Зверства на войне

Наступательная паника является общераспространенной в ходе военных действий. Наиболее очевидный ее пример – повторяющаяся ситуация, когда военные убивают вражеских солдат, которые пытаются сдаться в плен. Особенно хорошо эта тенденция была задокументирована в ходе окопной войны во время Первой мировой. Солдаты всех участвовавших в ней армий, когда добирались до неприятельских блиндажей, владея инициативой, с большой вероятностью стреляли в тех, кто выходил оттуда сдаваться. Немецкий военный и писатель Эрнст Юнгер видел в этом некий эмоциональный импульс: «Человек не может вновь изменить свои чувства во время последнего рывка, когда его глаза застилает пелена крови. Он хочет не брать пленных, а убивать» [Holmes 1985: 381]. Далее Холмс делает общий вывод: «В ходе любой войны для любого солдата, который сражается до тех пор, пока противник не окажется в пределах досягаемости его легкого стрелкового оружия, шансы на получение пощады, возможно, составляют не более чем 50/50» [Holmes 1985: 382, также 381–388; Keegan 1976: 48–51, 277–278, 322]. Данная закономерность также была масштабно задокументирована во время Второй мировой войны для американских, британских, немецких, русских, японских, китайских и других армий – как при нападении, так и в качестве жертв.

В некоторых случаях в убийствах сдающихся в плен присутствовала доля преднамеренности: мотивом для убийства в таких ситуациях выступало нежелание солдат брать на себя практические тяготы по доставке пленных в тыловые районы и снабжению их необходимыми припасами. В других случаях такие убийства были связаны с подозрениями, что сдавшиеся могут вновь внезапно и вероломно взяться за оружие. Иногда горячие эмоции были вызваны местью за предыдущие потери. Однако значительная часть подобных убийств представляет собой результат ситуационного импульса как такового. Об этом можно судить по тем известным случаям, когда сдавшиеся в плен, благополучно миновав опасный момент быть убитыми, получают со стороны противника товарищеское отношение, которое фактически в целом оказывается лучше, чем то отношение, которое в дальнейшем ждет их со стороны тыловых частей [Holmes 1985: 382]. Кроме того, бывают случаи, когда солдаты впадают в мгновенную неконтролируемую ярость. С. Л. Э. Маршалл приводит пример из действий армии США в Нормандии в июне 1944 года, когда американский батальон в течение трех дней находился под сильным немецким огнем, не мог эвакуировать своих раненых и убитых и страдал от нехватки воды. Взвод под командованием лейтенанта Миллсэпса попал под пулеметный огонь противника и в панике спасался бегством, пока командиры в конечном итоге не заставили солдат вернуться в строй, применив физическую силу:

Наконец они бросились на врага, приблизившись на расстояние рукопашной схватки. Началась бойня с использованием гранат, штыков и пуль. Некоторые солдаты разведгруппы были убиты, другие ранены. Но теперь все действовали, будто не замечая опасности. Начавшуюся бойню было уже не остановить. Миллсэпс пытался вернуть ситуацию под контроль, но его люди не обращали на него внимания. Перебив всех немцев, находившихся в поле зрения, они побежали в амбары домов французских фермеров, где убивали свиней, коров и овец. Эта оргия закончилась лишь со смертью последнего животного [Marshall 1947: 183].

Описанные Маршаллом солдаты подвергались огромному давлению, в том числе со стороны собственных командиров. В совершенно буквальном смысле они начали с панического отступления, которое спустя час обернулось наступательной паникой. А в конце солдаты были настолько заряжены эмоциями, что не могли остановиться и даже уничтожали скот – совсем как лейтенант Капуто в бою во Вьетнаме, искавший противника, чтобы совершить новые убийства. Превращение наступательной паники в убийство животных хоть и выглядит курьезно, но тоже имеет определенные параллели¹⁰. По утверждению одного из наблюдателей массовых столкновений, которые в 1953 году происходили в Кано на севере Нигерии между представителями народов ибо и хауса, их участники «калечили и кастрировали друг друга, а также сжигали тела. Периодически участников побоищ удавалось разнимать полиции. Во время этих промежутков было несколько случаев, когда вооруженные представители ибо танцевали, выстроившись в виде „крокодила“, а в других эпизодах зарубали своими секирами оказавшихся поблизости лошадей, ослов и коз» [Horowitz 2001: 116].

Аналогичные паттерны обнаруживаются и в войнах древности. В конце решающей битвы при Тапсе (на территории современного Туниса) в 46 году до н. э., когда армия Юлия Цезаря разгромила войска его соперника в гражданской войне за контроль над Римом, побежденные легионы попытались сдаться. В соответствии с военной политикой тех времен эти легионы должны были пополнить силы Цезаря, поэтому рациональным решением для него было бы принять их капитуляцию. Однако «озлобленных и разъяренных ветеранов… нельзя было склонить к пощаде врагу… Солдаты Сципиона, хотя и взывали к Цезарю о помиловании, были все до одного перебиты у него самого на глазах, сколько он ни просил собственных солдат дать им пощаду» [Цезарь 2020: 514–515]. Одержавшее победу войско Цезаря на протяжении трех месяцев совершало различные маневры на полупустынной территории и все это время довольствовалось лишь стычками с противником, пытаясь спровоцировать его на полномасштабное сражение. Когда же эта долгожданная решающая битва наконец состоялась, солдаты Цезаря были настолько воодушевлены своей победой, что «даже и в своем войске они ранили или убили нескольких видных лиц, которых они называли виновниками», и защитить был неспособен даже сам Цезарь.

Одним из распространенных в войнах Античности и Средневековья сценариев были массовые убийства жителей в конце осады крепостей. Иногда это была целенаправленная мера, призванная запугать жителей других городов, чтобы они сдавались без осады. В средневековой Европе существовала такая традиция: после того как в стене осажденной крепости появлялась брешь, осаждающая армия останавливалась и призывала гарнизон сдаться; если противник отказывался это сделать, его убивали «без пощады», когда сражение заканчивалось [Holmes 1985: 388; Wagner-Pacifi 2005]. Но как только такая резня начиналась, добиться того, чтобы ее жертвами становились только солдаты противника, было непросто. В 1649 году парламентская армия Кромвеля, атаковав Дроэду в Ирландии – оплот католических роялистов, – уничтожила не только защитников города, но и основную часть его мирного населения – всего четыре тысячи человек. Когда войска Александра Македонского в 337 году до н. э. захватили греческий город Фивы, его защитники, отступая в панике после битвы у крепостных стен, не смогли закрыть за собой ворота. Среди фиванцев присутствовала собственная «партия мира», рассчитывавшая задобрить македонцев, однако одержавшая победу армия не вдавалась в различия, уничтожая и солдат, и мирных жителей – многих из них преследовали в окрестностях города, когда те пытались бежать [Keegan 1987: 73].

В Новое время наиболее печально известный образец этого паттерна имел место в Нанкине в декабре 1937 года [Chang 1997]. После того как в июле 1937 года началась японско-китайская война, японские войска стремительно продвигались сквозь Китай в южном направлении, пока наконец не встретили сильное сопротивление в сражении под Шанхаем, продолжавшемся с августа по ноябрь. В итоге японцы выиграли эту битву и смогли взять китайскую столицу Нанкин, преследуя по пятам дезорганизованные китайские войска на протяжении 150 миль вверх по реке Янцзы. В Нанкин японцы вошли 13 декабря. С их точки зрения, это была решающая победа, которая давала им контроль над Китаем, что и объясняло ликующее настроение японцев. Однако в городе находилось 90 тысяч сдавшихся в плен китайских солдат, а на окрестных территориях – еще 200 тысяч, которые в беспорядке отступили после поражения под Шанхаем. Японские силы в Нанкине насчитывали всего 50 тысяч человек, но были хорошо вооружены, организованы и обладали подавляющим эмоциональным преимуществом, в отличие от гораздо более многочисленного, но дезорганизованного и деморализованного противника. Командующий японскими войсками генерал, обеспокоенный как логистическими, так и практическими трудностями охраны пленных, которые превосходили его силы в соотношении от 2:1 до 6:1, отдал приказ убивать всех захваченных китайцев. Как только убийства начались, остановить их было невозможно. Исходя из того обстоятельства, что многие китайские солдаты побросали оружие и форму и прятались среди гражданского населения, японцы начали убивать всех мужчин боеспособного возраста.

Эскалация происходившего быстро выходила из-под контроля японских командиров. В итоге было убито около 300 тысяч человек – примерно половина жителей Нанкина, которые не покинули город. С практической точки зрения убить так много людей, а заодно и избавиться от их тел непросто. Поначалу некоторые японские солдаты не желали участвовать в резне, если жертвы не сопротивлялись, однако их подстрекали к этому унтер-офицеры, которые в целом и оказались самыми увлеченными участниками резни; кроме того, на тех, кто не хотел убивать, оказывали давление их товарищи, присоединившиеся к командирам. В конечном итоге, судя по всему, духом разрушения были охвачены многие, если не большинство японских солдат¹¹. Сначала командиры пытались проводить казни в традиционном японском стиле – при помощи мечей, но это оказалось слишком неэффективно, поэтому в дальнейшем жертв стали расстреливать на краю братских могил или на берегах реки, а также японцы упражнялись в применении штыков на живых мишенях. Поскольку бойня растянулась на много дней, японские солдаты решили придать своей задаче характер развлечения – убийства превратились в игру. Молодые офицеры начали соревноваться в том, кто убьет больше людей, а также в пытках, придании телам убитых китайцев гротескных поз, уродовании тел и коллекционировании отрубленных органов.

После того как был отдан приказ убивать пленных, японские командиры больше не могли контролировать своих солдат. Какая-либо непосредственная военная угроза, которая могла бы отвлечь их от убийств и заставить вернуться к служебным обязанностям, отсутствовала. Японцы оказались в той ситуационной зоне, которую социологи, исследующие коллективное поведение, называют «моральными каникулами» (moral holiday), подобно участникам массовых беспорядков, предающихся неистовому мародерству, когда действие моральных ограничений приостанавливаются и никто никого не удерживает от нарушения нормальных цивилизованных практик¹². Как только китайское население Нанкина превратилось примерно в однородную мишень для убийства, отпали и любые менее значительные табу. Японцы начали насиловать сначала молодых китаянок, а затем и пожилых. Исторически в большинстве армий спорадические изнасилования были обычным делом среди солдат, одерживающих победу, – так продолжалось вплоть до самого недавнего времени, пока в ХX веке в некоторых армиях не стали вводиться более строгие меры организационного контроля. Кроме того, такие действия соответствовали официальной японской политике: женщин из покоренных народов заставляли заниматься проституцией либо превращали в секс-рабынь. Однако в Нанкине изнасилования выходили за рамки этих более или менее институционализированных практик, в целом предполагающих, что сексуально привлекательных женщин оставляют в живых. Вместо этого изнасилования встраивались в общий настрой убийств и даже перенимали его атмосферу нанесения увечий, пыток и гротескных смертоносных игрищ. На снимках, представленных в работе Айрис Чан [Chang 1997], изображены убитые китайские женщины, связанные в порнографических позах, или со штыком, воткнутым во влагалище. Все это напоминает другие фотографии, на которых запечатлены отрубленные головы китайских солдат, например, с сигаретами во рту: эти сардонические сопоставления демонстрируют атмосферу насильственного надругательства.

К убийствам и изнасилованиям добавилось мародерство, которое также представляет собой нормальную практику (как минимум в незначительных масштабах) в любых войнах [Holmes 1985: 353–355]. В Нанкине мародерство стало неконтролируемым, превратившись в повальное уничтожение имущества в атмосфере преднамеренного вандализма. В конечном итоге большая часть города была сожжена. Как и в случае с убийствами и изнасилованиями, грабежи и разрушения поначалу, возможно, имели определенную составляющую практической корыстной заинтересованности, однако они в такой степени вышли из-под контроля, что перестали нести прикладную ценность даже для эгоистичных целей японской армии, которая своими руками уничтожала сами трофеи своей победы. Прорвавшись сквозь мембрану нормальной социальной жизни – более того, нормальной солдатской жизни, – «моральные каникулы» превратились в гротескный карнавал, праздник разрушения. В рассматриваемом случае эта атмосфера продержалась необычайно долго: наибольшей интенсивности насилие достигало в первую неделю Нанкинской резни, с 13 по 19 декабря, а окончательно стало сходить на нет в начале января 1938 года, через три недели после ее начала.

Массовые изнасилования в Нанкине были чрезвычайно эмоциональным процессом, однако они не представляли собой неконтролируемое неистовство – точнее, неистовство никогда не бывает асоциальным состоянием, в котором забывается все, кроме внутренних устремлений того, кто им охвачен. Японские солдаты не превращались в берсерков, бросавшихся во все стороны, они не стреляли друг в друга и в целом соблюдали свою внутреннюю иерархию, хотя и не оказывали должного почтения тем старшим по званию командирам, которые не присоединялись к их оргии разрушения. В целом японцы соблюдали границы «международной зоны» – той части колониального Нанкина, где жили европейцы и где находили убежище некоторые китайцы. Японские солдаты несколько раз проникали на эту территорию в поисках женщин для изнасилования, но порой им давали отпор протестующие против таких действий штатские лица из европейцев. Особых успехов в усмирении японских солдат и спасении китайцев добился один находившийся в Нанкине официальный представитель Германии, носивший нацистские регалии¹³. Эти исключения демонстрируют, что у «моральных каникул» японских солдат имелись собственные имплицитные границы – они предавались неистовству разрушения, однако оно имело целенаправленный и четко очерченный характер. Данная закономерность тоже имеет общий характер. Наступательная паника и схожие образцы атмосферы атакующего неконтролируемого насилия напоминают сваливание в туннель – однако у этого туннеля имеется некое место в социальном пространстве, начало и конец во времени, а также стены, которые определяют его территорию в качестве пространства «моральных каникул»¹⁴.