В афинской демократии V в. до н. э., как ни странно, не существовало элитарного государственного деятеля-демагога, который мог бы безоговорочно навязать свою волю или программу массам. Вместо этого любой гражданин, независимо от того, насколько высокопоставленным и высокородным он был (или, наоборот, он мог быть нищим простолюдином), должен был убедить своих сограждан в том, что его план действий превосходит те, которые предлагали его соперники. На каждом выступлении симпатию жителей нужно было завоёвывать заново. В отличие от современных политических партий, которые занимают несколько предсказуемые или предписанные позиции по конкретным вопросам, в афинской демократии всё решалось более или менее индивидуально. Исход решения зависел от того, какие аргументы люди приводили в тот момент и насколько убедительными могли быть. Отдельному государственному деятелю было бы практически невозможно получить от сограждан полное, всеобщее и окончательное согласие по всем вопросам и всем направлениям действий. Ему пришлось бы завоёвывать новую поддержку с каждой новой инициативой, как бы начиная каждый раз с нуля.

Каким бы притянутым за уши это ни казалось, в большинстве случаев ситуация была такова. Люди произносили глубокомысленные речи, взвешивали все «за» и «против», отвечали на аргументы своих противников, защищались от нападок и приводили доводы в пользу своего плана действий. Когда наступала очередь согражданина говорить, остальные слушали. Слушали внимательно, ведь другой оратор вполне мог привести более весомые аргументы, которые заставили бы слушателей скорректировать свою точку зрения. Могло оказаться, что у другого человека есть более аргументированный подход к проблеме, а значит, более разумный план действий.

На практике это означало, что в V в. в Афинах речь была хозяйкой положения, как и должно было быть, поскольку в демократических Афинах устная коммуникация вытеснила значимость родства. Основная идея заключалась в том, что каждый член общества, имеющий право голоса, мог внести полезный вклад в дебаты, способствуя выработке коллективной общественной мудрости и ответственности. Следовательно, человек мог стать политиком, даже популярным, не благодаря праву крови или рождения, а просто будучи хорошим оратором. Не обладая особым социальным статусом или положением, не занимая никаких политических постов и не имея военных достижений, человек мог выступить на собрании и убедить demos (то есть народ или граждан), что его аргументы обоснованны, что его слова правдивы и что его предложение – это лучший вариант действий. Конечно, система не была безупречна. Женщины не имели права голоса, общество было рабовладельческим, а гражданство имело очень малое количество людей. Тем не менее это была базовая система, руководствуясь которой демократические Афины принимали свои решения, и так на протяжении нескольких поколений город наслаждался безопасностью, богатством и, самое главное, свободой. По большей части система работала.

Но к концу V в., во время войны со Спартой, этот процесс претерпел значительные изменения. Афины стали принимать одно катастрофическое решение за другим в том числе и потому, что афинянам стало трудно отличать правду от лжи. Вся мудрость древних была поставлена под сомнение, и жители не могли понять, как выбрать действительно верное политическое решение. Робин Уотерфилд описывает политическую суматоху этих лет как эпидемию непостоянства и неуверенности:

В течение одного-двух дней в 433 г. до н. э. афиняне сначала проголосовали за то, чтобы не вмешиваться в дела Ко́рфу, а потом решили оказать помощь острову, который, как все догадывались, станет причиной Пелопоннесской войны. В 430 г. они сместили полководца Перикла, но в следующем году восстановили его в должности. В течение двадцати четырёх часов в 428 г. они изменили свое мнение о том, какому наказанию подвергнуть город Митили́ни. В 415 г. они от всей души поддержали сицилийскую кампанию, но после её провала отреклись от ответственности^[13].

Затем, всего через 200 лет после своего возникновения, афинская демократия рухнула.

Ослабленный многолетними войнами, болезнями и перебоями в продовольствии, город стал грустной пародией на себя к концу V в. до н. э. Ещё до того, как их военная удача пошла на спад, Афины потеряли не менее четверти населения из-за чумы. Под конец войны спартанцы лишили Афины доступа к запасам зерна, что привело к голодной смерти большого числа горожан. Древнегреческий историк Ксенофо́нт так описывал этот конец: «Афиняне, осаждаемые с суши и с моря, оказались в безвыходном положении: у них не было ни флота, ни союзников, ни провианта. Они страшились того, что им придётся, по-видимому, пережить все те ужасы, которым они прежде подвергали другие народы»^[14]. С каждым днём всё больше и больше людей умирало от голода. И вот в 404 г. до н. э. они капитулировали. Когда Афины окончательно пали, Спарта захватила флот города и разрушила длинные стены, которые укрепляли его и обеспечивали выход к морю – его торговой артерии.

Серьёзнее всего пострадала политическая сфера: афинская демократия была уничтожена, и Спарта отдала власть в руки Тридцати тиранов, отобранных из числа богатой афинской знати. Они правили огнём и мечом: в ярости приговаривая к казни без суда и следствия всех, кого считали врагами. Первым делом тираны арестовали и казнили тех членов общества, которые, по их мнению, противостояли им во времена демократии, впоследствии конфисковав их имущество. По одной из оценок, тираны казнили 5 % всего населения Афин менее чем за восемь месяцев. Казнь в Афинах была жутким делом. Если вы не могли позволить себе оплатить дозу ядовитой цикуты, вас привязывали к деревянной доске, надевали кандалы на шею, запястья и лодыжки и оставляли под открытым солнцем умирать медленной мучительной смертью.

Это был безжалостный и жестокий режим, резко контрастировавший со свободой, которая была характерна для афинской демократии. Граждане, которые когда-то стояли у рулевого весла демократии, были лишены своих прав и имущества. Там, где раньше они имели полное право участвовать в собраниях, присутствовать, выступать, обсуждать и голосовать по разным государственным решениям (о подписании договора, вступлении в войну, начале новой кампании, установлении дипломатических отношений или жаловании гражданина наградами и почестями), теперь они должны были бояться за свою жизнь, жизнь семьи и имущество. Тридцать тиранов «вошли в историю Европы как первые, кто заставил сограждан жить в страхе перед утренними облавами»^[15]. Если вы были бедны, то, скорее всего, умирали на улицах от голода, не имея возможности пожаловаться на несправедливость, которую вы терпели от рук тиранов, поскольку одним из их первых шагов было упразднение народных судов, где старались обеспечивать демократические права даже для самых бедных граждан.

Как такое случилось? Что развалило первую демократию западноевропейской культуры всего через 200 лет после её рождения? И почему?

Ответ, конечно, неоднозначен. Империи растут и рушатся, и чем больше империя, тем сложнее её сохранять. Олигархи на столь плодородной почве умножают богатства и власть, не особо заботясь, приведут ли их действия к гибели демократии. Это понятно даже тому, кто лишь поверхностно знаком с историей, не говоря уже о тех, кто ежедневно просматривает ленту новостей. Падению Афин же предшествовали нестандартные обстоятельства: на протяжении нескольких лет до краха демократии правда не торжествовала.

В преддверии войны со Спартой произошёл масштабный скачок в развитии: в Греции появилась письменность, которая навсегда изменила значение понятия «правда», создав серьёзные политические проблемы. Рост грамотности был афинской версией революционного изобретения Гутенберга^[16] или интернета. Письменность безвозвратно расширила возможности применения языка, что затруднило отделение факта от вымысла, правды от лжи, потому что поставила сложный вопрос о том, что вообще значит «правда». То есть письменность изменила отношения между языком и пониманием правды, и теперь афиняне не могли даже сформулировать правдивое высказывание. Раньше безусловность этого термина была просто ощутима и понятна.

Этот вопрос остаётся актуальным и для нас. Что есть правда?

Что есть правда?

Многим этот вопрос кажется абсурдным. Разве существует человек, который не знает, что такое правда?

Послушайте.

Мы склонны считать правду настолько безусловной, определённой, абсолютной, что не думаем, будто она может меняться или эволюционировать, как, скажем, меняются стандарты красоты, правила этикета, модные тенденции или способы ухаживания за понравившимся человеком. Но, пожалуй, один из самых интересных аспектов правды – это насколько сильно менялась её суть с течением времени^[17]. Те, кто изучает риторику, не могут не заметить этого явления. Сегодня правда разговаривает намёками, как когда-то викторианская девушка платками^[18], хотя раньше она, подобно прогрессивным барышням, была напористой и высказывалась прямо.

Эту разницу можно заметить на конкретных примерах. Как правило, сегодня правда – это понятие, существующее в рамках языка. То есть мы используем язык, говоря либо то, что соответствует действительности, либо то, что не соответствует ей. Когда я говорю: «Мой кофе остывает», – я использую язык для описания чашки кофе, стоящей на моем столе; утверждение является правдой, если кофе остывает, и ложно, если нет. Таким образом, категории правдивости и ложности отражают аспект использования языка для описания мира в данных категориях. В итоге для нас:

• Правда существует только в языке.

• Язык существует для описания мира.

• Значит, правда есть правдивое описание мира.

Так было не всегда. На самом деле современное представление о правде не было таковым для обычного человека, жившего в Древней Греции до V в. до н. э.

Хотя правда для древних греков также жила в речи и языке, устный язык до появления письменности не функционировал как средство отображения мира. Скорее он открывал определённые аспекты этого мира для восприятия человека или скрывал их от него. Если я рассказываю вам о своём кофе, я обращаю на него ваше внимание. Вероятно, вы вообще не заметили бы мой кофе, если бы я не заговорила о нём. По сути, для вас он мог бы и не существовать. Мои слова о нём – это то, что открывает его для вашего восприятия, что даёт ему возможность войти в ваше сознание. Такой была правда. А если я вообще не говорю о своём кофе или рассказываю о чем-то другом, чтобы вы не заметили мою чашку, можно сказать, я скрываю её от вас. В итоге для древних греков:

• Правда существовала только в языке.

• Язык существовал для того, чтобы показывать или прятать вещи от сознания людей.

• Значит, правда делает вещи видимыми для сознания людей.

Сегодня мы считаем правду и ложь антонимами. Но они стали противоположностями после Платона. Для греков до Платона «правдивое и скрытое» и «точное и ложное» были безусловной парой противоположностей в языке. Именно письменность впервые выдвинула идею о том, что верное описание мира является функцией языка. Таким образом, произошло «смещение», и правда стала противоположностью лжи^[19].

Чтобы понять, как и почему это произошло, сначала нужно понять, что до появления и распространения письменности и грамотности люди использовали язык по-другому. В ранней греческой культуре люди говорили запоминающимися, шаблонными и повторяющимися фразами, чтобы информация легко усваивалась и запоминалась. Эта традиция не совсем потеряна для нас сегодня. Моя бабушка, выросшая в бедном и относительно неграмотном городке в сельской местности юго-восточного штата Южная Каролина в начале XX в., всё ещё сохраняла в своём разговорном репертуаре некоторые из языковых формул, имеющих форму таких поговорок, как «штопай дыру, пока невелика», «тише едешь – дальше будешь», «лучше синица в руке, чем журавль в небе», «не выплёскивай ребёнка вместе с водой» и т. д. Эпическая поэтическая традиция (например, поэмы «Одиссея» и «Илиада» Гомера) сохраняла древнюю мудрость и прописные истины: историю, обычаи, этику и социальные кодексы. Ахилл был не просто Ахиллом, а «храбрейшим Ахиллом», потому что воплощал само представление общества о храбрости. Одиссей был не просто Одиссеем, а «мудрым Одиссеем», потому что был воплощением сообразительности и житейской мудрости. Не только автор эпической поэмы, но и культура в целом были заинтересованы в повторении общепринятой мудрости и, по словам критика риторики Уолтера Дж. Онга, в том, чтобы «снова и снова произносить то, что изучалось в поте лица веками»^[20]. В таком контексте было бы очень рискованно говорить что-то другое, играть с языком или вводить новшества, потому что терялись бы знания, которые кропотливо собирались от столетия к столетию. Это было бы равносильно уничтожению самой мысли или знания об Ахилле. Он стал бы просто еще одним «неизвестным героем». Новые истории, конечно, можно было вплести в старые, но даже лучшие поэты не могли выразить всё нужное сразу. Устное творчество копило истории разумно, медленно и прежде всего с глубочайшим почтением.

Люди, не умеющие писать, совершенно по-другому воспринимали язык (в отличие от грамотных). Неграмотные слушатели сопереживали рассказывающим и эмоционально присутствовали в истории. Чувство единения, рождённое общим восприятием звука, возникало у говорящих и слушающих. Звук исходит из тела одного человека и входит в тело другого; сознания говорящих и слушающих вовлечены в общий физический речевой акт. Следовательно, слова обладали огромной властью над аудиторией. Как описывает Онг, в устных культурах, где слова существуют исключительно как звуки, «без всякой опоры на какой-либо визуально воспринимаемый текст и без осознания даже возможности существования такого текста, восприятие речи глубоко проникает в человеческое ощущение реальности»^[21].

До повсеместного распространения грамотности слушатели были заворожены магией поэтического языка, и слушание таких поэтов, как Гомер, вводило людей в состояние почти транса. Это было «полное погружение в эмоциональное и телесное сопереживание»^[22].

Слушатели Гомера, примерно 700 лет до н. э.^[23]

Это было похоже на сексуальное возбуждение или физическое влечение. Грань между сексуальной стимуляцией и эйфорией от слов была очень тонкой для древних людей. Поэзии было крайне важно оказывать такое физическое воздействие на слушателей, потому что она отвечала за сохранение всей культуры: её законов, обычаев и истории. Работа языка заключалась в том, чтобы околдовывать людей. Общество строилось на этом. Правда должна быть прямой и напористой.

Появление письменности резко изменило ситуацию. Хотя люди в Греции знали о письме уже несколько сотен лет и примерно с VIII в. до н. э. в стране было несколько грамотных писцов, не так много людей умели читать и писать до V в. до н. э., когда быстрое процветание Афин привело к стремительному распространению грамотности. Ко времени жизни и творчества Платона в конце V – начале IV в. грамотность и письмо прочно вошли в употребление. Грамотность изменила отношение людей к языку, а значит, к правде^[24].