«Все хочу я увидеть…»

 
Все хочу я увидеть.
Хочу испытать
         все, кроме смерти,
и услышать все шепоты мира
и все его грохоты.
Но даже и то, что небесный Госплан
         отпустил мне по смете,
я честно приму.
И вместе с друзьями
         потрачу до крохотки…
Все желания могут исполниться,
         кроме самого яркого —
колеса машины времени
         ржавеют – несмазаны…
А мне б
откусить
от того матросского яблочка!
А мне бы
почуять
рукопожатье товарища маузера!..
Это вовсе не кровь,
         это время в жилах играет.
Пусть потом разберутся,
         кто гений,
                   кто трус,
                            кто воин.
Ведь не тогда человек умирает,
         когда умирает,
а тогда, когда говорит:
«Я собой доволен…»
Я собой доволен…
         И можно готовить деньги,
заказывать место на кладбище
и траурный выезд…
 
 
А в соседнем сквере
         кудахчут хорошо одетые дети.
И не знают еще,
что им досталась эпоха —
         на вырост!
Мы об этом тоже не знали.
Мы не верили, что состаримся.
И что однажды
         на сердце у каждого
                   истина выжжется:
никогда не бывает Счастье
конечной станцией!..
…Потому-то и кружится этот мир.
Потому он
         и движется.
 

«Родных разыскиваю…»

 
Родных разыскиваю,
         родных…
Веселый хруст
сухарей ржаных.
Два слова,
         сказанных невзначай.
В горячих кружках
бесцветный чай.
 
 
Родных разыскиваю,
         родных…
Детдом вспоил меня,
как родник.
Ребята
         с временем обнялись.
(Имен не помню.
Не помню лиц…)
 
 
Родных разыскиваю,
         родных…
Курящих
в тамбурах ледяных.
Солдат
         небритых, как будто лес.
«Не дрейфь, малец!
Победим,
         малец!..»
 
 
Родных разыскиваю,
         родных…
Не смог бы я ничего без них.
Зову:
откликнись,
         моя родня…
 
 
О, если б кто-то
искал меня!
 

Я жизнь люблю!

Утро

Владимиру Соколову

 
Есть граница между ночью и утром,
между тьмою
         и зыбким рассветом,
между призрачной тишью
и мудрым
ветром…
 
 
Вот осиновый лист трясется,
до прожилок за ночь промокнув.
Ждет,
         когда появится солнце…
В доме стали заметней окна.
Спит,
         раскинув улицы,
                   город,
все в нем —
         от проводов антенных
до замков,
         до афиш на стенах, —
все полно ожиданием:
скоро,
скоро!
         скоро!! —
вы слышите? —
         скоро
птицы грянут звонким обвалом,
растворятся,
сгинут туманы…
Темнота заползает
         в подвалы,
в подворотни,
         в пустые карманы,
наклоняется над часами,
смотрит выцветшими глазами
(ей уже не поможет это) —
и она говорит голосами
тех,
         кто не переносит
                   света.
Говорит спокойно вначале,
а потом клокоча от гнева:
– Люди!
Что ж это?
Ведь при мне вы
тоже кое-что
         различали.
Шли,
         с моею правдой не ссорясь,
хоть и медленно,
         да осторожно…
Я темней становилась нарочно,
чтобы вас не мучила совесть,
чтобы вы не видели грязи,
чтобы вы себя
         не корили…
Разве было плохо вам?
Разве
вы об этом тогда
говорили?
Разве вы тогда понимали
в беспокойных красках рассвета?
Вы за солнце
         луну принимали.
Разве я
         виновата в этом?
 
 
Ночь, молчи!
Все равно не перекричать
разрастающейся в полнеба зари.
Замолчи!
Будет утро тебе отвечать.
Будет утро с тобой говорить.
 
 
Ты себя оставь
         для своих льстецов,
а с такими советами к нам
         не лезь —
человек погибает в конце концов,
если он скрывает
         свою болезнь.
…Мы хотим оглядеться
         и вспомнить теперь
тех,
         кто песен своих не допел до утра…
Говоришь,
         что грязь не видна при тебе?
Мы хотим ее видеть!
Ты слышишь?
Пора
знать,
         в каких притаилась она углах,
в искаженные лица врагов взглянуть,
чтобы руки скрутить им!
Чтоб шеи свернуть!
 
 
…Зазвенели будильники на столах.
А за ними
         нехотя, как всегда,
коридор наполняется скрипом дверей,
в трубах
         с клекотом гулким проснулась вода.
 
 
С добрым утром!
Ты спишь еще?
Встань скорей!
Ты сегодня веселое платье надень.
Встань!
Я птицам петь для тебя велю.
Начинается день.
Начинается
         день!
Я люблю это время.
Я
жизнь люблю!
 

Творчество

Э. Неизвестному

 
Как оживает камень?
Он сначала
не хочет верить
         в правоту резца…
Но постепенно
из сплошного чада плывет лицо.
Верней —
         подобие лица.
Оно ничье.
Оно еще безгласно.
Оно еще почти не наяву.
Оно еще
безропотно согласно
принадлежать любому существу.
Ребенку,
         женщине,
                   герою,
                            старцу…
Так оживает камень.
Он —
         в пути.
Лишь одного не хочет он:
остаться
таким, как был.
И дальше не идти…
Но вот уже
         с мгновением великим
решимость Человека сплетена.
Но вот уже
         грудным, просящим криком
вся мастерская
до краев полна:
«Скорей!
         Скорей, художник!
Что ж ты медлишь?
Ты не имеешь права
         не спешить!
Ты дашь мне жизнь!
Ты должен.
Ты сумеешь.
Я жить хочу!
Я начинаю
         жить.
Поверь в меня светло и одержимо.
Узнай!
Как почку майскую, раскрой.
Узнай меня!
Чтоб по гранитным жилам
пошла
         толчками
                   каменная кровь.
Поверь в меня!..
Высокая,
живая,
по скошенной щеке
         течет слеза…
Смотри!
Скорей смотри!
Я открываю
печальные
         гранитные глаза.
Смотри:
я жду взаправдашнего ветра.
В меня уже вошла
         твоя весна!..»
А человек,
который создал
         это,
стоит и курит около окна.
 

Сын Веры

 
Я —
         сын Веры…
Я давно не писал тебе писем,
         Вера Павловна.
Унесли меня ветры,
напевали мне ветры
         то нахально,
                   то грозно,
                   то жалобно.
Я —
         сын Веры.
О, как помогла ты мне, мама!
Мама Вера…
Ты меня на вокзалах пустых обнимала,
мама Вера.
Я —
         сын Веры.
Непутевого сына
         ждала обратно
мама Вера…
И просила в письмах
         писать только правду
мама Вера…
Я —
         сын Веры!
Веры не в бога,
         не в ангелов, не в загробные штуки!
Я —
         сын веры в солнце,
которое хлещет
         сквозь рваные тучи!
Я —
         сын веры в труд человека.
В цветы на земле обгорелой.
Я —
         сын веры!
Веры в молчанье
         под пыткой!
И в песню перед расстрелом!
Я —
         сын веры в земную любовь,
ослепительную, как чудо.
Я —
         сын веры в Завтра —
такое, какое хочу я!
И в людей,
как дорога, широких!
Откровенных.
         Стоящих…
Я —
         сын Веры,
презираю хлюпиков!
Ненавижу плаксивых и стонущих!..
Я пишу тебе правду,
         мама Вера.
Пишу только правду…
Дел – по горло!
Прости,
я не скоро
         вернусь обратно.
 

Стихи о моем имени

Ояру Вациетису

 
Мне говорят:
«Послушайте,
         упрямиться чего вам?
Пришла пора исправить ошибки отцов.
Перемените имя.
Станьте
         Родионом.
Или же Романом, в конце концов…»
Мне это повторяют…
 
 
А у меня на родине
в начале тридцатых
         в круговерти дней
партийные родители
называли Робертами
спеленатых,
         розовых,
                   орущих парней…
Кулацкие обрезы ухали страшно.
Кружилась над Алтаем рыжая листва…
Мне шепчут:
«Имя Роберт
         пахнет иностранщиной…»
А я усмехаюсь на эти слова.
Припомнитесь, тридцатые!
Вернись, тугое эхо!
Над миром неустроенным громыхни опять.
Я скажу о Роберте,
         о Роберте Эйхе!
В честь его
стоило детей называть!
 
 
Я скажу об Эйхе.
Я верю: мне знаком он —
большой,
         неторопливый, как река Иртыш…
Приезжал в Косиху секретарь крайкома.
Веселый человечище.
Могучий латыш.
Он приезжал в морозы,
         по-сибирски лютые,
своей несокрушимостью
недругов разя.
Не пахло иностранщиной!
Пахло
Революцией!
И были у Революции
         ясные глаза…
А годы над страною летели громадно.
На почерневших реках
         дождь проступал,
                   как сырь…
Товарищ Революция!
Неужто ты обманута?!
Товарищ Революция,
где же твой сын?
В какую мглу запрятан?
Каким исхлестан ветром?
Железный человечище.
Солдат Октября.
Какими подлецами
растоптан,
оклеветан?..
Неужто, Революция,
жизнь его – зря?!
От боли, от обиды
напрягутся мышцы.
Но он и тогда не дрогнет,
         все муки стерпя.
В своем последнем крике,
в последней самой мысли,
товарищ Революция,
он верил в тебя!..
Да будет ложь бессильной.
Да будет полной правда…
Ты слышишь, Революция,
         знамен багровых
                   плеск?
Во имя Революции —
торжественно и прямо —
навстречу письмам
         Эйхе
встает партийный съезд!
Рокочет «Интернационал»
         весомо и надежно.
И вот,
проклиная жестокое вранье,
поет Роберт Эйхе —
мой незабвенный тезка!..
 
 
Спасибо вам, родители,
за имя мое…
Наверно, где-то ждет меня
         мой последний
                   день.
Кипят снега над степью.
Зубасто встали надолбы…
Несем мы имена
         удивительных людей.
Не уронить бы!
Не запятнать бы!
 

«Подступала поэма…»

 
Подступала поэма.
Она изводила меня.
То манила доступностью легкой,
а то не давалась.
Подступала поэма.
Звучать начинала, дразня.
А потом
за границами голоса
вдруг оставалась…
Если я уезжал,
то она меня честно ждала,
терпеливо ждала
на ступенях у самого дома.
Подступала поэма.
Невнятной и точной была.
Сумасшедшей и невозмутимой.
Жестокой и доброй…
А однажды приснилось мне:
я нахожусь на посту.
И ночная дорога,
как пеной,
туманом закрыта.
Вдруг почувствовал я,
как приходит
в мою немоту
ощущение ритма,
звенящая яростность
ритма!
Этим медленным ритмом
я был, будто льдами,
затерт.
Он во мне тяжело нарастал,
колыхаясь и зрея…
– Кто идет? —
закричал я.
– Стой!
Кто идет?
И услышал спокойный ответ:
– Время.
 

Сказка о кузнеце, укравшем лошадь

 
Был кузнец непьющим.
Ел, что Бог предложит.
То ли от безумия, то ли от забот
он украл однажды у соседа лошадь.
Кузнеца поймали.
И собрали сход…
 
 
Дали слово старцу.
Распростер он руки.
Покатились слезы из-под дряблых век:
«Люди!
Я заплакал от стыда и муки!..
Вор
         у нас в деревне!
Мерзкий человек!..
Мне стоять с ним больно.
Мне дышать – противно!
Пусть не станет вора на святой Земле!..»
 
 
Зашептались люди.
В общем, выходило:
кузнецу придется кончить жизнь в петле…
И тогда поднялся старец
            (очень древний!).
От волненья вздрагивал седины венец.
Он сказал:
«Подумаем, жители деревни!..
Что украли?
Лошадь.
Кто украл?
Кузнец!!
Он у нас – единственный!
Нужный в нашей жизни.
Без него – погибель!
Бог ему судья…
Мы,
         повесив вора, кузнеца лишимся!
Выйдет, что накажем
         мы самих себя!
Вдумайтесь!..»
И люди снова зашептались.
Спорам и сомненьям не было конца…
И тогда поднялся самый главный Старец:
«Правильно!
Не надо вешать кузнеца!..
Пусть за свой проступок он заплатит деньги!..
А поскольку этот разговор возник —
есть у нас два бондаря.
Двое!
И – бездельники!..
Лучше мы повесим одного из них…»
Умные селяне под домам расходятся.
Курят.
         Возвращаются к мирному труду…
 
 
Кузнецом единственным
быть мне очень хочется!
 
 
Если ненароком
лошадь
         украду.