Насильственные ситуации формируются эмоциональным полем напряженности и страха

Задачей этой книги является построение общей теории насилия как ситуационного процесса. Насильственные ситуации формируются эмоциональным полем напряженности и страха. Для того чтобы любой акт насилия успешно состоялся, требуется преодолеть эти напряженность и страх. Одним из способов осуществить это является превращение эмоциональной напряженности в эмоциональную энергию (ЭЭ) – обычно такое превращение происходит у одной из сторон противостояния в ущерб другой. Питательной средой успешно реализованного насилия является конфронтационная напряженность/страх, когда одна сторона – доминант – завладевает эмоциональным ритмом, захватывающим другую сторону – жертву. Однако сделать это способны лишь немногие люди. Описанная ситуация представляет собой структурную особенность ситуационных полей, а не некое свойство отдельных индивидов.

Как утверждалось в моей предыдущей книге «Цепи ритуалов взаимодействия» [Collins 2004], эмоциональная энергия представляет собой переменный результат вообще любых ситуаций взаимодействия, в большинстве из которых насилие отсутствует. ЭЭ варьируется в зависимости от того, в какой степени участников той или иной ситуации захватывают эмоции и телесные ритмы друг друга, а также от того, насколько они включены в общий фокус внимания. Когда все участники ситуации ощущают солидарность и интерсубъективность, возникает позитивный опыт. Такие успешные ритуалы взаимодействия оставляют у людей ощущения силы, уверенности и энтузиазма по отношению ко всему, чем занимается группа, – именно такие ощущения я и называю эмоциональной энергией. И наоборот, если взаимодействие не порождает вовлеченность (entrainment) определенных людей (либо если их подчиняют себе или дискриминируют другие), они теряют ЭЭ и остаются с ощущением подавленности, отсутствия инициативы и отстраненности от того, что волнует группу.

Сложность насильственных взаимодействий заключается в том, что они идут вразрез с нормальными ритуалами взаимодействия. Склонность к вовлечению в ритмы и эмоции друг друга означает, что в ситуациях, когда во взаимодействии преследуются противоположные намерения – такие случаи можно назвать антагонистическим взаимодействием, – люди испытывают всепроникающее ощущение напряженности. Собственно, это я и называю конфронтационной напряженностью, которая при повышенных масштабах интенсивности постепенно переходит в страх. Именно по этой причине осуществлять насилие непросто, его не удается творить просто так. К лицам, хорошо владеющим навыками насилия, относятся люди, которые обнаружили некий способ обходить конфронтационную напряженность/страх, обращая эмоциональную ситуацию на пользу себе и в ущерб противнику.

Именно особенности конкретных ситуаций предопределяют, какие разновидности насилия состоятся или не состоятся, когда и как это произойдет. Это означает, что нечто происходившее в прошлом, до того, как участники конфронтации оказались в этой ситуации, не является ключевым фактором, определяющим, состоится ли между ними схватка, каким образом они будут драться, если ситуация станет развиваться в данном направлении, а по сути, и то, кто будет победителем и какого рода ущерб будет нанесен.

Альтернативные теоретические подходы

Большинство существующих объяснений насилия относятся к категории объяснений предпосылок (background explanations): в них представлены факторы вне конкретной ситуации, которые приводят к наблюдаемому насилию и вызывают его. Некоторые фоновые условия (background conditions) могут быть необходимыми или по меньшей мере сильно предрасполагающими к насилию, но их, конечно же, недостаточно. Между тем ситуационные условия всегда необходимы, а иногда и достаточны, что придает насилию гораздо более внезапное качество, чем любой другой разновидности человеческого поведения. Как уже отмечалось, такие условия, как воздействие бедности, расовой дискриминации, семейной неустроенности, жестокого обращения и стресса, далеко не всегда предопределяют, состоится насилие или нет. То же самое справедливо и в отношении почтенной психологической гипотезы, согласно которой к агрессии приводит фрустрация, которая может как находиться далеко на заднем плане, так и быть вполне близкой.

Мое всестороннее возражение в адрес этой гипотезы заключается в следующем: подобные объяснения предполагают, что совершить насилие легко, как только для этого имеется мотивация. Микроситуационные свидетельства, напротив, демонстрируют, что насилие совершать трудно. Сколь бы ни был мотивирован человек, насилие не произойдет, если ситуация не развернется таким образом, что конфронтационная напряженность/страх будут преодолены. Конфликт – даже совершенно открыто выраженный – не тождествен насилию, и последний шаг отнюдь не делается автоматически. Это вполне относится к опустошенности, которая неожиданно появляется непосредственно в конкретной ситуации: эта опустошенность и конкретный человек, ставший ее причиной, способны вызвать ярость, но этого все равно недостаточно для того, чтобы перейти к насилию. Многие люди (а быть может, и большинство), испытывающие опустошенность, проглатывают свою ярость или дают ей выход при помощи пустых угроз и блефа.

Формирование многоуровневой теории, объединяющей фоновые и ситуационные условия, может показаться естественным шагом – и не исключено, что в конечном итоге именно так и следует поступить. Но прежде, чем сделать этот шаг, еще необходимо многое уяснить. Большинство теорий насилия, основанных на фоновых предпосылках, обращаются к криминальному насилию в узком смысле этого понятия. Однако существует множество видов насилия, которые совершенно точно нельзя объяснить с точки зрения фоновых условий. В качестве соответствующих примеров можно привести насилие, совершаемое той небольшой долей военных, которые демонстрируют эффективность в бою, а также участниками массовых беспорядков, полицейскими, спортсменами и болельщиками, дуэлянтами и другими представителями элиты, кутилами и публикой развлекательных мероприятий. Зачастую эти лица, совершающие насильственные действия, происходят совершенно не из той среды, которая якобы имеет решающее значение для криминального насилия. Кроме того, для указанных форм насилия характерны механизмы ситуационного возникновения, когда вполне очевидна эмоциональная динамика группы. Предпочтительной стратегией для этой книги является движение в русле ситуационного подхода так далеко, насколько это возможно. В дальнейшем, быть может, мы окажемся в точке, где получится начать ретроспективный анализ, включив в него некоторые фоновые условия – хотя я отнюдь не уверен, что это будет настолько уж важно, как обычно считается. В нашем случае более полезным может оказаться решение полностью изменить гештальт и сконцентрироваться на авансцене насильственных действий, исключив все остальное.

Ситуационный акцент характерен для теорий, где во главу угла положены благоприятные возможности и социальный контроль, и это, безусловно, движение в верном направлении. Такие теории преуменьшают значение фоновых мотивов и в целом допускают, что мотивы для насилия являются общераспространенными, либо же мотивы трансгрессивных действий могут внезапно возникать в той или иной ситуации. Наиболее известной версией подхода, в основе которого лежат благоприятные возможности, является теория повседневной деятельности [Cohen, Felson 1979; Felson 1994; Meier, Miethe 1993; Osgood et al. 1996], которая представляет собой теорию преступности как таковой – причем необязательно насильственной. Представим себе, что группа подростков угоняет автомобиль – в типичном случае причина, по которой они это делают, может заключаться попросту в том, что они нашли машину с оставленными в ней ключами. Однако при таких объяснениях, основанных на подходящих возможностях, нам придется преодолевать гораздо более широкую лакуну в тех случаях, когда преступление носит насильственный характер. Формула преступления выглядит следующим образом: для совершения преступления должно произойти совпадение во времени и пространстве наличия мотивированного исполнителя, доступной жертвы и отсутствия агентов социального контроля, которые могли бы сдержать преступление. В теории повседневной деятельности акцент делается на вариациях двух последних факторов, которые, как считается, и объясняют изменения масштабов преступности вне зависимости от любых трансформаций мотивирующих условий (наподобие уже упоминавшихся фоновых условий). Исследования в данном направлении продемонстрировали, что на масштабы виктимизации влияют преимущественно паттерны труда и разгульного времяпрепровождения (включая, например, нахождение на улице поздно вечером), наряду с демографической концентрацией определенных категорий лиц в определенных районах. Поскольку перед нами интерактивная модель с несколькими переменными, для объяснения изменений масштабов преступности не требуются какие-либо изменения в криминальной мотивации – более того, в особо сильной мотивации преступников нет необходимости, если для их действий имеются особо удачные возможности. Но, несмотря на то что данный подход является ситуационным, сам анализ в основном фокусируется на макроуровневых сопоставлениях – и в результате не удается как следует погрузиться в процесс, посредством которого происходит насилие. Неполнота теорий благоприятных возможностей заключается в том, что в них подразумевается легкость совершения насилия: если для него подворачивается возможность и рядом нет представителей власти, которые могли бы его предотвратить, насилие внезапно проявит себя автоматически. Но, повторим, насилие не является чем-то легким, а ситуационные паттерны начинающегося и потенциального насилия представляют собой барьер, который необходимо обойти. Иными словами, необходимость в выяснении микроситуационного механизма никуда не девается.