Щтапан

Памяти казанского поэта Сергея Малышева

Воскресным утром Степана Петровича неожиданно сразил удар. Если бы он знал об этом заранее, то, разумеется, ни за что не отправился бы в магазин. Потому что Степан Петрович из тех людей, которые семь раз отмерят, прежде чем один раз отрезать. Был таким…

Нет, он не умер. Но и живым его теперь назвать трудно. Вот лежит он в узкой комнатушке, на скрипучей пружинной кровати. При каждом его движении пружины начинают стонать… И потому Степан Петрович старается не шевелиться. Впрочем, это уже не прежний Степан Петрович – его теперь и узнать-то трудно – рот свезло набок, один глаз, словно желая выпрыгнуть из орбиты, закатился под самую бровь. Вместо слов – лишь невнятные мычащие звуки.

Кто бы мог подумать, что он доживёт до такого… Ещё не далее как вчера он вышагивал с присущим ему достоинством. Спина прямая, лицо румяное. Когда он над чем-нибудь раскатисто смеялся, его большой, с горбинкой нос чуть вскидывался кверху. Во дворе своего дома, мирно дремавшего под шепоток тополей на улице Груздева, Степан Петрович был фигурой довольно заметной. Дом панельный, пятиэтажный – в народе их называют «хрущёвками», жители таких домов хорошо знают друг друга, более того, они осведомлены даже о том, кто чем дышит. И всё же никто не ожидал, что в воскресенье утром Степан Петрович, по обыкновению возвращавшийся с хлебом и молоком из магазина, неожиданно упадёт прямо перед подъездом. Для старушек, сидевших на скамеечке, это происшествие стало темой разговоров на целый день. А ведь с виду Степан Петрович казался весьма крепким. Дуб, настоящий дуб! Не курит, а если и выпьет, то только клюквенную настойку собственного приготовления, да и то одну рюмочку. Исключительно для настроения. Так что сам он рассчитывал прожить в добром здравии очень долго.

И такого человека в воскресное утро свалила хворь! Ближе к полудню машина «Скорой помощи» отвезла старика в больницу. Там сказали: «Это инсульт».

Однако у него, видимо, было здоровое сердце, которое не желало сдаваться. Неделю-полторы старик провалялся в больнице, затем его привезли домой. Вообще-то, Степан Петрович жил у дочери. Разумеется, был у него и зять. Зять тоже был человеком простым и хорошим. Они вполне ладили между собой. Можно даже сказать, что дружили. По субботам вместе ходили в баню, что на улице Товарищеской. Каждую неделю. Там они по нескольку раз заходили в сауну, часа два парились вениками, мылись, а потом не спеша отправлялись домой. Шли пешком и разговаривали. Минут двадцать шли. Баня была недалеко от дома, и это тоже было хорошо. Зять Степана Петровича оказался таким же любителем бани, как и он сам. Парился с удовольствием, фыркая и отдуваясь, а потом выбегал из парилки и выливал себе на голову таз холодной воды.

Свой нательный крест Степан Петрович не снимал даже в парилке. Впрочем, крест совершенно терялся среди густых зарослей волос, которыми была покрыта его грудь, и о его присутствии напоминал лишь залоснившийся шнурок на шее.

Зять, глядя на тестя, однажды тоже зашёл в парилку с крестиком на шее… и больше никогда этого не делал, потому что крест от жары накалился и начал жечь кожу. Эх-хе-хе, что с неё взять, с нынешней молодёжи – мышцы слабые, кожа нежная. «Если бы им в жизни выпало то, что нам», – думал Степан Петрович. – Хе-хе-хе…» – мысленно смеялся он. Усмехался себе под нос. Он любил так смеяться, когда был здоров. С удовольствием смеялся. Без этакого лошадиного ржанья. Его покойная мать говаривала, бывало, что воспитанные люди, когда смеются, должны прикрывать рот. Мать… Тётка Нащтук, как её называли.

«Когда зеваешь, прикрывай рот рукой, а то аж лёгкие видно», – говорила ему мама. Неужели он был таким худым? Зато кости у него были крупные. Если бы был слабаком, волжские крючники не приняли бы его к себе. А ведь он очень юным ушёл из родной деревни. То ли пятнадцать ему было, то ли шестнадцать? Неужели семнадцать? «Ты родился перед самым севом», – говорила ему мать. Когда уходил, он, по сути, уже не был мальчиком. Над верхней губой прочертилась пшеничная линия усов, широкие плечи. А мускулы на руках играли так, словно хотели, разорвав ткань рубахи, бежать куда-то.

Казань была совсем недалеко от их деревни.

– Пошли удачу моему Щтапану, Господи, – молилась мать, провожая сына в дорогу. – Щтапан у меня хороший, доверчивый. Жизни совсем не знает, злых людей от добрых не отличает. Господи, дай Щтапану немного злости, – просила она.

Ему нельзя было быть мягким. Щтапан понял это сразу, как только прибыл в Казань.

Мягким быть, конечно, никто не хочет. Увы, разве это зависит от нашей воли? Но Щтапан мягким и не был, его нельзя было назвать растяпой. Наоборот, он был самый что ни на есть упрямый, упёртый кряшен.

Если бы он оказался на месте своего дальнего предка, то, возможно, и не стал бы кряшеном. Такие упрямцы ни за что не сменят веры, даже ценой жизни.

Впрочем, это уже вопрос другой. Бог для всех един. Хотя… Прибыв в город, Щтапан узнал, что теперь Бога нет. Нет его и всё тут! Минареты мечетей были спилены, кресты с куполов православных храмов сбиты.

Лишь крестик на шее у Щтапана был целёхонек. Крестик, который надела на него мама. Он никогда в жизни не снимал его.

Разумеется, он его и не показывал никому. Если бы кто заметил, Щтапану бы не поздоровилось. Наверняка ругали бы: «Как ты мог, ведь ты комсомолец!» А может, даже выгнали бы из комсомола. И куда потом ему идти? Ведь в этой стране, даже чтобы чистить туалеты, нужно быть комсомольцем.

В поисках работы Щтапан отправился к Устьинской пристани. То, что на берегу, там, где швартуются пароходы, нужны грузчики, или, как они сами говорят, «крючники», он знал наверняка.

Дальний родственник его отца – Григорий Васильевич – работал каким-то начальником в двухэтажном строении, расположенном на берегу. Вот к нему Щтапан прямиком и направился. Узнав, кто перед ним стоит и даже не дослушав просьбу Щтапана до конца, Гергери высунулся в окно и крикнул:

– Галиулла! Подойди сюда.

Из группы мужчин, загоравших на солнце неподалёку от дома, приподнялся поджарый, чуть седоватый мужчина, посмотрел в сторону окна, прикрыв глаза от солнца рукой. Признав в зовущем Гергери, он сел на место:

– Сам иди.

И без того красное, широкое лицо Гергери словно объяло пламенем. Он тихо выругался себе под нос: «Сбулыщи». И ладно бы он был один! Ведь рядом с ним стоит Щтапан, его односельчанин, который считает его за большого начальника. Но разве для этих крючников есть закон? И пусть они называются социалистической бригадой, они же ничем не отличаются от дореволюционной артели. Вот и у этого Галиуллы бригада почти полностью состоит из мужиков деревни Качи. И они, конечно, не рвутся принимать в свои ряды чужака. С другой стороны, они не рискнут отмахнуться от просьбы Григория Васильевича. Теперь не прежние времена. И он знает, как их направить на путь истинный, потому что путь этот ведёт через социализм к коммунизму.

– Нам люди не нужны, – зашумели ребята.

– А парень-то выглядит крепким, – заметил тот, кого звали Долговязым Вали. – Из породы борцов. Я своих-то сразу признаю.

Как оказалось, мнение Долговязого Вали здесь играло весомую роль. Мужики притихли. Галиулла пощупал плечи Щтапана.

– Парень крепкий.

Это уже был знак того, что они согласны принять новичка к себе.

– Нам люди не нужны, Гергери. Тем более чужие. Здесь мы почти все качинские. Но мы возьмём парня – только ради тебя. А ты, в меру своих сил, поддержишь нас.

– Договорились, – Гергери разразился неприятным смешком.

– Хе-хе-хе, – присоединился к нему Щтапан. Он с детства смеялся именно так.

Когда дядя Гергери ушёл, крючники продолжили начатый разговор, словно забыв о Щтапане, который стоял перед ними, не зная, куда деть руки.

– Эх, ребята, вот в прежние времена, – начал Галиулла. Он уже вошёл в тот возраст, когда люди начинают предаваться воспоминаниям. – И работа была, и заработки были. А ты присаживайся, – кивнул он Щтапану между делом. – Как, ты сказал, тебя кличут-то?

Отметив про себя, что об имени его до сих пор никто и не спрашивал, Щтапан ответил:

– Щтапан.

– Кряшен! – сказал парень по имени Рафик, у которого была странная привычка – при разговоре он почему-то смотрел в сторону. Позже Щтапан узнал, что этот парень был сыном муллы деревни Качи. Когда большевики сослали его родителей в Сибирь, ему удалось сбежать и спастись.

– У него, небось, и куриная лапа на шее имеется, – предположил тот, кого звали Фатхи.

Щтапану показалось, что крестик на груди начал жечь ему сердце.

Конец этому разговору положил Долговязый Вали:

– Бросьте, ребята, – сказал он. – Будь он кряшен или кто другой, всё равно он человек.

С этим никто спорить не стал.

– Ну так что, Галиулла-абый, значит, раньше было лучше, чем сейчас? – вернул Фатхи разговор в прежнее русло.

– Времена меняются, братцы. Тогда и работы было много, и еды вдоволь. В трактиры Бакалды завозили полно коровьих туш. А теперь что? Чтобы наесться один раз, надо неделю работать.

– Хе-хе-хе, – словно нехотя, рассмеялся Долговязый Вали. – С тех пор как случилась эта революция, ни разу досыта поесть не пришлось.

– Ты осторожнее с выражениями, – сказал Фатхи и незаметно кивнул в сторону Щтапана.

– Пусть немного с нами спину погнёт, он и сам начнёт так думать, – сказал Долговязый Вали. – Парень вроде надёжный, не похож на того, кто любит языком трепать. – И он по-свойски подмигнул Щтапану.

– Не скажи, – возразил ему Фатхи. – Не зря говорят, что у кряшена в голове один сквозняк.

У Щтапана невольно сжались кулаки, но он не произнёс ни звука.

– Не перебивайте Галиуллу-абзый! – сказал Рафик.

– Так вот… Стояли последние дни осени. Большинство пароходов ушло в затон. В Бакалде стояли две соляные баржи и одна с углём, к ним пришвартовались две барки Горбатова со стеклом. Пароходы спешили в затон. Рабочих нет. Артели грузчиков уже ушли, не осталось никого и из Карамзино. На всю Бакалду остались только две артели – качинцы да шалинцы. Качинцы в тот год были все как на подбор, здоровые да крепкие. Настоящие крючники: днём работают, ночью пьют да песни горланят, а утром снова берутся за работу.

– Э-эх, братцы! – задумчиво проговорил Фатхи и, задрав рубаху, почесал себе живот.

– Баржи на пристани Бакалда надо было разгрузить за два-три дня. Шалинцы только на днях выгрузили две соляные баржи Любимова. Устали, да к тому же, накануне ночью выпили по два полуштофа на нос и совсем расклеились. Почти у всех болела голова, на работу выйти они уже не могли, так что, кроме качинцев, другой артели и не было.

Галиулла долго бы ещё говорил, но вдруг кто-то воскликнул:

– Ага, пароход появился!

Крючники, сорвавшись с места, поспешили к пристани. Щтапан увязался за ними.

– …Они были обыкновенными людьми, – сказал Степан Петрович.

– Что, что? – пригнулась дочь к самым его губам. – Сергей, иди сюда! Он заговорил. – Она начала суетливо звать мужа: – Заговорил на непонятном языке. Может, это санскрит? – Она как-то прочитала, что некий человек, пережив инсульт, заговорил на давно исчезнувшем древнем языке.

– Особенно Долговязый Вали… – сказал Степан Петрович, – он старался защищать меня. А дочка Галиуллы? Минсылу… Разве её можно забыть!

– Нет, это по-татарски, Надежда Степановна, – ответил зять.

Но Степан Петрович не понял, что он сказал, потому что дочь и зять говорили на совершенно незнакомом языке, который он не понимал!

– Но мы же всё равно ничего не понимаем, – заплакала вдруг дочь. – Ты-то хоть что-нибудь понимаешь? С татарами же работаешь!

Сергей лишь пожал плечами.

Как-то Щтапан шёл из магазина и возле бараков, где они жили, его остановила какая-то девушка.

– Ты ведь из бригады моего отца, Галиуллы? – спросила она. – Я как-то видела тебя. Ты Щтапан, верно?

– Щтапан, – сказал Щтапан.

– Папа куда-то запропастился, – сказала девушка. – А я принесла ему гостинцев. Донышко от бялиша… он любит… – Девушка протянула Щтапану узелок. – Ты не мог бы передать? Вместе чаю попьёте. Там есть и немного урюка.

– Почему же не передать? – Щтапан улыбнулся. – Из рук такой красивой девушки… можно даже горящие угли взять.

– Обожжёшься! – рассмеялась девушка.

Теперь она уже могла уйти, но не уходила, стояла перед Щтапаном – статная, красивая, ничего не скажешь: чёрные глаза, чёрные брови вразлёт, красные, словно переспелые вишни, губы… Небольшой прямой нос, а на подбородке, когда улыбается, появляется милая ямочка. И ведь знает это, а потому всё время улыбается, заставляя сердце Щтапана биться чаще.

Наконец и сама девушка сообразила, что долго так стоять неприлично.

– Меня зовут Минсылу, – сказала она и сунула свою маленькую горячую ладошку в большую руку Щтапана. – Я спешу, – добавила она.

Оказалось, что она работает прислугой у какого-то народного комиссара. Готовит для него, стирает, убирается в доме, присматривает за маленьким ребёнком. Хозяйка не позволяет ей отлучаться и за малейшую оплошность грозит выгнать. А найти сейчас в Казани приличную работу, ой-ой как трудно!

С этого дня дорожки, по которым ходила Минсылу, частенько приводили её на пристань. И дорожки эти почему-то всегда пересекались с дорожками Щтапана.

В ожидании очередного парохода Галиулла уже в который раз начал рассказывать об историческом побоище между качинцами и шалинцами, но Фатхи вдруг грубо перебил его:

– Ястреб начал кружить возле райской птички.

Все поняли, о ком речь, и посмотрели на Галиуллу.

– Кто знает, может, райская птичка кружит возле ястреба, – сказал Рафик.

Галиулла только что вернулся из города, и, похоже, он там время зря не терял – лицо его было красным, глаза неестественно блестели, и этими глазами он свирепо посмотрел на Щтапана.

– У меня для кряшена дочки нет! – процедил он сквозь зубы. – Она себе ровню найдёт. Моя Минсылу не какая-то там дешёвка, – он гордо вытянул вверх указательный палец, – она помощница самого наркома!

Что тут можно сказать? Вот и Щтапан не стал ничего говорить. Дрожащими пальцами начал сворачивать папиросу.

– Ты с плеча-то не руби, Галиулла-абзый, – с улыбкой похлопал Щтапана по плечу Долговязый Вали. – Вы, качинцы, любите хвастаться, мол, мы да мы! А вы разве видели когда-нибудь кряшен, кроме Щтапана?! Щтапан – парень хороший, – Долговязый Вали снова хлопнул Щтапана по плечу. – Конечно, кряшены тоже бывают разные. Но хороших, порядочных кряшен – море!

В ожидании поддержки Щтапан воззрился на Долговязого Вали. Другие тоже смотрели на него, но почему-то казалось, что они с трудом сдерживают смех.

– Вот у нас в деревне были кряшены. Три-четыре семьи. Хорошие люди, ничего не скажу, спокойные. Правда, они хоть и были кряшены, но не крестились, – зачем-то добавил он.

– Раз не крестились, разве это кряшены? – спросил Фатхи.

– А что, разве Щтапан крестится?

– А вы, мусульмане, разве говорите бисмиллу? – сказал Рафик. – Сейчас мы все советские.

– Так вот, – сообразив, что разговор уходит из-под его контроля, Долговязый Вали заговорил громче: – кряшены эти нанимались на работу к нашим богачам. Однажды, когда закончился сенокос, один из хозяев, видимо, слишком щедро угостил своего батрака-кряшена, и тот, выйдя за ворота, тут же рухнул на землю и заснул. Тем временем к богачу надумал заглянуть сосед. Увидев спящего кряшена, говорят, сосед удивился и сказал: «У богачей всё на широкую ногу, даже ноги вытирать кряшена расстелил».

Мужики разразились дружным хохотом. Кто-то, схватившись за живот, перегнулся пополам, кто-то сотрясался от смеха стоя.

Щтапан от обиды закрыл лицо руками. Словно ему в лицо горстями кидают грязь. Он готов был пережить грубость Галиуллы – чего не скажет подвыпивший человек. Но предательство Долговязого Вали – человека, в котором он надеялся увидеть заступника, совершенно выбил Щтапана из колеи. Как будто человек, который улыбался и собирался тебя обнять, неожиданно ударил тебя по лицу. Разве дело в пьяном кряшене? Он же унижает его, Щтапана! А эти радуются… Счастливы…

Никто не заметил, как Щтапан ушёл.

– …Очень молод я тогда был, принял близко к сердцу, – сказал Степан Петрович по-татарски.

– Что, что? – терзалась дочь. – Сергей, послушай, может, он что-то важное говорит.

– Ну не до такой же степени я понимаю язык, – расстраивался зять.

…Уехал Щтапан, отрёкшись от своего татарства, уехал даже из Казани. Старался жить среди русских, дав себе слово никогда не произносить ни одного татарского слова. Когда после двадцати лет жизни на чужбине вернулся в Казань, в нём не оставалось ни капли татарского. И не было никого, кто напоминал бы ему о его происхождении – близкие родственники уже давно перешли в мир иной, а дальних судьба раскидала кого куда.

– Сынок… – Откуда-то вдруг возникла мама. – Я так долго тебя ждала. А ты уехал в Казань и пропал. Потом сказали, что ты уехал ещё дальше. Я так долго ждала, когда ты вернёшься… – тётка Нащтук вытерла глаза краем фартука. – Я верила и все глаза проглядела, ожидая, что рано или поздно мой Щтапан вернётся. Вот ты и вернулся… – Несчастная мать заплакала.

– Мама, я вернулся! – крикнул Щтапан.

– Вот это слово я понимаю, – сказал зять. – Маму свою он зовёт.

Но Щтапан не слышал его. Обняв маленькое тело матери и вдыхая её милый, знакомый с детства запах, он забылся. Душа отлетела.

2007