Папа разбирался

Нечет

Демон ненавидел лето, а может, то был расцвет его сил: всё увеличивалось, всё распирало, хохотало от жары. И сам он так появился перед Светланой – в дрожащем мареве от напружиненного битума. Он вылез из-под асфальтного катка, из тонкой трещины в полотне, когда нерадивых рабочих Дорстроя разморило в тени автобусной остановки по маршруту 192. То станет скверный участок дороги…

Светлана была высокой, как башня удовольствий.

Он был поначалу с указательный палец, но, попав под солнце, нагрелся и увеличился, стал белобрысый и выцветший, ниже её на голову.

Белые брюки – стрелками прохожих резать, – белая жилетка, белый пиджак, белая шляпа с атласной лентой по тулье. Он был бос, обувь – это для смертных, он потянулся к её сумке. Что там? – морковь, брюква, сплошь дачные корнеплоды.

– Выбор моей дамы-крестьянки! – демон захохотал. – Я буду его уважать.

Светлана умудрилась здоровенный турецкий баул завести за спину, отшатнулась, но вот беда, вот фокус – он сам оказался у неё за спиной, сумка уже была у него на плече, и её шершавые бока и пыльные углы не оставляли и следа на костюме подлеца.

– Вам не следует таскать тяжести, – сказал он и добавил: – Я знаю, где вы живёте, давайте туда не пойдём?..

– А куда пойдём?

Ей вообще-то двадцать один, у неё только один был. Тот, что в самоволке успел набедокурить, они были знакомы со школы. Светлана хотела романтики, солдат хотел Светлану, они выпили пива из бутылок. Прижал её к ограде, а там гремел, стравливал пар Колпинский трубный завод. Слева от раскачивающейся Светланы плескался арычок, справа сигналили в такт редкие ночные авто, а романтика ей чуть голову меж прутьев не зажала…

Нет, этот был другой.

– А как вас зовут?

И он захохотал опять и ответил, что никогда-никогда не поймёт русскую женщину, поэтому русская женщина в безопасности. Улыбнулся ей в душу, и вспыхнула трансформаторная будка, заискрили провода меж столбов линии электропередач, она, испугавшись, схватилась за его локоть, вороны сломались и посыпались оземь за их спинами. Они пошли по Механической, чёрт и Светлана. Она – крепкой кубанской породы, коренастая, бёдра и талия как у греческого сосуда, с толстой косой купчихи, с мудрыми глазами, доставшимися от бабули, – только она их не заслужила, лучше б то была бабулина брошь или шаль.

Они оказались лицом к лицу в дверях.

Он бросил сумку внутрь, а Светлана подумала: так же он может вальяжным касанием бросить и её, и комод, и Светину “ниву” с проколотыми шинами, ржавым днищем, одним щелчком их всех отправит… Ей стало не по себе от его лица, оно было слишком симметричным. Так людей не лепят. Тогда он напялил чужую ухмылку: подсмотрел у прохожего, перекосил свою физию, и Светлана хихикнула.

Ну всё, проводил и хорош!

Нет, он выдернул её с порога на лестничную площадку, там пахло тряпками и грязной газетой, провернул её вокруг оси. Вскружил, сплёлся вмиг, и только приблизил губы к губам, как пустая кабина старого лифта рухнула с девятого этажа на первый, потому что стопора отпустили, расплелись лифтовые тросы… Он с гиканьем метнул шляпу внутрь её прихожей. Та накрыла телефон и нательный Светин крестик, неведомо как с неё сорванный.

Хлопнул дверью. Схватил её за плечи и толкнул к выходу.

– Не закрылась! А если кто войдёт?!

– Незваных гостей съедят мои кролики, – отмахнулся плут, и, выбежав скорее из тухлой прохлады подъезда, отвесил поклон бронзовому вождю на солнечной площади. – Славный подарок тебе заготовлю, мы будем трудиться, мы будем любить!

К вечеру колпинские знали, что Светлана Никитина спуталась с заезжим. Не то пьяный тамада, не то артист-прощелыга, только никто ему не спешил навешать: тяжёлый был зной. Порядочного человека слепило от белого смерча, что вьётся вкруг Светланы, мутило человека от белого шума, которому улыбалась, внимала и таяла Светлана. Только продавщице в киоске “Союзпечати” было нипочём. Она сказала косой Аньке, от которой с тринадцати лет пахло сыром, та прошамкала управдому Надежде Борисовне, а уже та передала кассирше Сбербанка Захолуповой, чтобы та, выдавая пенсию Светиной бабуле, положила сверху и прибавку о том, что Светлана её – блядуха. Все они пожаловались, ведь родителей у Светланы не было. Бабуля потом набирала по домашнему, вставляя артритный палец в диск и вертя, вставляя и вертя, тщетно: белая шляпа накрыла связь, кролики грызли провода, а демон уже развлекал внучку в старом парке…

Он шутил, он сам был шутка.

А машины были для него точно голые.

С нутряным скрежетом вращалась детская парковая карусель “Колпинская сказка” на шестнадцать мест – и все для Светланы. Отслаивались пласты ржавчины с осей. Многотонная разбитая рухлядь: коньки насажены на шесты, с облупленными мордами и потёртой лубочной выделкой, а над ними побитые светлячки-диоды – всё заводилось от белой руки, а ноги его оставляли у платформы рытвины.

Не силе дивилась Светлана.

Не было у него никакой силы, а было только веселье.

Он заглушил электрические машинки на автодроме, заставив родителей глупо суетиться, а детей хныкать. Прижавшись ртом к коробке распределительного щитка, он выпучил глаза и высосал электричество, а затем разбежался и, подпрыгнув, выплюнул уже в колесо обозрения. А оно-то было на плановом ремонте. Парковый служака-алкаш не придумал ничего лучше, как вызвать пожарных, и оказался прав, прав, прав!..

Между пронзительных сирен визжала Светлана на краю огромных качелей, обхватив толстое бревно горячими ляжками. Качели работали от пустоты. Сам он хохотал на другом конце, вольтижируя на бревне, вниз и вверх, вниз и вверх. Рядом валялись разобранные корпуса подшипников, кабель давно смотал прежний сторож, а потом выпил и убрался в могилу, костеря капитализм…

Живые аттракционы белый пижон рушил, а мёртвые – заводил.

Его забавы обожали псы.

Срывались от хозяев, а бес падал на четвереньки и хватал их зубами за хлястик поводка, и они тянули кто куда. Трава не могла запятнать его колен, пёс был не в силах выгрызть свободу, потому что белые зубы были из листового свинца, челюсти давили промышленным прессом на тысячу прожжённых атмосфер. А солнце всё вставало над парком. Увеличивало вещи, людей и явления, и хохотало, и хохотало…

А если какая ветка бросала тень на его лицо, чёрные ямки, он приходил в ярость. Ветка крякала, сухо хрустела, падала, и он победно хохотал уже не в тень, а в солнце.

Увлёк бы он её до вечера.

Но заигрался, виноват.

Шибанула по нему Вознесенская церковь на улице Ленина, дом 4, булавушкой приложил каменный кокошник с крестом. Кавалер Светланы поплыл, увял, свалился на газон, на лице и шее проступили чёрные жилы, и, чтоб самой в обморок не упасть, Светлана побежала в ларёк и, дура, вернулась, прыснула ему в лицо “Святым источником”, а на этикетке пометочка: по благословению Патриарха Алексия II… Как ошпарился! Как он взвыл!

Аргоновая сварка пошла из его зрачков – к девушке.

Рукой он вцепился ей в шею, притянул и замкнул цепь.

– После игрищ с собаками я не буду целоваться, – предупредила Светлана.

Тогда бес умылся в пруду, окунув целиком голову и виляя задом. Он квакал лягушкой, отдувался, мутная загаженная вода с прозеленью, с ионами ртути и пестицидами, бесследно стекала по накрахмаленному воротнику на лаковую жилетку о восьми жемчужных пуговицах.

– Нет, не буду! – вскрикнула, когда он уже отнял своё лицо и надел ухмылку.

Он заставил её встать на каблуки. Он лучше знал, что ей нужно, и в обувном она украсила ноги. Квадратные зеркальца, попирающие пол, разбрасывали всюду его веселье. Светлана поднялась над ним аж на полторы головы. Но где был ум в целой голове и ум в её половинке? Отчего не стала осторожнее? Как он смог дотянуться?

Почему пахло изо рта его озоном?..

Трепыхался колпинский флаг: красная полоса, а на ней три пламени. Развевался вверх, будто земля из-под ног испарялась. Сварка, законопатив шов меж ними, вышла из его глаз. Глаза стали как тьма над бездной, но белая была скатерть, белая салфетка, изжаренный на солнце палтус бил хвостом, они поднимали бокалы белого в ресторане! А почему он не ест? Он голоден лишь Светланой! Десерт женщине! – и официанты роняли ножи, вилки, а те падали солнышком, лучами нержавейки…

И охранник, держась за сердце, с натугой распахнёт ворота, оскалится рабочей улыбкой: пошли вон отсюда!..

Билось увеличивающееся сердце в увеличивающейся груди, билась в стены целомудренной спальни, грохотала на всю колпинскую хрущёвку тахта модели “Боровичи Дрим”. Слева по клетке смиренно слушали, не жаловались старики, ветераны труда. Справа – библиотекарша с отцом-паралитиком. И даже гугнивая молодёжь сверху – и та вдруг притихла, когда страшный плут из летнего чада пытался познать Светлану.

– Откуда ты? – шептала она.

Я – полигонный мутант Красного Бора, – говорил белый, она его раздевала, а он всё равно оказывался в бесстыжем костюме белее простыни, – я выполз рептильей из токсичного котлована. Я – химические отходы ваши. Яд высшего класса, но тебе я нипочём, русская женщина, и этого я никогда не пойму.

– Как зовут тебя? – извивалась она.

Я – главный конструктор Ижорского завода, я делаю броню. Я делаю танки, миноносцы, я делаю турбины, трубы и пилоны! – но я никогда не сотворю тебя, русская женщина. Утеряны мои чертежи, в чужой секретке твой проект.

– Что ты делаешь… – сгорала она.

Я отбился от свиты, я хочу играть, я солнечный зайчик, и зеркала сегодня повёрнуты друг к другу…

Плохая ночь.

Никто – и всеведущий дух над всем Петербургом подтвердит из неведомой выси – никто в Колпино в ту ночь не любил друг друга. Лежали не шелохнувшись постылые парочки. Даже новобрачные и молодожёны. Даже те неутомимые пахари, что делят ложе с самыми роскошными, солоноватыми, взбитыми пашнями, каждый изгиб которых клеймит тягой к извечному долгу, – никто не совершил близости.

Ослепительный чёрт эти простые движения забрал, чтоб увеличить, вбить в Светлану…

Почему ты бездействовал, всеведущий дух?

Кто тебя отвлёк, обманул, и отчего тёмная твоя фигура в чёрном небе похожа на последнего царя?

Звёзды сошлись в створ – око, прицел, мушка, – и космический луч понёсся в этот раскалённый шарик тверди пикой холода. Немало задержавшись в пути, луч раздвинул края атмосферы, подождал, пока земля подвернётся тем боком, где Финский залив, и взял чуть восточнее, под Неву, хлынул во двор Вокзальной улицы, дом 16.

Качели покрыла изморозь. Бездомный Егорыч, матеря причуды погоды, очнулся под садовой яблоней и убрался в котельную.

Но поздно было морозить и править: хохотун оставил ожоги на теле Светланы и ожоги внутри. Белый свет продолжал струиться до утра – внутрь и наружу, переполнял, подбирался к сердцу, и Светлана нет-нет да хихикала во сне.

Его найдут.

Луч наведён. Кара неизбежна.

Дух-хранитель Петербурга, восстав из холода, самолично запряжёт карету. Правя в козлах, настигнет беглеца в неверном свете фонарей, и тот свернёт хохот в точку, поднимет вой в сузившейся гортани до регистра метельной фистулы, он уже визжит! он пойман! Демон, бежавший и вновь уносимый в снежную зиму. Беглеца скуют льдом, поддадут инея в глотку, еловая смола закупорит очи, а в насмешку над огнём веселья, не находящим выхода, над белой шляпой бесшумно полыхнёт северное сияние. Русская тайга не смеётся.

Колпинцам приснится ледяной оскал и почему-то запах солярки.

Кто ты, дух-хранитель?

Я – холод, я – туман, я – скука, я – северная широта, наряженная в камзол и треуголку царя. Четырежды “я” – колёса местного порядка. Да настанет зима!

Проснись, Светлана!..

Но она, сонная, опять подхихикнет высочайшей директиве. Поздно, она уже несёт испорченный плод.

Светлана откроет глаза 1 мая – под праздничные песни из хрюкающего динамика на крыльце продовольственного. И песни утопит ливень. Светлана откроет глаза, когда живот увеличится, распухшие ноги не влезут в те самые туфли. Той самой жарой схватит родильная горячка. Новорождённый в паузах между грозовыми раскатами – и она готова поклясться, что так быть не должно, – младенец, которому пара минут, чадо и чудо, вдруг захохочет.

И опять настанет лето.