Домовой

Ахсану Фатхетдину – художнику и другу посвящается

Правый глаз у Домового немного косил. И вообще он был какой-то странный. Он совершенно не желал подчиняться его желаниям и фантазиям, каждое прикосновение ножом вызывало в нём молчаливое сопротивление… Эта сучковатая ветка поджидала в чащобе Раифского леса и сразу привлекла внимание. Глаз художника – алмаз! Срезать эту развилку, потом подкоротить вот здесь… и получится Домовой – с грустными и печальными глазами… Помнится, он тогда так обрадовался своей находке…

Кто-то усердно стучал в дверь. Дотронувшись остриём ножа до глазного века Домового, он с ворчанием пошёл к двери.

Мастерская была расположена на чердаке пятиэтажного дома. В углу стояла деревянная кровать, накрытая пёстрым покрывалом. Он принципиально не признаёт ничего, кроме дерева, и убеждён: человечество погрязло в безобразиях потому, что живёт среди камня, бетона и пластмассы, и одевается в чёрт его знает во что. Посередине помещения стоит дубовый пень, хранящий на себе отпечатки и следы тысяч стаканов, рюмок и прочей посуды. Он и сейчас время от времени собирает вокруг себя оставшихся в живых немногочисленных друзей. Человеку, впервые попавшему в это полутёмное помещение, наверняка стало бы не по себе. Со всех сторон тянут свои длинные руки шурале, домовые, водяные… а в густой паутине, затянувшей весь дальний угол потолка, словно посверкивают глаза какого-то странного существа из потустороннего мира.

Почёсывая волосатую грудь, он уставился на листок бумаги. Телеграмма. Отец просит его срочно приехать в деревню. Почувствовав, как слегка перехватило дыхание, он присел на низенький стульчик возле двери. При слове «телеграмма» он почему-то всегда терялся… Сердце начинало отчаянно колотиться и словно поднималось к горлу, мешая дышать. Вот так же пришла когда-то телеграмма, сообщившая о неожиданной кончине матери. Телеграммы не приносят ему радостных вестей, они – вестники горя и несчастья.

Что на этот раз? Может, с отцом что-то случилось, а соседи, не желая пугать его, отправили такую странную и непонятную телеграмму?.. Но лучше не паниковать… Конечно, после смерти мамы отец сильно изменился, он стал каким-то беззащитным, похудел, больная нога словно стала короче, и при ходьбе отец теперь раскачивался ещё больше. Но самое удивительное было в том, что старик стал очень чувствительным: однажды сын застал его – человека всегда грубоватого и хмурого – плачущим в хлеву. Старик плакал, даже не пытаясь скрыть слёз. Они градом катились по недельной щетине, а в горле время от времени булькали какие-то обрывки слов.

Но разве можно утешить человека, потерявшего свою половинку? Остаётся только уповать на время: время лечит, жизненные проблемы и бытовые мелочи начинают давить и выжимают из сердца горе, душевные раны затягиваются, и человек снова, пусть тяжело и «прихрамывая», но начинает жить, – вот такими лечебными свойствами обладает его величество Время.

Разумеется, старику было трудно жить в одиночестве. В один из своих приездов сын как-то оторвал взор от своих сучков да деревяшек, оглянулся вокруг и обнаружил, что и дом, и всё хозяйство находятся в упадке и запустении: забор в огороде завалился, дверь в хлеву оторвалась и висит на одной петле, а на крыше настырный ветер играет с отодранным наполовину железным листом, производя заунывные и тревожные звуки… А что творилось внутри дома! На полу – слой грязи толщиною в палец, постель неопрятная, на голой столешнице разбросаны луковая шелуха и куски засохшего хлеба… Мутные, словно задохнувшиеся от грязи окна, сквозь которые не видно даже улицу.

Отец перехватил взгляд сына, отвернулся, смущённо покашлял: «Душа ни к чему не лежит, сынок…»

– Тебе, действительно, тяжело тут одному, – сказал сын. – Может, переедешь ко мне? В городе хорошо, всё под рукой…

– Так-то оно так, – ответил старик. – Но стеснять других не хочу. У тебя жена, дети…

Жена художника была городской, и рассчитывать на то, что она с распростёртыми объятиями встретит свёкра, не приходилось… Впрочем, будь она даже не городская, это дело не меняло: какая же невестка захочет жить с родителями мужа?

В довершение всего и деревня расположена в медвежьем углу. Дорог нет, в дождливую осень и вьюжную зиму связи с внешним миром прерываются, лес далеко и заготовка дров на зиму – дело непосильное даже для здоровенных мужиков, что уж говорить об одиноком и беспомощном старике? А ведь отец ещё и козу держит, которой кормов хоть сколько-нибудь да надо.

– Я вот думаю, может… – Старик шумно поднялся с места, хромая, обошёл вокруг стола, маленькими, словно подсохшими ладонями сгрёб в кучку шелуху на столе. Обычно в минуты волнения или растерянности отец старался занять чем-нибудь руки. Вот и сейчас он никак не мог решиться что-то сказать. – Может, мне… жениться?

– Кто-то на примете имеется, что ли? – спросил сын.

– Одинокие старушки есть, конечно, – забормотал старик, – но власть испортила их, определив им пенсию. Я тут подъезжал к некоторым… У кого дети против, у кого ещё что… Те, что замужем не были, сам знаешь, уже безнадёжны… Если бы чего-то стоили, на них бы ещё в молодости женились. Так что в нашей деревне никого подходящего нет… – и он огорчённо махнул рукой.

Художник был настолько удивлён, что слушал отца раскрыв рот. Обычно неразговорчивый, старик сейчас был необыкновенно словоохотлив. Но самое удивительное состояло в том, что он выбирал! Подобно молодому жениху, мечтающему о первой брачной ночи, старик выпрямился, его сморщенное лицо, обычно похожее на яблоко, застигнутое на ветке осенним заморозком, сейчас разгладилось и даже разрумянилось. Художник усилием воли постарался скрыть набежавшую усмешку и не нашёл ничего лучше, чем философски констатировать:

– Да-а-а…

– Чего ты дакаешь, – обиделся отец. – Ты же видишь, что жизнь совсем разладилась…

– Да я, в общем-то, не против… – Сын кашлянул, словно оправдываясь. – Если есть у тебя старушка по сердцу…

– Говорят, в Карабике есть одна. Может, съездим сегодня туда вместе?

Художник мельком взглянул в окно. В пыльное стекло постукивал осенний дождь.

– Вот так сразу? Да и дождь идёт, – сказал он. В такое ненастье ему совсем не хотелось ехать в неизвестность.

– Куй железо, пока горячо, – парировал старик. – Да и ты когда ещё приедешь снова…

«Как будто нельзя жениться без меня…» – раздражённо подумал сын.

– Сейчас скажу соседу Хатмулле, он мигом заведёт свой трактор… – Отец уже был возле двери и торопливо натягивал на себя кожан.

В их семье отцу перечить было не принято, а потому художник, ворча про себя, начал собираться. «Отец прав, – подумал он вскоре, – когда едешь за молодой женой, обязательно рядом должен быть близкий человек. «Боже, о какой «молодой» я толкую?» – перебил он сам себя. Да пусть будет хоть кто в юбке, но отцу помочь нужно. Ведь сам он теперь не скоро сможет навестить отца. Весной, может? А как старик переживёт в одиночестве зиму? С другой стороны, неужели та вдова, или кто она там, вот так сразу решится и поедет с незнакомым человеком?..»

Когда отец вернулся, сын уже был готов.

– Хатмулла там трактор готовит, – сообщил старик. – Пьян, конечно, но это ничего, он в пьяном виде даже лучше управляется с машиной.

Художник до сих пор ясно помнит вид отца в тот момент: на голове мятая шляпа, с кожана на пол со стуком падают капли. Чтобы скрыть неловкость, старик говорит не переставая. С утра он тщательно побрился, достал из сундука пропахшую нафталином пожелтевшую рубашку, – теперь понятно, ради чего он так старался! А он, глупец, заметив приподнятое настроение отца, даже возгордился было: мол, конечно, приезд сына – для него праздник!

Похожий на распустившего хвост павлина, отец топтался возле двери, всем видом показывая, что время не ждёт.

– Что же ты раньше не сказал?

– Всему своё время.

А тут и трактор Хатмуллы заурчал у ворот.

– Ты знаешь её. Нафиса – с нижнего конца нашей деревни. В шестнадцать лет выскочила замуж за парня из Карабика. Уже лет шесть-семь, как она овдовела. Поговаривали, что её муж пьяным заснул на снегу и замёрз до смерти.

– Но она всего на три года старше меня!

– Дык… Жена и должна быть моложе мужа, – оборвал старик. – Мне мхом поросшая старуха и ни к чему.

Не заперев даже двери, они поспешили к трактору. Отец нырнул в кабину к Хатмулле, а художник полез в замызганную тележку.

Поехали.

Дорога была грязной, и телегу кидало то в одну, то в другую сторону, но опасности увязнуть не было: до сегодняшнего дня стояли ясные дни, и земля ещё только готовилась превратиться в унылое болото. Но проклятый дождь всё лил и лил. Как они поедут обратно? Художник поглубже надвинул на голову кепку. Голубоватый лес, видневшийся вдали и похожий за пеленой дождя на лёгкую кисею, словно стал ниже. На широком поле темнели скирды соломы. Был всего лишь полдень, но казалось, что какое-то мрачное мохнатое существо пытается погрузить весь мир в свои навевающие сон объятия. Было грустно и как-то тягостно… Вспомнилась мама. В такие дождливые дни они обычно топили баню… Мать, провожая на пороге, давала полотенце и чистую одежду… Чуть погодя в банные сени заносила закопчёный чайник с чаем. Она нарочито громко стучала дном чайника о скамью, стоящую возле стены. В ответ он обычно покашливал. Это были не просто звуки, а многозначительный разговор: «Ну как, сынок? – спрашивала мать. – Всё ли хорошо, есть ли жар в печи, сам в порядке ли?» – «Хорошо, мама, от жара уши трещат, у меня всё нормально…»

«А теперь вот я еду за новой матерью», – подумал он, и ему почему-то стало смешно. Да ещё за какой матерью! За Косой Нафисой! Правда, несмотря на прозвище, глаза у Нафисы были в порядке, только разного цвета. Один был серый, а другой – зеленоватый… Эти глаза когда-то разили мальчишек наповал, лишая их сна и покоя. В этих глазах были какое-то волшебство и притягательная сила. Один словно бы призывал, даря надежду, а другой с холодным высокомерием отталкивал прочь… Лишь рыжеволосый парень из Карабика не стал вглядываться в этот второй глаз и однажды зимой закинул Нафису в сани и с гиканьем погнал коня в звёздную ночь. Утром возле колодца молодухи живо обсуждали тему «похищения Нафисы», но знающие люди многозначительно помалкивали. К тому же и отец девушки проговорился, что дочь уехала по своему согласию. Обычай красть невесту в этих краях существовал издревле, но всё-таки теперь предпочитали «красть», предварительно заручившись согласием невесты. Зато потом можно было гордо рассказывать соседским парням о том, как лихо вчера вечером ты провернул опасное дело с похищением!

Так, в размышлениях и цепляясь за мокрый подол осеннего вечера, почти добрались до леса. Но до него ещё предстояло проехать через речушку Кулькерау… Увидев «переправу» – два бревна, перекинутые через речку, – художник покрылся испариной. Он ударил ладонью в крышу кабины: «Сейчас свалимся!» Но разве услышит его пьяный Хатмулла?! Трактор с разгону влетел на «мост», и колёса точнёхонько проехали по брёвнам, которые что-то сварливо проворчали вдогонку.

Вот и лес. Художнику казалось, что из глубины чащи за ним наблюдают сотни шурале. Он даже видел их и мог сосчитать рога. Сквозь редкие деревья время от времени доносился чуть слышный жалобный голос Хозяина. На выезде из леса вдруг подул сильный ветер, налетел на заросли молодого клёна, похожего на присевшую у дороги цыганку с протянутой рукой, и взметнул её красно-жёлтый подол. Отсюда деревня Карабик уже виднелась как на ладони, – оставалось только съехать вниз.

Размякшая под дождём деревня мирно дремала. Взрезав эту благостную банную тишину, трактор Хатмуллы ворвался на улицу и остановился у крайнего дома.

Из широких ворот кто-то вышел. Он держал высоко над головой палку с привязанной к ней мешковиной. Видимо, мешок должен был изображать собой зонтик. На человеке было пальто неопределённого цвета, в вырезе которого виднелся галстучный узел величиной с кулак. Обладавший хорошей зрительной памятью, художник подумал, что где-то видел этого человека… Но где? Не обращая на художника ни малейшего внимания, мужчина протянул руку его отцу, по-молодецки спрыгнувшему из кабины: «Ну что, жених, прибыл?»

Ага… Значит, отец всё-таки поехал не с бухты-барахты… Подготовка всё же была, похоже, всё организовано, и этот дяденька неслучайно встречает их при галстуке…

Между тем жених разглагольствовать не стал: «Пошли!» – «Да что ты! – притворно удивился хозяин, – совсем уж невтерпёж! Давай чайку попьём, хозяйка затеяла блины печь». – «Успеем, давай сначала повидаем её…» Старик в галстуке засмеялся, сотрясая свой странный зонтик: «Хе-хе, так ведь обговорено уже всё… Сегодня будешь спать в объятиях молодой жены, хе-хе-хе… Как там у дядюшки Габдельджаббара^[1]? «О Господи, сделай так, чтобы я мог возлечь с этой прекрасной девушкой, целовать её губы, утонуть в её объятиях!»

Старик незаметно кивнул сыну. Хозяин дома сделал вид, что только что заметил стоявшего в тракторной тележке молодого человека: «Эге, и сын приехал! Как же не приехать… такое серьёзное дело… это же не шутка…» Тем временем старик сердитым голосом выговорил сыну: «Слезай, что застыл там, как истукан…» За рассерженностью он пытался спрятать смущение, сын понял это, а потому ни слова не говоря покорно спрыгнул в осеннюю грязь. И тут он вспомнил, где он видел этого старика с галстуком. Он когда-то приезжал к ним в школу с лекцией по линии общества «Знание». Тогда его галстук был завязан таким же большим узлом.

– Пошли! – коротко бросил отец.

– Она живёт через три дома отсюда… – Лектор похлопал художника по спине, словно бы утешая.

Художник оглянулся, – в кабине трактора, положив голову на руль, сладко спал Хатмулла.

Они вошли во двор. Напротив сиротливо стоял покосившийся хлев. Замёрзший художник сразу же шагнул туда. А бывший лектор смело взялся за дверную скобу.

В хлеву не было щекочущего нос вкусного запаха навоза, видимо, вдова уже давно не держала скотину. Как же она живёт? Ведь в деревне, если у тебя нет коровы или, на худой конец, козы, прокормиться невозможно. Но чтобы содержать их, нужно сено, зерно, фураж… Одинокой женщине не справиться… Впрочем, если она работает где-нибудь в конторе, то на жизнь ей вполне может хватать.

Застегнув брюки, он повернул к дому. Изнутри слышались оживлённые голоса. Ещё не открывая двери, он прислушался: какова политическая обстановка? Говорил лектор: «Постой, милая… Он приехал к тебе со всем уважением… Нрава он доброго, хозяйство имеет справное… В хлеву корова… Лошадь вот собирается купить. В наших краях без лошади никак нельзя… Лошадь, она сама себя кормит…» Тут его перебил звонкий женский голос: «Но я передумала…» Слово снова взял лектор: «Это, конечно, очень важный вопрос… И Пророк наш велел никогда не торопиться… Но нарушать данное слово – тоже большой грех… «Данное слово – свято, – говорили наши предки». Значит, получается, что ты нарушаешь святые заветы, Нафиса…»

Художник тихо открыл дверь. Стараясь не шуметь, встал у порога. В глубине комнаты на стуле съёжилась Нафиса. Возле печи стоит жених – отец. А посередине стоит лектор и продолжает свою лекцию: «Сарим-абзый приехал, доверившись данному тобой слову. Одиночество – тяжкая ноша для любого человека. А согласно шариату, даже просто греть друг другу спину в долгие ночи считается богоугодным делом».

Художника никто не заметил. А его между тем настолько рассмешила последняя фраза лектора, что он едва не засмеялся в голос. Да-а, репертуар лектора кардинально поменялся! Раньше он в своих выступлениях обязательно упоминал Маркса и Ленина… Однако сейчас смеяться было бы опасно… Политическая обстановка была чересчур сложной.

– Не знаю, что и сказать, – пробормотала Нафиса.

Художник обежал взглядом комнату и искренне удивился её колебаниям. Кроме пружинной кровати, маленького стола и старого шкафа, в доме больше ничего не было… Запах нищеты и беспросветности здесь буквально не давал вдохнуть. Казалось бы, надо, пользуясь случаем, бежать из этого несчастного дома. Может, Нафиса отчаянно пытается набить себе цену? Ведь она женщина. И до сих пор довольно привлекательная. Глаза у неё остались прежними. Один зовёт, как раньше, но другой уже не отталкивает так категорично, как в молодости… И фигурка у неё ничего… «Работаю в медпункте, на жизнь хватает», – вскользь упомянула она.

Лектор, похоже, завершил свою речь: «Вот и сын его, так сказать, приехал…» – и замолк.

Нафиса, словно только что заметила художника, кивнула:

– Здравствуйте… Как доехали?

Художник опустил глаза… Всё здесь напоминало ему театр абсурда.

Но… но почему по спине вдруг побежала горячая волна? Он поднял голову и вновь взглянул на Нафису. Её глаза улыбались, краешки губ почему-то вздрагивали. Художник почувствовал, как по его щекам разливается румянец. По жилам растеклось какое-то болезненное и сладостное томление. Когда-то мальчишкой он однажды проводил Нафису из клуба. Сколько ему тогда было? Двенадцать, тринадцать?.. Он тогда именно проводил её, так как Нафиса шагала впереди, а он – приотстав на десять-пятнадцать шагов… Нафиса была уже девушкой, с выпуклой грудью и танцующей походкой… Она прекрасно знала, что за ней увязался соседский мальчишка, но виду не подавала…

Дойдя до своих ворот, она вдруг почему-то присела на бревно, лежавшее возле садовой ограды.

Мальчик намеревался было, посвистывая с независимым видом, пройти мимо неё. Почему бы ему и не свистеть, ведь он домой идёт. Вон их дом, совсем рядом…

– Иди сюда, – позвала его девушка.

– Чего тебе?

– Садись…

Он хотел присесть с краю, но девушка потянула его за руку и усадила рядом с собой. Ладонь у Нафисы была шершавой и горячей, – похожей на маленькую птичку.

– Хочешь обнять меня? – прошептала девушка. Во рту у мальчика пересохло, язык прилип к нёбу, и он смог издать лишь пару нечленораздельных звуков.

Нафиса вдруг обняла его и влажными губами отыскала его онемевший рот.

Когда мальчик пришёл в себя, девушки рядом уже не было.

…Наконец, отец, прихрамывая, прошёл в красный угол, но останавливаться не стал и обошёл всю избу.

– Вы посмотрите на неё! – и он ткнул пальцем в сторону Нафисы. – О чём она говорит, а? Ну и ершистая же девка! Я к ней со всем уважением… – Художник знал своего отца, а потому не удивился такому повороту событий. – Если я рассержусь, то могу и передумать, между прочим!

– Вольному воля… Тебя никто не заставляет, – ответила Нафиса.

– Сколько людей зря взбаламутил, – вновь захромал по комнате отец.

– Может, это твоя судьба. Не упрямься, Нафиса, – снова встрял в разговор лектор. – Пойдёмте, абыстай блинов напекла, чайку попьём…

– Ты, мулла-абзый, плохого не посоветуешь, это я знаю… – Голос Нафисы прозвучал уже не столь уверенно. Может, на неё подействовала тяжёлая мужская поступь «жениха» и его резкий ультиматум?

Художник счёл необходимым тоже вставить слово:

– Попробуйте, Нафиса, пожить вместе… Потом видно будет…

– Ты так считаешь? – Нафиса неожиданно рассмеялась. – Так считаешь… – снова повторила она. Но глаза её не смеялись.

– Мой сын пустого не посоветует, он башковитый! – похвалил сына старик.

– Тогда ладно, – ответила Нафиса и вынесла из-за печки большую сумку. Такие сумки в большую клетку художник частенько видел у торговок на базаре.

Значит, Нафиса заранее приготовилась ехать с ними. И всё её сопротивление было наигранным. Впрочем, даже если женщина желает тебя всем телом и душой, она, стремясь выглядеть «порядочной», всё равно скажет «нет».