Дарья на шутку Исаенко про «надышалась» не отреагировала, отчего Марина почему-то почувствовала досаду.

– А кто она? В какой квартире живет?

– А вам зачем? – кофе Марина уже допила, и у нее появилась почти физическая потребность уйти из этой неправильной квартиры и от ее неправильных обитателей.

– Интересно. Я хочу стать частью сообщества «Сталинского-7».

Почему-то Марина отметила, что Дарья сказала «я», а не «мы». А как же муж? Или как обычно в семье главная женщина?

– Ксения Андреевна Серикова, третий этаж, квартира двадцать восемь, – ответила Марина. – Извините, мне пора. Очень рада была познакомиться.

– Да, конечно, – красные губы Дарьи расплылись в фальшивой улыбке, – я провожу вас.

Можно подумать, эта квартира была таких размеров, что требовалось кого-то провожать. Дверь в одну из комнат была открыта. Кажется, это был кабинет, потому что муж Дарьи, этот Томас, сидел в черном кожаном кресле и что-то читал, при этом Марина заметила, что на груди у него откуда-то появился огромный золотой крест. Крест с деловым костюмом сочетался очень странно. Губы Томаса шевелились, указательный палец стучал им в такт по рубину в центре креста.

– До свидания, Мариночка, – пропела вдруг оказавшаяся рядом Дарья и почти вытолкнула Исаенко за дверь.

От такой поспешности Марина несколько оробела и даже не сразу поняла, что автоматически прихватила с собой корзину с печеньем. Ну и ладно… Все равно эти люди печенье не едят – в этом Марина была уверена на сто процентов. Исаенко обитали ровно этажом выше новых жильцов, так что лифт Марина вызывать не стала, а пошла к лестнице. Как только она открыла дверь, то сразу услышала шаркающие шаги, а потом почувствовала запах пота, залежалого белья и лекарств. За запахом появился сгорбленный старик в потертой куртке, растянутых на коленках штанах и стоптанных ботинках, в руках у него была авоська с алюминиевыми банками. Проходя мимо Марины, старик стрельнул в нее неожиданно живыми и светлыми зелеными глазами.

– Здравствуйте, Алексей Викторович, – кисло сказала Марина.

– Да пошла ты, овца размалеванная, – огрызнулся старик и продолжил подниматься.

Марина дождалась, пока шарканье стихнет, и только после этого поднялась на свой этаж.

***

А в квартире тридцать три после ухода Марины Исаенко стали происходить поистине необычные вещи. Блондинка в красном халата закрыла за Мариной дверь и крикнула:

– Томас Иваныч, все!

В тот же момент на квартиру на мгновенье опустилась тьма, а потом это уже оказалась совсем другая квартира. То есть это-то как раз и была квартира тридцать три ровно в том виде, в котором она принадлежала бывшим жильцам – потертые обои из конца восьмидесятых, старая советская мебель с ностальгическими стенкой и сервантом. Минималистическая кухня стала совершенно обыкновенной старой кухней с голубыми пластиковыми шкафами, а кресло, в котором сидел Томас Иванович, из стильного кожаного превратилось в кресло с деревянными ручками. На полу в комнатах был поцарапанный паркет, на кухне и в коридоре – линолеум в цветочек. Не изменились только Дарья Салтыкова и Томас де Торквемада. На ней был все тот же красный шелковый халат, а на нем – костюм в полоску. Де Торквемада сел за стол, на газовой плите засвистел чайник, Дарья налила кипяток в чайник с заваркой.

– Какая отвратительная особа, – заметил де Торквемада.

– Томас Иваныч, а вас в ней что-то конкретное отвратило? – в голосе Дарьи проскользнула ирония.

– Да нет… – несколько рассеянно ответил де Торквемада. – Общее впечатление.

Еще в самом начале их совместной работы Дарья стала называть его «Томас Иванович» на русский манер, поначалу де Торквемаду это чудовищно раздражало, но со временем он смирился. И даже иногда сам так к себе обращался. В конце концов, бытие определяет сознание. Кто так сказал? Ах да, Карл Маркс¹. Томас Иванович всегда искренне сожалел, что в ад его отправил не он, а кто-то другой.

Чай по мнению Дарьи уже заварился, и она налила себе чашку. Томасу Ивановичу она даже не предлагала, потому что тот именовал чай непонятной жижей и категорически отказывался его употреблять.

– Редко встретишь человека, – заметил де Торквемада, – который внешне соответствовал бы всем канонам привлекательности, но при этом был бы настолько отталкивающим.

– Отталкивающая или нет, – Дарья отхлебнула чай, – но для девочки из провинции устроилась она отменно.

– Это да, – кивнул де Торквемада. – Но меня больше интересует Серикова с третьего этажа.

– Ой, – Салтыкова вздохнула, – да небось обыкновенная городская сумасшедшая: живет с кошками, лепит горшки, пишет на телевидение, чтобы привлечь к себе внимание. Я больше, чем уверена, что как раз у нее в квартире никаких привидений и нет.

Де Торквемада откинулся на спинку старого стула, заскрипевшего от его резкого движения, и скрестил руки на груди.

– Дария, а что вы знаете о привидениях?

Томас Иванович называл ее «Дария». Ей это не нравилось, но она привыкла, впрочем, как и он привык быть «Томасом Ивановичем».

– В смысле? – спросила Салтыкова.

– Ну как по-вашему, что они из себя представляют?

– А что по-моему то? Это те, кому не дали отправиться в ад или в рай. Как будто мое мнение отличается от того, что есть на самом деле.

– Да, – кивнул де Торквемада, – это так…

– Ой спасибо, – кивнула в ответ Салтыкова.

Томас Иванович, казалось, не заметил ее издевательской ремарки.

– … но ни один призрак не задерживается на земле по собственной воле – всегда есть кто-то, кто заставил его остаться.

– И что?

– В этом доме со слов Гермеса находится не один призрак. Мы с вами пока их не видели, но у меня нет особенных причин сомневаться в словах господина Трисмегиста. Должен быть кто-то, кто заставил всех их собраться именно здесь.

– А почему именно кто-то? – Салтыкова поставила чашку на стол. – Может, это какая-то вещь?

– Вещь? – с сомнением переспросил де Торквемада. – Никогда не слышал о таких вещах.

– А у вас кругозор ограничен костром и вашей любимой «Ave Maria»². Ничего удивительного, что вы не слышали об оберегах и закладах.

– Обереги и заклады могут удержать столько душ в одном месте? – де Торквемада скривился.

– А почему бы и нет? – Салтыкова подперла голову рукой.

– Я полагаю, у нас назревает пари, – заметил Томас Иванович.

Ловить демонов и ведьм совсем не так увлекательно, как может показаться. Особенно, когда это делают не какие-нибудь восторженные неофиты с горящими глазами, а демон и ведьма, которых заставили отрабатывать грехи. В том, чтобы отправлять в ад бывших коллег по цеху, удовольствия маловато, да и надоедает это занятие. Чтобы хоть как-то разнообразить грядущую вечность на службе у Трисмегиста – триста восемьдесят три тысячи лет для де Торквемады и скромные на этом фоне пять тысяч лет Дарьи Николаевны Салтыковой – стали заключать пари на то, кого же именно они в итоге поймают. Спорили на годы службы, хотя это было достаточно бесполезно, потому что Гермес Трисмегист эти пари в последнее время признавать перестал. Но привычка спорить за триста лет совместной работы уже выработалась, и отказаться от нее было не так просто.

– На что ставите? – спросила Дарья Николаевна.

– Я думаю, всему виной человек.

– Ладно, – не стала возражать Салтыкова, – и что же тогда вы, демон ранга господства³, не можете найти этого человека?

– А если в этом человеке демон, причем ранга не ниже моего?

– И Гермес этого не понял?

Сам Гермес Трисмегист, Трижды великий (хотя в его отсутствии употреблять этот сомнительный титул не было никакой необходимости), был то ли падшим, то ли почти падшим ангелом, и условно его можно было отнести к рангу серафимов. Очень сомнительно, чтобы Гермес не заметил демона уровня де Торквемады, а то и выше.

– Понял бы, – нехотя согласился Томас Иванович.

– Тогда что это за человек?

– Пока не могу сказать, Дария, но я почти уверен, что все дело в человеке. Этот человек жив, и он или она где-то здесь. Считайте это моей ставкой.

– Ну ладно, – Салтыкова поставила локти на стол. – Но я считаю, что призраки здесь из-за каких-то вещей, которые им принадлежали.

– Позволите критику? – де Торквемада хитро улыбнулся.

– Давайте.

– Речь идет, как вы выражаетесь, об оберегах или закладах? Так? Тогда причем здесь вещи, которые принадлежали людям?

Салтыкова вздохнула.

– Вам лишь бы к словам придираться. Это практически то же самое, что обереги и заклады: предметы, которые заговорили, чтобы они исполняли определенную функцию, то есть держали мертвые души в мире живых.

– Но заговорил их человек? – не сдавался де Торквемада.

Дарья развела руками.

– С вами спорить все равно, что плевать против ветра – да, их заговорил человек. Какой-то. Когда-то. Зачем-то. Не факт, что этот человек жив.

– Так получается, Дария, мы не противоречим друг другу?

Эта фраза прозвучала вполне логично, но Салтыкова отреагировала на нее достаточно странно. Она поднялась, выплеснула остатки чая в раковину и ополоснула чашку.

– Мы спустимся на третий этаж, Томас Иванович, я буду готова через десять минут, – полы ярко-красного халата взметнулись вверх, и Дарья скрылась за дверью меньшей из трех комнат.

– Как пожелаете, Дария Николаевна, – ответил де Торквемада.

На мгновенье – всего на мгновенье – в воздухе запахло серой.

***

Каждое десятилетие оставляет на лице Москвы свой отпечаток. Тот далекий век, когда Москва была современницей Томаса де Торквемады, нам уже и не вспомнить, времена Дарьи Николаевны Салтыковой остались в отреставрированных усадьбах с мемориальными досками. Здесь останавливался Пушкин, на этом месте когда-то родился Лермонтов… И лишь ближайший век оставляет самые яркие следы. Округлые формы конструктивизма, созданные самим Ле Корбюзье⁴, на нынешнем Проспекте Академика Сахарова, семь сталинских зиккуратов, охраняющих центр Москвы⁵, стеклянный Новый Арбат, сейчас уж покрытый налетом времени, и вот в самом конце как апогей новой эры – небоскребы Москва-Сити, которые с годами покроет такой же налет как и некогда прогрессивные здания бывшего проспекта Калинина⁶. Следующие годы нанесут новые шрамы на лицо города, сгладят старые, однажды исчезнут усадьбы, потом дома в стиле модерн, потом порождения конструктивизма. Придет день, и кто-то снесет небоскребы, на которые так странно смотреть с Кремлевской набережной, потому что из-за перспективы они выглядят ничуть не выше, чем колокольня Ивана Великого.

Марина Исаенко было права – «Сталинский-7» был не просто домом, он был срезом эпохи. Неотъемлемая часть великой Москвы, он изменялся вместе с ней год за годом, десятилетие за десятилетием.

***

Ксения Андреевна Серикова относилась к тем немногим жильцам «Сталинского-7», которые получили свои квартиры по наследству. К моменту описываемых событий Ксении Андреевне было пятьдесят четыре года, она жила с тремя кошками и имела дочь двадцати пяти лет, которая навещала мать крайне редко и неохотно. Ксения Андреевна являлась, как выразилась бы Марина Исаенко, активным членом сообщества. Только вот Серикова была этим самым активным членом еще когда Марина ходила пешком под стол в своей Самаре. Квартиру Серикова унаследовала от родителей, получивших ее от организации «СовСтрой», в которой они благополучно проработали всю жизнь. В отличие от тоже отпахавших всю жизнь в «СовСтрое» бывших владельцев квартиры де Торквемады и Салтыковой, у Сериковых была всего лишь однушка, но Ксения Андреевна не жаловалась. Да, с мужем и дочерью здесь было тесновато, но муж давно ушел, да и дочь жила с Ксенией Андреевной не слишком долго. Три кошки на жилищные условия не роптали. Сама же Серикова наслаждалась высокими потолками и видом на уютный московский дворик, к которому привыкла с детства. Надо сказать, что несмотря на настояния родителей, Ксения Андреевна не пошла по их стопам работать в «СовСтрой», она с детства была личностью творческой, поэтому после школы поступила в Московское государственное художественное училище, из которого вышла дипломированным скульптором… сразу в лихие девяностые. Родители Ксении Андреевны все еще продолжали трудиться в незыблемом как скала «СовСтрое», который, к слову, пережил и девяностые, и двухтысячные, и десятые, и двадцатые, просто иногда меняя название, так что с голоду семья не умирала. Но Ксения Андреевна, как и много лет спустя Марина Исаенко, жаждала самореализации. Самореализовать себя удалось очень неочевидным образом. Серикова устроилась в похоронное бюро, где занялась надгробными памятниками. Времена были лихие, умирали много, а братва, как известно, любила шикарные мемориалы. В общем, зарабатывала Ксения Андреевна очень неплохо. А еще она вышла замуж, муж был «из этих», как презрительно говорила мать Ксении Андреевны, то бишь из людей, связанных с криминалом. Через год родилась дочь, еще через год муж ушел – не потянул он творческих наклонностей Ксении Андреевны. А с каждым годом эти наклонности становились все более и более творческими. Если поначалу Серикова казалась просто эксцентричной в своих странных одежках, бусах и повязках – в девяностые годы можно было еще и не такое встретить – то со временем эксцентричность сменили более серьезные симптомы. Началось все с посещения какого-то непонятного кружка, где проводили спиритические сеансы и устраивали совместные чтения литературы о переселении душ. Пока живы были родители, Ксения Андреевна еще как-то держалась, но вот сгорел от рака отец, а через два года во сне умерла мать. Дочь-подросток жила своей жизнью, работы толком не было, потому что эра надгробных небоскребов с изображением автоматов и скульптур в полный рост канула безвозвратно, и Ксению Андреевну понесло… Тот период своей жизни она называла «поиском себя». Себя Ксения Андреевна искала много где: во всех оккультных обществах, сектах, на выездном собрании уфологов в Молебке⁷ и даже в монастыре во Владимирской области. Себя Ксения Андреевна так и не нашла, а когда закончились сбережения, оставленные родителями, вернулась в Москву. Дочь за время ее скитаний переехала к отцу, жила в его новой семье и возвращаться к чудаковатой матери не собиралась. Но Ксения Андреевна была оптимисткой по жизни – она завела кошек, лепила горшки, расписывала их и продавала на ярмарках прикладного искусства. Шли годы, Москва за окном менялась, разрасталась, становилась новым Вавилоном, но для Ксении Андреевны Сериковой время как будто застыло – разве что клены стали выше. А еще в квартире так и жил Он.